Текст книги "Аспект белее смерти"

Старший аж с лица спал.

– Уверен? – уточнил он.

– Сам их видел, когда воду таскал.

Лука не сдержался и саданул кулаком по стенке, едва доску не проломил.

– Проклятье! – выругался он и спросил: – Чего они вообще туда сунулись?

– Я человека срисовал, которого караулил, вот они и пошли, – пояснил я и замолчал, заслышав скрип лестницы.

На чердак поднялась Рыжуля, заглянула в клетушку.

– Иди поешь, Серый, а то остынет.

У меня разом потеплело на душе, но ужинать я сегодня не собирался. До сих пор мутило из-за вони горелой человечины, а ещё гудела голова, знобило, приступами накатывала тошнота. Не до еды.

– Да погоди ты! – разозлился Лука, но сразу сбавил тон и уже спокойно сказал: – Сейчас спустимся. – А когда Рыжуля ушла, вновь уставился на меня. – Серый, ты понимаешь, что это значит? Второго четвертного нам теперь не видать!

Я начал стягивать одежду, кашлянул и предложил, прекрасно отдавая себе отчёт, что несу полную чушь:

– Поговори с Жилычем. Мы дело сделали.

– Да плевать ему! У этого выжиги зимой снегу не допросишься, а тут двадцать пять целковых на кону! – Лука вновь долбанул кулаком по стенке, уселся на сундук и зажал ладонями голову. – Всё пропало, Серый! Всё пропало!

– Ещё есть время!

– Ты не понимаешь…

Он растерянно облизнул рубец на верхней губе, но сразу взял себя в руки, встал и ушёл, а я переоделся, запрятал оба свёртка с монетами и стилет в тайник под половицей, повалился на гамак и закутался в сшитое из лоскутов одеяло. А только зажмурился – и будто наяву обгорелую физиономию ухаря увидел. Тычок шпагой, упругость стали, звонкий щелчок переломившегося клинка…

Распахнул глаза, обливаясь холодным потом, уставился в потолок.

Эти – не первые. Был ещё Буян. Только там всё сделал Лука. А тут – сам…

Забылся как-то, но выспаться не вышло. Беспрестанно просыпался то от кошмаров, то от реальных воспоминаний о резне, то просто из-за головной боли и озноба. Заболел. Простыл и заболел.

Утром я понял это со всей отчётливостью. Текли сопли, отдавались болью попытки сглотнуть. Меня морозило и трясло. А ещё – было страшно. Очень-очень страшно.

Не из-за того, что на мой след могли встать охотники на воров. Просто ухарей было трое, а не двое.

Трое! И как бы третий не захотел со мной потолковать.

Проняло до дрожи в поджилках. Стало тоскливо, паршиво. Ещё и лихорадка навалилась.

Я не спустился ни к утреннему перекусу, ни к ужину. Пил принесённый Рыжулей травяной отвар и тихонько раскачивался в гамаке. Мне было худо. Старался не думать о случившемся, но мысли раз за разом возвращались к поножовщине. Да разве и могло быть иначе? Всё же первых покойников на свой счёт записал! И ещё каких!

На следующий день лучше не стало. По телу распространилась неприятная ломота, зазнобило пуще прежнего, и я надел сразу несколько рубашек, только это не помогло. Задумался даже, не сходить ли к знахарке, тогда-то и вспомнил о деньгах. Внизу было тихо, почти все ушли на заработки, и я поднял половицу, вытянул из тайника увесистый бумажный свёрток и кошелёк. Расстегнул его и высыпал на лежанку монеты, после распотрошил пестревшие пятнами крови листы. Набралось девятнадцать целковых и пять грошей.

Несусветное богатство для босяка и шанс помочь Рыжуле. Увы – всего лишь шанс. Ста целковых у нас пока что не набиралось даже близко. Даже полусотни не набиралось.

Я пересыпал монеты на лоскут, затянул его в узелок и запрятал в тайник, заодно достал оттуда остатки прихваченных позавчера из дома звездочёта листов, и взгляд сам собой зацепился за цветной рисунок. Внутри силуэта человеческой фигуры выделялись линии, проведённые красными и синими чернилами, но большая часть изображения оказалась вымарана кровавым отпечатком ладони.

И что это? Список с медицинского труда или… – у меня похолодело внутри – с трактата о тайном искусстве?

Захотелось немедленно спалить всё к чертям собачьим, я даже собрал листы и двинулся к лестнице, но в итоге до печи так и не дошёл. В голове помутилось из-за пронзившей ногу боли, вот и сел перевести дух, а дальше поддался искушению и принялся разбирать попавшие в руки записи.

На другой стороне листа с загадочным рисунком ровным и почти разборчивым почерком было написано: «Практика возвышения: 37 ступеней до неба». Первый этап этого самого возвышения озаглавили странным словечком «Неофит», да и приведённые там шесть пунктов заставили теряться в догадках.

«Осознать. Ощутить. Прикоснуться. Приказать. Закалить тело. Укрепить дух».

Я бы точно спалил эту тарабарщину, но следующий этап именовался «Адепт».

Адепты – тайнознатцы низшего ранга, это каждому босяку известно. А ещё всем и каждому известно, что книги о тайном искусстве написаны на староцерковном языке, непосвящённому их не прочесть. Неужто какой-то толмач рискнул переложить колдовской трактат на обычную речь?

Седьмая ступень называлась «Очищение», а продолжения перечня обнаружить не удалось, отыскался только заляпанный кровью листок с цифрой девятнадцать. Та ступень именовалась «Преломление», а преодолевший её тайнознатец становился аспирантом, или стремящимся. Описание ритуала оказалось почти полностью вымарано, так и не понял, о каком таком закреплении аспекта шла там речь и что это вообще такое – аспект.

Невольно даже ощутил досаду, что прихватил с собой лишь несколько листов, а остальные сгорели при пожаре.

Вот тоже странно: с чего бы это? Неужто тайнознатцем решил заделаться?

Была бы склонность, чай, давно церковники приметили бы. У каждого на Заречной стороне имелся знакомый, который когда-то водил дружбу с босяком, приятеля которого позвали в тайнознатцы. И не все эти истории были чистой воды вымыслом. Я и сам когда-то знал одного такого.

Филин клялся, что как только станет адептом, так сразу вернётся в Гнилой дом и отдаст проигранный грош, да уж сколько лет от него ни слуху ни духу. Из работных домов и даже с каторги весточки, бывало, приходили, а тут ничего. То ли сгинул, то ли зазнался и грош зажал.

Как бы то ни было, сжигать листы я передумал. Точнее – решил с этим пока что повременить. Доковылял до каморки Луки с единственным на весь чердак окном, там взялся разбирать замысловатые кружева чужого почерка и среди совсем уж мудрёных словес наткнулся на описание третьей ступени возвышения.

Вопреки названию ни о каких прикосновениях на этом листке речи не шло – разлитую везде и всюду небесную энергию требовалось втягивать и пропускать через себя. Почерк был не самым разборчивым и слишком уж затейливым, а некоторые фрагменты текста оказались нечитаемыми из-за пятен крови. Приходилось подолгу разбирать ажурные завитки букв, складывать их в слова, а слова во фразы. Описывалось непонятное «прикосновение» крайне заумно, я по нескольку раз перечитывал каждую строчку, но, один чёрт, смысл написанного так и оставался загадкой. И вовсе бы ничего не понял, пожалуй, не наткнись на приписку-пояснение о важности правильного дыхания.

Ха! Втянуть – значит, вдохнуть!

Так бы прямо и написали!

И ещё я решил вдруг, что на вторую ступень, если так можно выразиться, уже взошёл. Называлась та «ощутить», а я ведь предельно чётко видел непонятное мерцание воздуха над внешним кругом колдовской схемы в доме звездочёта и чувствовал его вязкое сопротивление. Более того – накатившее тогда ощущение хрупкой неправильности сейчас казалось каким-то очень уж знакомым, будто сталкивался с таким и прежде.

Задумался об этом, и неожиданно вспомнился зарок не воровать. От стребовавшей его ведьмы веяло болотной вонью и холодом – только не обычным холодом, который обжигает кожу, а другим – пробирающим сразу до души. В доме звездочёта меня точно так же до самого нутра пропекло непонятным жаром.

И о чём это говорит? Да чёрт его знает. Просто вспомнилось.

Итак, «ощутить» – было. Ощущал. А вот что значит – «осознать»? Осознать – что? Наличие у себя таланта?

Отлично! Он у меня есть!

Получается, с двумя первыми ступенями разобрался. А значит, я чуток возвысился над остальными смертными и начал движение от неофита к адепту.

Это здорово, но дальше-то что? Лежать и дышать?

Я бы просмотрел записи звездочёта наново, но окончательно разболелась голова, поэтому ушёл к себе, намереваясь именно что лежать и дышать. Ничего другого мне попросту не оставалось. Ещё разве что потеть, кашлять и трястись в ознобе.

Эгей! Небо! Снизойди до меня и наполни своей силой!

Ну или как хочешь. Всё равно своего не упущу…

2-1

Из дома меня вытолкали на четвёртый день. Вытолкала Рыжуля. Оно и понятно – кого другого я бы точно куда подальше послал, пусть бы даже и Луку. Ну а так пришлось тащиться в монастырский госпиталь.

Нет, меня больше не лихорадило, даже из носа течь перестало и кашель стих. Просто сдуру проболтался Рыжуле о совете знахарки, вот вздорная девчонка и насела, заметив меня хромающим вдоль стенки.

Оклематься-то я оклемался, да только с отбитой голенью была просто беда. Опухоль до конца так и не спала, под кожей прощупывалось какое-то утолщение, а синяк растёкся фиолетово-чёрной полосой от щиколотки и до колена. То ныло, и правая нога почти не сгибалась, а стоило лишь самую малость нагрузить её, и от боли на глазах наворачивались слёзы.

Но даже так я бы отбрехался и никуда не пошёл, не осознай вдруг, что просто боюсь покинуть Гнилой дом. Помню о третьем ухаре – и боюсь. А так нельзя. Так – неправильно. Ненормально. И самое главное – глупо. Захотят – через Луку достанут.

Поэтому и не стал собачиться с Рыжулей, пообещал:

– Ладно-ладно! Схожу! Но только ради тебя!

– Вот ещё придумал! – фыркнула девчонка, сверкнула зелёными глазами и подбоченилась, но сразу сменила гнев на милость. – Деньги-то на пожертвование найдёшь или у Луки попросить?

– Осталось что-то с последнего дня, – отмахнулся я.

– Садись поешь, а то исхудал – кожа да кости!

– Нет, – отказался я. – Пойду.

Собрался, завязал в лоскут несколько медных монет и потопал. Каким-то чудом выбрался с болота, не поскользнувшись и не плюхнувшись в грязь, дальше огляделся – кругом тишина и спокойствие. Ни охотники на воров не караулят, ни третий ухарь в засаде не поджидает. Всё как обычно, никому до меня никакого дела нет.

На лбу выступила испарина, но взял себя в руки и зашагал к Чёрному мосту. Точнее – похромал. Пока дошёл, окончательно взмок. Да ещё там угораздило наткнуться на босяков из ватаги Черепка. Даже не заметил, как троица пацанов нагнала и охватила полукольцом.

– Худой, да ты теперь ещё и хромой! – многозначительно выдал пристроившийся сбоку чернявый Угорь.

Своё прозвище паренёк оправдывал на все сто – более скользкого типа на Заречной стороне было ещё поискать! – и ничего хорошего мне эта встреча не сулила. Хромота – это слабость. Слабых бьют.

Но тревоги я не выказал и не остановился, так и продолжил потихоньку хромать. Лишь глянул свысока да презрительно фыркнул.

– Не слышал, что ли? Я о месте на паперти с монахами столковался! Колченогого изображать буду.

– Врёшь! – охнул Угорь, округлив глаза.

Ну ещё бы! Место денежное, наших побирушек туда сроду не пускали, и вдруг я пробился! Как так?

– Забьёмся на алтын? – предложил я.

– Ты, Серый, куда угодно без мыла пролезешь, – пробурчал паренёк, пристроившийся ко мне с другого бока. – С тобой об заклад биться, себя не уважать!

А вот Угорь засомневался.

– А тут чего хромаешь? На кой заранее?

– Я вам балаганный фигляр, что ли? Мне со старшим тамошним сейчас договариваться, вот камушек в ботинок заранее и подложил.

– А ты как вообще с ним столковался?

Я ничего выдумывать не стал и пожал плечами.

– Это всё Лука. Лука у нас голова!

Парни переглянулись и отстали. Я поначалу ещё косился на них будто невзначай, а потом и думать забыл, поскольку считать ворон на оживлённой улице совершенно точно не стоило. Не хромоножке вроде меня – так уж точно. Если просто на прохожего наткнусь, не успев дорогу уступить, это ещё полбеды, но могу ведь и под колёса лихача-извозчика угодить. Или верховой стопчет, что ничуть не лучше.

А ещё – третий ухарь. Несмотря ни на что его опасался больше всего.

Когда слева потянулась высоченная каменная ограда монастырского квартала, а впереди выросла тёмная громада церкви Серых святых, и вовсе нервишки пошаливать начали. Здесь до клуба «Под сенью огнедрева» рукой подать, как бы на старых знакомых не нарваться. Понятно, что помощнику квартального надзирателя на чужой земле делать нечего, но раз в год и палка стреляет. Опять же тутошние побирушки – те ещё злобные твари, да и в наблюдательности им не откажешь. Могут и припомнить, даром что сегодня без короба и совсем в другой одёжке в их владения заявился. А припомнят – донесут.

Кучковалась эта публика преимущественно на монастырской стороне улицы, и я усиленно воротил от них нос, делая вид, будто разглядываю лавки на первых этажах домов напротив.

– Новое поступление заморских товаров! – крикнул мне мальчишка-зазывала. – Специи, пряности, табак! Кофе и лучший в городе чай!

Чудак! Ну какой мне ещё чай? Особенно лучший в городе? У меня и на разбодяженный сушёной морковкой денег нет.

На паперти церкви Серых святых было не протолкнуться от нищих, и туда я не пошёл, вместо этого свернул к монастырским воротам, но не тут-то было.

– Куда прёшь?! – заступил на дорогу один из собиравших пожертвования монашков и вдруг как-то очень уж жёстко взял под локоток. – Ну-ка, стой!

– В госпиталь мне! – пояснил я и попытался высвободить руку, но безуспешно.

А вырываться силой не рискнул. Пусть парень и был не шибко широк в плечах, зато его серую рясу опоясывал красный шнур. Адепт!

– Зачем ещё? – потребовал объяснений монашек, лицо которого аж перекосило, словно от меня разило нечистотами. Уголки узких бледных губ опустились в презрительной гримасе, надменное лицо заострилось, и чуть загнутый вниз длинный нос явственно напомнил птичий клюв.

– Ногу зашиб, – сказал я и добавил: – А знахарка сюда идти велела.

– Покажи!

Меня так и подмывало ударом кулака свернуть длинный тонкий нос набок, но за такое и на рудники сослать могли, так что проявил благоразумие и задрал штанину. Думал, надоеда заставит обнажить ногу до колена, но тому хватило одного лишь взгляда на спустившуюся к щиколотке черноту.

– Шагай! – указал монашек на калитку у ворот и сам потащился следом.

Я так и чувствовал, как буравит меж лопаток спину его напряжённый взгляд. А вот монахи на входе нас будто не заметили, им даже пояснять ничего не пришлось.

– Прямо! – скомандовал адепт, когда в просторном внутреннем дворе я завертел головой по сторонам.

Прямо – это не в госпиталь. Госпиталь – мрачноватое, как и все здесь, длинное трёхэтажное здание в левом углу. По соседству с ним располагались странноприимный дом, столовая, какие-то казематы и проход к монастырской обители. По правую руку остались церковь и хозяйственные постройки.

Я замедлил шаг и указал на госпиталь, толчком в спину меня отправили дальше.

– Шагай!

Стоило бы возмутиться и потребовать объяснений, но нами как раз заинтересовался пожилой монах, пояс которого был сплетён из красного и оранжевого шнуров. Острый взгляд уколол почище спицы, я аж оступился. Но не упал, лишь втянул голову в плечи и захромал в указанном направлении.

Нисколько не удивился даже, когда нашей целью оказались казематы. Взмок от страха и пожалел, что вообще сюда явился, – это да, а вот удивления не было ни на грош. В голове так и билось:

«Взял чужое – жди беды! Взял чужое – жди беды! Взял чужое – жди беды!»

Я – взял, вот и влип. Вляпался даже! Зря Рыжулю послушал!

Отчасти успокоился я лишь после того, как мы миновали уходившую в подземелье лестницу и остановились на пороге то ли небольшой комнатушки, то ли просторной кельи. Сидевший за придвинутым к окну столом высокий худощавый мужчина что-то писал; подпоясан он был самым обычным серым шнуром, а вот ряса оказалась чёрной.

Неужто целитель какой?

Монах отложил перо и обратил к нам своё мягкое бесстрастное лицо.

– Говори! – разрешил он.

– Привёл вот, отче… – сказал замерший в дверях адепт и, надо понимать, указал на меня.

– Брат Тихий, что я говорил о важности связного изложения мыслей?

На медика дядька нисколько не походил, и своей вкрадчивой манерой речи явственно напомнил костолома Карпа, который вышибал долги для ростовщика Жилыча; внутри всё так и похолодело. Проняло и монашка. Он шумно сглотнул и затараторил:

– Шёл в госпиталь. Говорит, знахарка посоветовала. На ноге признаки…

Монах решительным жестом заставил адепта умолкнуть и обратился ко мне:

– Покажи!

Деваться было некуда, и я задрал штанину чуть выше колена, позволяя разглядеть последствия удара тростью. Монах хмыкнул и спросил:

– И куда это ты влез, отрок? Во что впутался?

Вопрос надавил, будто каждое из слов имело вес кирпича, и я спешно произнёс:

– Да никуда! Просто тайнознатцу под горячую руку попался! – И после чувствительного тычка в спину добавил: – Отче…

– Вот как? – улыбнулся монах, даже не пытаясь скрыть недоверия. – И каким же заклинанием он тебя… поразил?

– Да просто тростью хрястнул! – пояснил я, уставившись на носки ботинок.

– Даже так? И кто этот нехороший человек?

– Не знаю…

– Ты начинаешь испытывать моё терпение, отрок! – нахмурился монах, и на сей раз противоестественное давление оказалось не в пример сильнее.

Не кирпич уже каждое слово, а пудовая гиря! Заупрямлюсь – раздавит!

– Как зовут – не знаю… – выдавил я из себя и вдруг помимо собственной воли выпалил: – Он на паровом экипаже прикатил!.. – Сказал и осёкся, едва удержавшись от упоминания клуба «Под сенью огнедрева», но хватка чужой воли не ослабла, вот и продолжил: – На экипаже герб с пурпурной змеюкой! Или с чёрной на лиловом поле… Да, так!

Сразу стало легче, но следом прозвучал новый вопрос, точнее – два.

– Тайнознатец молодой был или старый? Трость разглядел?

– Молодой тоже был! – заявил я неожиданно даже для себя самого. – Но ударил старик. Дряхлый совсем, гад, а врезал так, что чуть кость не перешиб! Трость разглядел, да. Тёмное дерево с серебряными накладками, рукоять в виде змеиной головы. Глаза из фиолетовых камушков.

Будто память прочистили. Всё рассказал, что видел. И только чистейшую правду. Горло так сдавило, что ни слова лжи из себя при всём желании вытолкнуть не получилось бы.

Магия! Пусть я и не ощущал ни холода, ни жара, но в голове ровно колокольный звон плыл, ещё и ароматом ладана невесть откуда пахнуло, хоть в келье даже свечи не горели!

Впрочем, плевать! Скрывать было решительно нечего. Забрезжила даже надежда, что злобному старикану теперь прилетит по первое число, но монах после моих откровений явственно поскучнел и придвинул к себе чистый лист писчей бумаги.

– Зовут тебя как, отрок?

Тут бы соврать, да не смог, сказал как на духу:

– Серым кличут, отче. Худым ещё, но это обзываются просто.

– Серый – и всё?

Когда-то у меня было имя, да только кому до того какое дело? Вот и подтвердил:

– Просто Серый, отче.

– Живёшь где?

И вновь захотелось соврать, и вновь ложь застряла в глотке, ещё и задыхаться начал. Чужая воля надавила неподъёмной тяжестью, зазвенело в ушах, снова повеяло ладаном, и я сдался, выложил всё как есть:

– В Гнилом доме на Заречной стороне. Там его все знают, не сомневайтесь!

Монах покачал головой и оторвал взгляд от своих записей. Жестом велел мне задрать штанину, присмотрелся к синяку, хмыкнул и велел:

– Отведи отрока в часовню Карающей десницы. Пусть помолится там до полудня, а лучше даже до трёх часов. Только в подвал его помести. А ты, – указал он на меня пером, – месяц будешь являться к заутрене. Брат Тихий определит хотя бы даже в церковь за свечами приглядывать. Станешь отлынивать или вовсе не придёшь, он тебе ногу сломает. – И уже снова адепту: – Только не перепутай! Правую!

Угрозы в словах монаха не прозвучало, но пробрало меня до самой печёнки.

– А как же нога, отче? – всё же спросил я, хоть брат Тихий и потянул уже из кельи. – Что с ней вообще?!

– Ерунда! – отмахнулся монах. – К вечеру пройдёт.

Пройдёт? Сама собой? Без лечения?

Что за ерунда?!

От растерянности даже упираться бросил, позволил монашку вывести себя на улицу. Дальше мы двинулись не к церкви Серых святых, а к входу на закрытую для мирян территорию обители.

– В часовню Карающей десницы по распоряжению брата Светлого! – с важным видом объявил мой сопровождающий дежурившим на входе монахам.

Старший из них смерил нас таким цепким взглядом, каким может похвастаться не каждый квартальный надзиратель, и заявил:

– Там сейчас с неофитами занятие начнётся! Нечего ему под ногами путаться.

– И что с того? Его в подвал запереть велено!

– Так, да? Хорошо. Лютый, проводи.

Брат Тихий напыжился было, но промолчал. Если первый монах был не из тех, с кем стоит пререкаться, то второй и вовсе больше походил на кулачного бойца. Сбитые костяшки, приплюснутый нос, ломаные-переломаные уши, обманчиво неторопливые движения. Вот уж точно – Лютый.

За аркой обнаружился ещё один огороженный зданиями двор, меня повели к выстроенной посреди него небольшой церквушке. Рядом с той обнаружилась засыпанная плотным речным песком площадка со вкопанными в землю столбами и перекладинами, там же валялись под навесом гири и гантели. В саму часовню не запустили, велели спускаться по каменной лестнице, узкой и крутой. Я бы непременно все ступени пересчитал, когда подвернулась отбитая нога, если б чего-то подобного не ожидал, а так успел опереться рукой о стену.

Черти драные! Да когда это закончится уже?!

Подвал оказался весьма просторным, под потолком там имелось несколько зарешёченных окошек, поэтому совсем уж темно не было. Разглядел голые стены, каменный свод и брошенную на пол циновку.

Когда за спиной лязгнула дверь и послышался скрежет провернувшегося в замке ключа, меня аж передёрнуло.

Брат Тихий, брат Светлый, брат Лютый… А ну как и меня в монахи постричь решили? Брат Серый – звучит ведь, так?

Но нет, чушь собачья! Точно не за этим сюда привели! Знать бы ещё – зачем и как это поможет с ногой.

Каждый шаг отдавался в колене острой болью, поэтому слоняться от стены к стене я не стал, улёгся на циновку. От каменного пола тянуло холодом, пришлось сесть.

Тишина, полумрак, время – будто остывший гудрон.

Ну и зачем меня сюда законопатили? Вот на кой чёрт, а?

С полчаса, наверное, я терялся в догадках, а потом вдруг ощутил зуд и жжение в отбитой ударом трости голени. Поначалу списал это на самовнушение, затем решил, что просто отсидел ногу, но только попытался встать и тут же со стоном рухнул обратно.

Чёрт, больно!

И это были ещё цветочки. Дальше откуда-то потянуло запахом ладана, начали доноситься отголоски песнопений, в подвале сделалось душно и жарко, а место ушиба загорелось огнём, будто туда ткнули раскалённым тавром.

Я даже вонь горелой плоти и волос уловил, но задрал штанину и – ничего.

Лёгкая припухлость, длинный чёрный синяк, никакого намёка на ожог.

Чего ж меня так корёжит тогда?!

И тут я сообразил: магия! Меня прожаривала какая-то церковная магия! Точнее – не какая-то, а лечебная.

Несколько дней кряду я в навеянном лихорадкой бреду пытался вдохнуть в себя небесную силу, но из той зряшной затеи ничего не вышло, а сейчас и стараться даже не пришлось: противоестественное тепло накатывало со всех сторон, жгло и терзало ногу, заставляя скрипеть зубами от боли.

Не будь дверь заперта, точно бы уполз на улицу, а так бессильно распластался на циновке и завис на самой границе беспамятства. Беспрестанно проваливался в забытьё и тут же выныривал обратно под очередным натиском терзавшей ногу боли. Та пульсировала всё сильнее и яростней, незримые огненные пальцы впивались в отбитую голень всё глубже и глубже, под их нажимом начали плавиться кости.

И я понял – не выдержу, рехнусь.

Но только если раньше не задохнусь – каждый очередной вдох давался со всё большим трудом.

Я постарался разжать судорожно стиснутые челюсти, перебороть крутившие тело судороги и наполнить лёгкие воздухом. Выдохнуть и наполнить вновь. И втянуть в себя не только воздух, но ещё и небесную энергию. Раз за разом: вдох! вдох! вдох!

Ни черта из этого не вышло, но мало-помалу меня перестало корёжить и вернулась ясность мысли. И одновременно возникло жжение в районе солнечного сплетения. С каждым ударом сердца, с каждым вдохом – всё сильнее и сильнее. И когда моргал, то будто песок в воспалённые глаза сыпал.

И вот точно ли ничего не вышло?! Или всё же выгорело? Не поэтому ли начал потихоньку выгорать изнутри уже я сам?!

Я припомнил всё, о чём говорилось на листке с описанием третьей ступени возвышения, и в следующий раз попытался энергию не только втянуть, но и вытолкнуть прочь, не задерживая в себе.

Вдох-выдох. Вдох-выдох. Вдох-выдох.

Полегчало. Пусть я и продолжал обливаться потом, зато больше не запекался от лютого жара незримого небесного пламени. Правда, теперь на выдохе обжигало глотку. Того и гляди – пламя изрыгать стану, куда там заморским факирам! И вновь на помощь пришли наставления о возвышении. Я бросил выдыхать энергию, вместо этого взялся прогонять её по телу тёплой волной и представлять, как та вырывается вовне прежде, чем успеваю сделать очередной вдох.

Это оказалось неожиданно легко. Точнее – оказалось бы, если б всякий раз в отбитой голени не загорались жгучие уголья боли. Это сбивало, и приходилось всё начинать заново.

Плевать! Заняться в любом случае больше было нечем, и уж точно я не желал корчиться в судорогах, поэтому упражнялся, упражнялся и упражнялся, стараясь ничего не переврать и следовать записям до самой последней буквы.

Зачем – и сам не знаю. Просто посчитал важным.