Текст книги "Звезда над сердцем"

Оккупация закончилась.

В рассказе использованы материалы, предоставленные научным сотрудником Борисовской центральной районной библиотеки им. И. Х. Колодеева Александром Балябиным.

Ярослав Викентьевич Жилко

(д. Велешино I Копыльского района, Беларусь)

До войны в деревне насчитывалось более 200 жителей, и все жили дружно. Любой праздник, свадьбу, проводы в армию отмечали вместе. На «Дожинки» резали быка, женщины на открытом воздухе накрывали столы с угощением. Выпивали, закусывали, пели песни. Засиживались до темноты, спорили, но чтоб драка среди соседей – такого никогда не водилось.

На косьбу шли и возвращались с песнями. Гармонист Ярослав Нестер – считай, самый главный человек в деревне. Без него, без его инструмента не обходился ни один день.

Если надо срубить дом, собирались взрослые мужчины и помогали. Не было такого, мол, я сегодня занят, не приду. Сегодня ты не придёшь – завтра к тебе не придут. Поэтому шли и работали. Затем, конечно, хозяин угощал.

Всей громадой построили новую школу-семилетку.

Первые выборы депутатов в Верховный Совет проходили торжественно. Представитель Копыльского райисполкома привез портреты кандидатов в депутаты и портрет Сталина. Старший конюх колхоза «Вызваленне» Ермолович предложил:

– Разрешите я их повешу!

И тут все затихли, замерли. Фраза получилась двусмысленная, Ермолович и сам не понял, что сказал, но участковый уполномоченный Степан Клюйко сразу же поднял крик. Мол, Ермолович посягает на советскую власть, позволяет себе высказывания, «врага народа» необходимо арестовать.

Конюх стоит ни жив ни мёртв. Лицо бледное, глаза растерянные. Так бы и пропал, наверное, но отец мой, председатель колхоза Викентий Жилко, вступился. Сказал участковому:

– Простите его. Малограмотный человек, даже расписаться не умеет.

Уполномоченный поорал ещё для порядка, затем его отвели к столу праздновать. Он и забыл. А конюха от греха подальше убрали с его глаз.

* * *

Начало войны помню очень хорошо. В деревню прискакал председатель сельсовета Давыдовский. Загнанная им лошадь рухнула без сил и не могла подняться, а председатель кричал:

– Война, война! Немцы!

Закричали, заголосили женщины. Многие из них помнили Первую мировую, после которой остались вдовы и сироты. Помнили и недавнюю войну с Финляндией, так же несколько мужчин не вернулось. А чего ждать от этой войны? Снова будут погибшие, опустеют хаты.

Все мужчины в этот день уши за 20 километров в урочище Голынка косить траву. Отправили к ним подростка рассказать о случившемся. Все бросили работу, поспешили обратно. Но дома не могли усидеть. Бегали друг к другу, бесконечно обсуждали страшную новость.

* * *

В первые дни жили обычно. Если бы не весть, привезённая Давыдовским, то и не отличить от прежней жизни. Только в конце июня через деревню прошла воинская часть. Неподалёку был бой, в котором наши смогли задержать и остановить вражескую колонну. Мы всю ночь прислушивались к громыханию орудий и выстрелам.

Вечером следующего дня в наш дом прибежал дядя Борис Астраух. Зашептал отцу:

– В Старице сгорел спиртзавод, осталось много зерна.

Обсуждали недолго. Запрягли в повозку лошадь и отправились в дорогу. В здание спиртзавода попало несколько снарядов. Загорелась крыша, обвалились стены. Но почти половина продукции уцелела. Мы черпали из чанов оставшийся спирт, разгребали пепел, убирали разбитый кирпич, несгоревшие доски и брёвна, выгребали зерно. Оно хоть и было с запахом гари, но для животных сгодится. Зерна было так много, что мы поймали бродившую после боя лошадь и загрузили ещё одну повозку.

В дни оккупации нам очень пригодился и этот спирт, и это зерно.

* * *

В середине июля в деревню пришли немцы. Наше поселение находилось вдали от районных центров и больших дорог, поэтому ни грохочущих танковых колон, ни армад мотоциклистов мы не видели. Одна часть шла на Москву, остановилась у нас на отдых.

Ловили кур и заставляли наших женщин их ощипывать, смолить на огне. Стреляли из винтовок свиней прямо во дворе или на улице. Два садиста поймали кабана и принялись у живого отрубать тесаком заднюю ногу. Тот визжал, вырывался, а они смеялись.

Родители попрятали детей по хатам, молодых девушек не выпускали на улицу. Немцы поразбойничали, оставили о себе «хорошую» память и уехали. А мы остались. Надо было как-то жить, приспосабливаться.

Оккупанты назначили представителей новой власти. Старосту, полицаев. В деревню приехали чиновники, разделили имущество колхоза по домам. По полоскам распределили землю, поля с рожью, ячменём, овсом. Нам с соседом достался колхозный конь. Но за все эти «подарки» часть урожая нужно было сдавать, отвозить в районный центр.

* * *

В первые месяцы оккупации немцы начали собирать в деревнях евреев, сгонять их в гетто. Ходили слухи, что их вывезут куда-то, отправят на работу в Германию. Никто не верил, что людей хладнокровно и равнодушно готовят к полному уничтожению.

В деревне Песочное, неподалёку от нас, в гетто оказалось более 100 человек. Их затолкали в несколько домов, морили голодом, не давали помыться, не лечили.

Один из этих евреев по имени Мойша Асс сумел бежать. Он по секрету рассказал знакомому полицаю Астрейко, что у него в доме спрятано золото. Мол, теперь оно ему ни к чему, всё равно расстреляют, а полицаю пригодится. Астрейко выпытывал у Мойши место тайника, но тот обещал показать, если только его отведут в бывший дом.

Жадный полицай согласился. Вывел Асса из гетто, проводил к дому.

– Ты тут постой, посторожи, – предложил еврей. – Я мигом оберусь.

Полицай остался снаружи. А Мойша открыл люк в полу и выскочил через подвальный ход. Только его и видели.

Астрейко потом публично казнили. Немцы собрали всю деревню посмотреть на это. А еврея из гетто заставили выбить табуретку из-под ног полицая. После этого случая полицаи ненавидели евреев ещё сильнее. Никакой жалости у них к этим несчастным не осталось.

* * *

Асс побежал в нашу деревню к Ивану Нестеру. Попросил помочь спасти из Слуцкого гетто семью двоюродного брата. Иван был отчаянным человеком, ничего не боялся. Незадолго до войны попал в тюрьму в Слуцке, застрелил по неосторожности человека на охоте, был осуждён, но получил небольшой срок. Немцы выпустили его из тюрьмы, даже документ какой-то выдали.

Иван разработал рискованный план. Для начала отправился в Слуцк, осмотрелся. Поговорил с полицаями, с охраной гетто, местными жителями. Нашёл и договорился через проволоку с семьёй Мойши. Вызнал про лазейки и тайные выходы. Через некоторое время достал воз сена и поехал в Слуцк якобы продавать. Вечером евреи перебрались через ограду и спрятались в этом сене. Иван Нестер вывез их в лес и спрятал.

Были потом и погоня, и поиски. Но ищи ветра в поле.

* * *

Полицаи у нас были чужие. Из своих к врагу почти никто не пошёл. Как потом людям в глаза смотреть?

Однако в каждом стаде есть паршивая овца. У нас таким оказался кузнец Аленский. Он и до войны был не подарок. Сельчане знали, что доверять этому типу не стоит. Очень уж скользкий. А ещё грубый, жадный и бескультурный. Незадолго до начала оккупации он разграбил на кладбище фамильное захоронение помещика, отставного майора. Аленский сломал замок склепа, вскрыл гроб, забрал дорогую саблю, золотые часы и шпоры, перстень с бриллиантом, а кости выбросил.

Всё украденное нацепил на себя, ходил по деревне, хвастался перед односельчанами. Об этом вандализме, конечно, доложили властям. Через пару дней вечером приехали из НКВД и всё конфисковали, но вора почему-то не тронули. То ли пожалели дурачка, то ли откупился какой-то информацией. Подробностей не знаю.

При немцах Аленский показал всё, что скрывал от нас долгие годы. Расправил плечи, обнаглел. Участвовал в карательных операциях, убивал и грабил население, издевался над земляками. Награбленное добро с родственником привозил домой. Верно, служил оккупантам, выдавал семьи партизан и коммунистов.

За полицаем охотились партизаны, но никак не могли схватить. Аленский выскальзывал из любой западни, словно чуял ловушки. Нигде не появлялся без оружия. Зная его жадность, решили это использовать. Партизан Бохан взялся наказать предателя. Узнал, когда тот будет дежурить на посту при въезде в Копыль, решил пронести табак на продажу. Это он делал и раньше, чтобы примелькаться и не вызвать подозрения. Два мешочка специально спрятал в кожухе на груди и там же – заряженный наган.

Аленский остановил его, принялся выспрашивать, что тот несёт. Узнав, что у Бохана есть табак, потребовал поделиться. Партизан поманил его в сторону, выхватил из-под кожуха пистолет и застрелил предателя.

* * *

В 1943-м немцы зверствовали в округе. Убивали всех, кого подозревали в связи с партизанами. Проводили акции устрашения. В феврале 1943 года недалеко от нас была сожжена деревня Рулёво вместе с жителями. Никто не сумел спастись. Понимали, что такая же судьба может ожидать и нас.

Дежурили ночью по очереди, стояли на дороге, которая вела из Копыля. Выкопали на огородах схроны. Но беда пришла не из города, а со стороны деревни Песочное. Рано утром, в сумерках, большой отряд украинских и латышских карателей оцепил деревню. По улицам ходили полицаи и, сверяясь со списком, искали партизанские семьи. Тех, кого находили, вытаскивали из домов и расстреливали на месте.

Наш односельчанин Карачун воевал в Первую мировую, был в германском плену и неплохо владел немецким языком. Спрятал свою семью у соседей, сказал, что договорится с немцами.

Каратели убили и его, и всю его семью.

Расстреляли и сожгли в доме Елену Жук, её дочь и маленькую внучку.

Чудом спаслись братья Занкевичи, Митрофан и Константин с семьями. У них был большой дом, разделённый на две части. В одной половине жила семья Митрофана, во второй – Константина. А Константин как раз был партизаном, за ним и пришли со списком каратели. Константин спрятался у соседа-бондаря и его не нашли. Но всех Занкевичей выгнали на улицу, отобрали имущество, всю живность. Подожгли дом.

Жена Митрофана, Елена, умоляла оставить хоть что-то. Зима, холодно, а у них трое детей. Да кто её слушал. Женщина попыталась вытащить из дома хоть подушку, но полицаи отогнали её. Сказали:

– Если не уйдёшь сейчас, то сгоришь вместе с ребёнком.

Другие дома тоже не оставили, пограбили, забирая то, что приглянулось. Моего дядю Бориса Астрауха и ещё двух односельчан забрали в обоз, чтоб помогали перевозить награбленное. Только через 3 дня дядя сумел сбежать, а остальные вернулись через месяц, рассказывали про ужасы, которые творили каратели в соседних деревнях.

* * *

Лишь к вечеру полицаи уехали из растерзанной деревни. Тогда на коне прискакал партизан Мартынов, зять Елены Жук. Увидел пепелище не месте своего дома и словно разум потерял. Скакал туда-сюда по улице, нахлёстывая коня, был видно, что человек не в себе. В один день потерял дом, жену и дочь. Конь едва дышит, мокрые бока ходят ходуном, клочья пены из пасти. У Мартынова глаза безумные. И никто не идёт его остановить. Все только смотрят из окон.

Занкевичам пришлось всей семьёй перебираться в остатки колхозного коровника. Братья сумели соорудить из обломков маленький домик, в нём и перезимовали.

Мы так и не узнали, кто нас предал, откуда у карателей список партизанских семей. Верю в то, что наказание нашло этого человека.

* * *

Карателям не удалось нас запугать. Мы помогали партизанам едой и одеждой. Мать пекла хлеб, а мы с отцом отвозили его в партизанский лагерь. Немцы постоянно тревожили нас, не оставляли в покое. С пролетавшего самолёта сбросили на мельницу зажигательную бомбу, и она сгорела дотла. Сбрасывали такие же бомбы и на поля с урожаем. Мы бегали, тушили хлеб, окапывали поля канавами.

Однажды мне поручили провести по лесным тропам диверсионную группу. Командир отряда приказал:

– Если нарвёмся на засаду – сразу падай на землю и ползи прочь. Бросай всё, не думай.

Вывел их к деревне Василевщина. А оттуда уже рукой подать до того места, где немецкий гарнизон расквартирован. Партизаны дождались темноты, ушли на задание. Меня оставили ждать в крайнем доме у женщины с двумя детьми. Пока по лесу пробирались, я устал и замёрз, хоть и лето было. Хозяйка положила меня на печь. «Лежу, – думаю, – глаз не сомкну». Только так подумал, как провалился в сон.

Ночью пришёл один из партизан, разрешил мне возвращаться домой. А мне страшно одному пробираться по тёмному лесу. Упрашиваю хозяйку остаться до утра, а та уговаривает уходить прямо сейчас. Потому что после диверсии в деревне начнётся облава, и если в доме найдут чужака, то расстреляют всю семью.

Я не стал обижаться, ушёл. Женщина переживала не столько за себя, сколько за своих детей. Оставаться и впрямь было опасно.

Я долго пробирался по лесу, погонял лошадь. Вышел к соседней деревне, где другая хозяйка приютила меня, накормила и разрешила отдохнуть. Только к вечеру вернулся домой. Сестра рассказала, что мать очень переживала, ругала отца, что поручил мне такое опасное задание.

Материал предоставил Б. Н. Денисюк

Евгений Людвигович Мартинкевич, 1933 г.р.

(Борисов, Беларусь)

До войны наша большая семья жила в доме, который стоял на перекрестке улиц 8 Марта и Максима Горького. У отца Людвига Антоновича Мартинкевича (1908 г.р.) и мамы Анфисы Николаевны (1908 г.р.) было шестеро детей. Жили хорошо, мирно. Дружили с соседями, половина из них приходилась нам родственниками и свояками.

И тут внезапно – война. Никто не ждал, никто не понимал, что это будет так страшно и долго. События развивались стремительно, люди просто не знали, что предпринять, как поступить. В городе началась срочная эвакуация государственных учреждений, предприятий, имущества. Вывозили второпях, что-то теряя, что-то отправляя в неизвестном направлении. Железная дорога была забита эшелонами, идущими на восток. В них – беженцы, семьи с детьми, ящики с документами. А навстречу им, на запад – войска. Полк за полком, сгорающие в огне первых страшных дней.

Наша молодёжь ринулась в районный военкомат. Никто даже не думал прятаться, всем хотелось защищать родину, ехать на фронт. Пришли, а военкомат закрыт, уже эвакуировался. Только в коридорах валяются обрывки забытых или ненужных документов, обрезки бечевки и сейфы стоят с дверцами нараспашку.

Парни посовещались и пошли в Оршу. Кто-то предположил, что там будут собирать войска для отпора врагу. По дороге к ним присоединилась молодёжь из Крупок и Толочина. Шли быстро, подбадривали друг друга и отстающих.

В Орше военкомат тоже был закрыт. Разочарованные парни пошумели, но пришлось возвращаться. По дороге домой их окружили немецкие мотоциклисты. Идёт толпа в несколько сотен молодых ребят. Без оружия, не принявшие военную присягу. Но и дураку понятно, куда и откуда. Немцы не стали долго разбираться. Загрузили их в вагоны и отправили в Германию на работы. Среди этих первых пленных оказался и двоюродный брат моего отца Игнатий Мартинкевич.

* * *

Тем временем над Борисовом заревели немецкие бомбардировщики. Загорелись первые дома, погибли мирные жители. Было очень страшно. Смерть летела с неба, грозила каждому. От неё не спасала ни крыша собственного дома, ни глубокие подвалы.

После этой бомбёжки горожане побежали в деревню. Муж папиной двоюродной сестры Полины Михаил Жукович (он был директором борисовского предприятия «Коминтерн») на грузовике вывез нас на родину дедушки в Судоль. В кузове находилось четверо детей Тартышевых, шестеро детей Мартинкевичей (я, братья и сестры), трое детей папиного брата Миши, семеро Станкевичей и трое Левко. В Судоли эта масса детей вместе со взрослыми разместилась в сарае. А чем кормить детей никто не подумал, не до этого было. Не попрошайничать же по деревне.

А тут прошёл слух, что бомбёжки закончились, в городе снова тихо. Решили возвращаться домой. Уже подъезжаем к Борисову, а навстречу отступающие красноармейцы. Говорят: «В городе немцы, куда вы поедете? Вас там убьют всех!»

Родители убедили командира пропустить нас. Тот махнул рукой. У него своих забот полно, как бойцов к основным частям вывести. Некогда возиться с упрямыми местными.

Мы вернулись в Борисов. Проехали весь город, ни одного немецкого солдата не увидели. На месте нескольких домов – пепелище, на улице – битый кирпич. Тишина. Город замер в ожидании.

Оккупанты появились через 2 дня. Началось всё с боя в районе автострады Минск – Москва. Всё утро оттуда доносились выстрелы, пулемётные очереди и глухие раскаты взрывов. Около 15 часов на улице Максима Горького появился танк с чёрно-жёлтыми крестами и несколько мотоциклистов. Солдаты вермахта двигались медленно, осторожно, постоянно останавливаясь и рыская по сторонам. Боялись засады, ловушки.

С появлением этого танка закончилась пора нашей счастливой жизни. Началось выживание в оккупации.

* * *

С захватом Борисова начался хаос. Люди словно обезумели. Грабили, разбивали витрины магазинов, ломали двери складов, сбивали замки. Тащили домой всё, что может пригодиться. Запасали и то, что раньше было им не нужно. По улице Почтовой, на месте современного рынка, ранее находились продовольственные склады. Тащили оттуда днём и ночью.

Мама узнала про склады слишком поздно, сумела принести только три мешка сухарей. Да и те потом раздавали советским военнопленным.

В конце улицы Ленинской тоже стояли склады, где хранилось разное военное имущество: одежда и обувь, лыжи, противогазы. Наш приятель Эдуард Павлович (1929 г.р.) натаскал столько лыж, что хватило на продажу и после войны. Мне подарил одну пару. Петя Мартинкевич и Лёня Лавринович подарили моим дедушке с бабушкой по паре валенок, а мне – противогаз, чтобы делать рогатки для стрельбы по воробьям.

У железной дороги, где сейчас авторынок, к которому выходит улица Горького, находились промтоварные склады. Я лично присутствовал при их разграблении. Однажды Лёня Лавринович пошел туда, а я увязался вслед. У ворот склада уже гудела и волновалась огромная толпа. Тянули, что могли. Леня сказал, чтобы я оставался на месте и никуда не отлучался. Шустро ввинтился в толпу, протиснулся в узкий зазор между серых спин. Только и видели его. Стою, с беспокойством поглядываю на людей. Мужчины и женщины снуют туда-сюда, что-то уносят, то и дело вспыхивают ссоры.

Лёня вырывается из этой толчеи, протягивает мне кепку, полную флаконов духов, тюбиков губной помады и таких же безделушек.

– Зачем мне? – удивился я.

– Бесплатно же, – пожал плечами Лёня. – Бери, пока даю.

Я взял. Раздарил потом всю эту чепуху девчатам постарше.

Немцы спохватились, когда половина складов уже осела в домах борисовчан. Закрыли ворота, поставили охрану. Но простояли эти склады недолго. Вскоре в город со стороны вокзала ворвался отряд всадников-партизан. Они совершили рейд по всему Борисову, поджигая попадающиеся по пути объекты. Полыхнула нефтебаза, вспыхнули склады, огромный бурт пшеницы, сваленной возле макаронной фабрики, тлел почти месяц, и местные растаскивали подгорелое зерно по домам.

Бабушка, мама, старшая сестра и я ходили за пшеницей дважды в день. Вначале горелых зерен было мало, а после – наоборот. Целых зерен осталось немного, большинство обуглилось.

Ещё через неделю погромы стали затихать. Мы с друзьями выбрались на проспект Революции, шли, разглядывая разбитые витрины магазинов, больше от любопытства забираясь внутрь. Магазины были разграблены. Что не вынесено, то уничтожено. Внутри всё исковеркано.

Я забрался в книжный магазин, набрал книжек с картинками, альбомы с отпечатками солдатских сапог, акварельные краски, карандаши. Это всё не приглянулось погромщикам, они посчитали, что книги никому не нужны.

* * *

Беспорядки продолжались весь июль 1941-го, но уже к августу горожане пришли в себя. Понемногу начали формироваться сопротивление и подполье. Мальчишки-девятиклассники собрались большой группой и ушли на восток, чтоб перебраться через линию фронта и вступить в ряды Красной Армии. Всего их было 16 человек. Среди них мои знакомые Овечкин, Беганский, Назаров. После войны Овечкин и Беганский вернулись в Борисов. А дома никого или почти никого нет. У Беганского расстреляли всю семью, а из семьи Овечкиных осталась в живых только младшая сестра, остальные умерли.

Ушла в партизаны семья Фираго, родители и их сыновья-студенты, а младшего сына, моего сверстника, оставили под присмотром соседей Сидоровых. За ними последовали Фомкин и соседи напротив – Тартышев, Соломатин, братья Бутвиловские.

У Лавриновичей долгое время скрывался тяжелораненый красноармеец. Мы называли его дядя Коля. По-видимому, он первый возглавил группу партизан, которая получила название «Дяди Коли» еще до Лопатина. Он вместе с Соломатиным организовал подполье и явочные квартиры, одна из которых находилась по улице 1 Мая в доме нашей родственницы Ани Лавринович. Муж Ани был командиром Красной Армии. По каким-то причинам он остался в оккупированном Борисове. Позже эта явка была раскрыта, а мужа Ани расстреляли. В оккупацию погибли многие наши родные и знакомые. Была расстреляна тетя Лена Лавринович. Она работала в госпитале, добывала медикаменты и переправляла партизанам. Расстреляли соседа Тарасевича, который устроил диверсию на канифольном заводе, Михаила Жуковича, всю семью Замбржицких и Беганских.

* * *

Уверен, что и отец мой был связан с Борисовским подпольем. Лавриновичи были нашими близкими родственниками, а Лёня Лавринович буквально воспитывался под влиянием моего отца. Сестра моей бабушки, Елизавета Тиханович (в замужестве Лавринович), одна воспитывала троих детей. Если у Лавриновичей была явочная квартира, то Людвиг Антонович обязательно знал об этом.

Зять нашего соседа Кутневича, Андрей Соломатин, был офицером Красной Армии. В начале войны он эвакуировал на восток жену с тремя сыновьями, а сам вскоре объявился в Борисове. По приказу оккупантов он, как военный, должен был явиться в полицию, чтобы сдаться в плен. Но Андрей этого не сделал. Перешёл на нелегальное положение, скрывался, готовился вести борьбу с врагом. При этом очень нуждался в надёжных помощниках.

Мой отец как нельзя лучше подходил на эту роль. Соломатин часто заходил к нам, беседовал с отцом, рассказывал о своих планах.

Однажды Соломатин чуть не попался полицаям, отец спас ему жизнь. В сентябре 1941-го я увидел на улице легковую машину. Это была такая редкость, на неё смотрели, как на какое-то чудо. Автомобиль ехал очень медленно, было видно, что внутри сидит несколько мужчин, которые внимательно рассматривают дома.

Возле дома Кутневичей машина остановилась, и из неё вышли трое в гражданской одежде. Обсудив что-то между собой, они вошли во двор, а автомобиль уехал.

Я побежал к отцу, рассказал о засаде. Он велел мне стоять на перекрёстке, и если тот появится, предупредить Андрея об опасности. Сам поспешил на улицу 1 Мая искать Соломатина. Уже в сумерках нам удалось его найти и укрыть на кладбище. Несколько дней отец носил Соломатину еду, обеспечивал его всем необходимым, пока не появился связной и не переправил Андрея в безопасное место.

Уже после войны Соломатин рассказал, что был в доме, когда приехали полицаи. Он выпрыгнул в окно, выходившее в огород, и вдоль картофельной борозды пополз в сторону улицы 1 Мая. Там прятался, пока не встретился с отцом.

Однажды я играл у Лавриновичей в доме и случайно услышал, как старшие ребята обсуждают похищение оружия с немецкого склада. Меня заметили и взяли честное слово, что никому не расскажу. Я был очень горд, что обладаю настоящей военной тайной и, конечно, молчал. Теперь думаю, что сами ребята не могли разработать такую серьёзную операцию, скорее всего, ими руководил Соломатин.

Одним из связных в нашем городе был знакомый отца Микулич. Он работал в кафе на проспекте Революции возле базара. Не раз отец водил меня в это кафе, и Микулича я хорошо знал, бывал у него в доме. В 1941-м я неоднократно ходил к нему, передавал информацию от отца и непонятные мне сведения. К примеру, говорил: «Завтра, 15.00, Пётр». Микулич кивал, показывая, что ему всё понятно.

В ноябре 1941-го отца арестовали. Перед войной он был директором школы фабрично-заводского обучения, действовавшей при стеклозаводе. По мнению немецких властей, беспартийный не мог быть директором ФЗО. Оккупанты считали, если директор – значит, коммунист.

Дедушка Антон Викентьевич с родственниками составили петицию, которую подписало множество наших соседей. В петиции говорилось, что Людвиг Антонович не мог быть членом партии, так как его дяди (родные братья дедушки) Стас Викентьевич и Рафаил Викентьевич Мартинкевичи были расстреляны в 1937 году. Кроме того, у жены Людвига Антоновича – Анфисы Николаевны – репрессировали отца Николая Степановича Вечерского. Такие убедительные аргументы подействовали на немцев, и папу отпустили.

* * *

В июле 1941-го я впервые увидел жёлтые нашивки на груди наших соседей. Тогда же узнал, что они, оказывается, евреи. Прежде я никогда не слышал, чтобы среди ребят было деление на русских, белорусов, евреев, поляков или татар. Все были советские. Хорошо помню, как полицаи гнали евреев по проспекту Революции в гетто. Накануне они разносили вещи из своих домов к соседям на сохранение. Я видел перепуганные лица друзей и заплаканные лица их родителей.

Позже по городу разнеслась страшная весть, что узников гетто расстреляли. В это не хотели верить, казалось чудовищным преступлением, что одним махом уничтожили несколько тысяч человек. Женщин, детей, стариков, которые ни в чём не были виноваты.

В районе улиц Лейтенантской (ныне улица Павла Рака) и Чапаева жили оседлые цыгане. Трудились, как и все, дети ходили в школу. До сих пор никто не знает, где их расстреляли, нет над их могилой обелиска.

Периодически немцы устраивали облавы и отправляли в Германию молодежь. Помню, что в рабство угнали Семашко и Марию Станкевич. При попытке к бегству из эшелона, который отправлялся в Германию, был застрелен Владимир Мартинкевич.

В один из религиозных праздников мы с сестрой пошли к тете Ане Лавринович (нам нравилось ходить в такие дни к родне за гостинцами). Но у тёти нас встретили полицаи. Допросили и заперли в чулан, где мы провели целый день. Вечером полицейский выпустил нас и предупредил, чтобы никогда сюда не приходили и никому ничего не говорили, иначе повесят. А ведь мог поступить по-другому. Помню, в 1943-м немцы бросили в концлагерь у завода «Коминтерн» мальчишку моих лет по фамилии Добрынин, вся вина которого заключалась в том, что он якобы украл буханку хлеба. В июне 1944 года его расстреляли, как и многих других узников этого лагеря.

* * *

В то же время среди наших соседей были люди, которые сотрудничали с оккупантами. В полиции служили Рогов и Мурашко, почти вся семья Бусловых. Первые двое никому зла не причиняли. Позже Мурашко вместе с семьей ушел в партизаны. Поводом стал трагический случай. С дровами было туго и его девчонки моего возраста ходили на стройку за дровяными обрезками. Стройка охранялась не полицейскими, а немцами. И однажды какой-то изверг выстрелил в ребенка с близкого расстояния.

Полицейские Бусловы, наоборот, старались выслужиться, вели себя нагло. Старший сын Бусловых учился с моей тетей Леной. Муж ее был военным, воевал на фронте. Однажды этот «одноклассник» пришел к нам и принялся всюду шарить. Брал, что хотел. У тети забрал одежду и вещи мужа, включая армейский ремень и полевой планшет. Когда та стала его упрекать, пригрозил рассказать немцам, что глава семейства на фронте. Мол, всех расстреляют. Тётя замолчала. Такие случаи действительно происходили.

Не лучше вели себя и приезжие полицаи, которых немцы привлекали для карательных операций. Они собирались в Борисове со всей округи, пьянствовали, грабили, избивали людей. Как-то ночью ворвались к нам пьяные и принялись бить дедушку, допытываясь, где их товарищ. Говорили, что он зашел сюда и пропал. Позже выяснилось, что их собутыльник валялся под забором на соседней улице пьяный.

Зимой 1941–1942 года мы узнали, что оккупанты отбирают теплые вещи. Дедушка спрятал свои валенки под печку, а бабушка прятать обувь не стала. Думала, что снимать с ног никто не посмеет. Дедушка уговаривал поступить как он, но бабушка заупрямилась. Ходили по домам полицейские в сопровождении немца, который наблюдал и руководил реквизицией. Зашли и к нам. Без лишних разговоров стащили с бабушки валенки, сняли с плеч тёплый платок. «Работали» деловито, равнодушно. Дедушка потом долго попрекал жену, обвинял в легкомыслии.

В 1943-м в Борисов из Смоленска переехала семья полицейских. Поселились неподалёку от нас. У них были пропуска для свободного перемещения по городу и за городом, отличные пайки. Они приехали на повозке, пригнали много племенных коров. В 1944-м перед бегством успели их распродать. Беспрепятственно заготавливали сено там, где захочется. Сено тоже продавали. Свободно рубили на продажу лес. В то время никто из местных не решался заготавливать в лесу дрова. Мы с дедушкой ходили за дровами тайком, прятали чурки подальше от чужих глаз. Дрова были ценностью.

На привилегированном положении находились и советские немцы. Они тоже получали особые пайки, хорошую одежду и прочее. На улице М. Горького проживали две такие семьи. Одна жила в доме на перекрестке улиц М. Горького и 1 Мая. Хозяйка высокомерно относилась к соседям, называла быдлом. Себя же считала истинной арийкой. На улице М. Горького возле улицы Почтовой стоял дом семьи Шульцев. Двоюродный брат моего отца Пётр Мартинкевич (1928 г.р.) был хорошо знаком с сыном Шульцев – Женей. До войны они учились в одном классе, сидели за одной партой. Женя, несмотря на юный возраст, в оккупацию был переводчиком и неплохо зарабатывал. Помогал другу Пете продуктами и деньгами.

* * *

Солдаты немецкой армии тоже были не подарок. Днём заходили в дома, требовали яйца и кур, брали понравившиеся вещи. Могли избить любого, кто им не понравился. И жаловаться было некому.

Мы жили словно в средневековье. Бытовые условия просто ужасные. Баня не работала, электрического освещения в домах тоже не было. Помню, дедушка делал лучину, которая, медленно сгорая, давала тусклый свет. Театр работал только для немцев. Поликлиники и аптеки закрыты. Источником информации служило «сарафанное радио». Несмотря на угрозы оккупантов, кое у кого остались радиоприемники, поэтому люди знали о событиях на фронте. Встречались, передавали друг другу новости. Радовались победам наших, переживали, когда слышали о наступлении немцев.

На том месте, где сейчас на проспекте Революции стоит здание кинотеатра «Родина», в оккупацию находился большой забор. На нем вывешивались приказы и распоряжения оккупационных властей, а также перечень проступков, за которые виновные подлежали расстрелу. Помню, на заборе висел огромный плакат с изображением еврея в форме НКВД и призыв: «Бей жидов и комиссаров, борись за свою свободу и счастье».