Текст книги "Оседлавшие Пегаса"

Лев Толстой на Бородинском поле

В январе 1865 года читатели «Русского вестника», получив первую книжку журнала, нашли на её страницах новое произведение Л.Н. Толстого «1805 год». Это была первая часть эпопеи, которой суждено было стать одним из величайших творений человеческого гения и занять одно из самых высоких мест не только в русской, но и в мировой литературе.

Через год с небольшим тот же журнал опубликовал вторую часть эпопеи с подзаголовком «Война». Читатели с нетерпением ждали продолжения романа, но оно появилось не скоро: работу писателя замедляло изучение документов по истории Отечественной войны 1812 года. А осенью 1867-го Толстой решил лично осмотреть Бородинское поле.

Накануне отъезда Лев Николаевич писал жене из Москвы: «Сейчас 25-го в пять часов вечера, еду в Бородино со Стёпой, которого отпустили со мной по моей просьбе. Везу с собой письмо к управляющему Аникеевой в её имение, находящееся в 10 верстах от Бородина, и письмо к игуменье в тамошнем монастыре. Останавливаться, вероятно, нигде не буду до Бородина. Еду на почтовых».

На Бородинском поле Толстой находился два дня – 8 и 9 октября (26–27 сентября). Лев Николаевич изучал топографию поля, набросал его план, сделал ряд заметок. Писатель объяснял двенадцатилетнему шурину Степану Берсу, где находились во время сражения Кутузов и Наполеон. На листе с наброском местности он сделал конспективные записи, среди которых были такие фразы: «Солнце встаёт влево, назади. Французам в глаза солнце». В последующем, при описании Бородинской битвы, Толстой неоднократно использовал эту короткую заметку: «Солнце взошло светло и било косыми лучами прямо в лицо Наполеона, смотревшего из-под руки на флеши».

«Войдя по ступенькам входа на курган, Пьер взглянул впереди себя и замер от восхищения перед красотою зрелища. Это была та же панорама, которою он любовался вчера с этого кургана, но теперь вся эта местность была покрыта войсками и дымами выстрелов, и косые лучи яркого солнца, поднимавшегося сзади, левее Пьера, кидали на неё в чистом утреннем воздухе пронизывающий с золотым и розовым оттенком свет и тёмные, длинные тени».

Ко времени посещения писателем поля русской славы на нём уже находился ряд памятников, увековечивших великую битву.

Летом 1839 года на батарее Раевского установили 27-ме-тровую колонну с мемориальными досками на ней. Во время торжеств, проходивших при открытии памятника, на Курганной высоте были захоронены останки героя Отечественной войны 1812 года генерала П.И. Багратиона.

В том же году у подножия батареи Раевского построили «инвалидный» домик. Он был кирпичным, состоял из двух комнат, кухни и сеней. В нём проживали бывшие унтер-офицеры гвардейских полков. Толстой беседовал с ними, интересуясь деталями военной службы прошлых десятилетий.

На Багратионовых флешах к концу 1860-х годов существовал уже комплекс строений Спасо-Бородинского монастыря. Первой возникла здесь Спасская церковь. М.И. Тучкова, вдова генерала А.А. Тучкова 4-го, поставила её в 1818–20 годах на средней флеше. Церковь представляет собой небольшую ротондовую постройку с широким и величественным дорическим портиком. По сторонам широкой лестницы стоят чёрные литые треножники с глубокими чашами и застывшими над ними языками пламени, подчёркивая мемориальный характер этого здания.

Спасо-Бородинский монастырь был основан М.И. Тучковой в 1839 году. Освящение его состоялось 7 сентября (26 августа), в очередную годовщину великой битвы.

Монастырь окружала высокая кирпичная стена. В комплекс монастыря входили десятки зданий, но основным являлся, конечно, величественный Владимирский собор, построенный в 1859 году по проекту архитектора М.Д. Быковского.

Вне стен монастыря находилась гостиница, в которой и переночевал Толстой. 9 октября Лев Николаевич встал с зарёй и ещё раз объехал Бородинское поле, так как ему надо было увидеть его в час, когда началась битва.

В тот же день писатель уехал в Москву, оттуда писал жене: «Я очень доволен, очень, своей поездкой и даже тем, как я перенёс её, несмотря на отсутствие сна и еды порядочной. Только бы дал Бог здоровья и спокойствия, а я напишу такое Бородинское сражение, какого ещё не было. В Бородине мне было приятно, и было сознание того, что я делаю дело».

Действительно, поездка в Бородино как бы окрылила Толстого, дала ему необыкновенную бодрость и силу. В течение трёх месяцев он работал с огромным душевным подъёмом и в январе 1868 года закончил главы с описанием Бородинского сражения, сделав их почти без исправлений и многочисленных переписываний, так характерных для него.

Поездка в Бородино дала великому писателю новый источник силы и убеждённости в громадном, решающем значении Бородинской битвы для исхода Отечественной войны 1812 года. Не случайно он закончил описание этой битвы таким выводом: «Прямым следствием Бородинского сражения было беспричинное бегство Наполеона из Москвы, возвращение по старой Смоленской дороге, погибель пятисоттысячного нашествия и погибель наполеоновской Франции, на которую в первый раз под Бородином была наложена рука сильнейшего духом противника».

В 1869 году появилось полное издание эпопеи Толстого. Московская типография Ф. Риса выпустила роман «Война и мир» в шести томах. Интерес к нему был так высок, что издание тут же пришлось повторить.

С тех пор роман выходил не одну сотню раз на десятках языков народов мира. Общий тираж его изданий давно перевалил за сотню миллионов экземпляров, но интерес к великой эпопее не иссякает. И это не случайно: кроме высоких художественных достоинств роман привлекает внимание читателей поднятыми в нём извечными вопросами войны и мира, своим высоким философским содержанием.

Часть 2
Пращуры русской литературы

В.Н. Татищев (1686–1750)

Полемика перед костром. Жизнь Татищева была весьма подвижна для человека первой половины XVIII столетия. Он участвовал в Полтавской битве и Прутском походе, побывал в Пруссии, Саксонии, Польше и Швеции. Участвовал в Аландском конгрессе. Управлял уральскими заводами, руководил Оренбургской экспедицией и Калмыцкой комиссией. Пять лет исполнял обязанности губернатора Астраханского края.

Но в 1727–33 годах Василий Никитич, коренной москвич, находился в старой столице – налаживал работу Монетной конторы. Именно в этот период он вёл наиболее интенсивную переписку с членами Российской академии наук, дискутировал на филологические темы с Сергеем Долгоруким, Алексеем Черкесским, Феофаном Прокоповичем.

Последний занимал один из высших постов в церковной иерархии, был известным полемистом и религиозным деятелем. Именно с ним у Татищева состоялся однажды разговор на весьма щекотливую для того времени тему – о роли Священного Писания как средства познания мира.

Василий Никитич все явления природы и бытие человека объяснял естественными законами. Прокопович, конечно, защищал незыблемость библейских догм, «богодухность» Библии. Как-то разговор зашёл о «Песни песней» иудейского царя Соломона. Рассуждения Прокоповича учёный слушал, полуот-вернувшись от собеседника, «опустив очи в землю и перстами в стол долбя», «даже ругательно усмехнулся».

Явное неодобрение его рассуждений задело Прокоповича, и он поставил вопрос ребром: уж не сомневается ли Василий Никитич в истинности Священного Писания? И Татищев решился высказаться откровенно:

– Давно удивлялся я, чем понуждённые не токмо простые невежи, но и сильно учёные мужи возмечтали, что Песнь песней есть книга Священного Писания и слова Божия? А по всему видно, что Соломон, разжизася похотию к невесте своей, царевне египетской, сия писал, как то у прочих, любовию зжимых, обычай есть. Понеже любовь есть страсть многоречивая и молчания не терпящая, чего ради во всяком народе ни о чём ином так многия песни не слышатся, как о плотских любезностях.

В.Н. Татищев. Литография Н. Брезе

Прокопович и сам не был чужд этим утехам, а потому сразу не нашёлся, что возразить оппоненту. Но и оставить явную «ересь» без внимания он, как лицо духовное, не мог. Поэтому сказал, что ответит учёному в письменной форме, что и сделал в конце 1729 года.

Весь смысл трактата, написанного Прокоповичем ясен из его названия: «Рассуждение о книге соломоновой, нарицаемой Песнь песней, яко она есть нечеловеческого, но Духа Святого вдохновением написана от Соломона, и яко не плотский в ней разум, но духовный и божественный заключается, против неискусных и малорассудных мудрецов, легко о книге сей помышляющих».

В качестве аргументов против малорассудных мудрецов Прокопович использовал крепкие выражения, которые могли убедить Татищева только в том, что нужно быть осторожнее в выражении мнений, принять которые его отечество ещё не готово. Ибо как раз в это время появился указ Анны Иоанновны о сожжении за колдовство.

«Не весьма в давних летах» такую дикость Татищев наблюдал и в Европе. В 1714 году, находясь в Лубнах, настоял перед маршалом Шереметевым на освобождении приговорённой к сожжению колдуньи. Но теперь видел, что религиозное мракобесие шагнуло в Россию, въехало на почтовых вместе с вчерашней правительницей Курляндии.

Вскоре (весьма кстати) получил Василий Никитич назначение на Урал. Так и остался его диалог с Феофаном Прокоповичем не оконченным. Зато учёный обрёл возможность свободной работы над многотомной «Историей Российской». Поистине, мудрец менее всего одинок тогда, когда находится в одиночестве.

«Любительно и весело». В.Н. Татищев многим известен как автор «Истории Российской», первого научного труда о прошлом нашей страны, нашего народа. И мало кто знает, что этот энциклопедически образованный человек был и родоначальником российской педагогики. Наиболее полно свои взгляды на воспитание и образование учёный изложил в работе «Учреждение, коим порядком учители русских школ имеют поступать» (1736).

В воспитании и образовании молодых поколений главную роль играет, конечно, учитель. Василий Никитич рассуждал: «Но известно, младенцы образы жития старших над собою от видения[27]27
  То есть от того, что видят.


[Закрыть] приемлют и по тому прилежно и следуют, того ради должен учитель быть благоразумен, кроток, трезв, не пианица, не зерник[28]28
  Не игрок в кости, зернь.


[Закрыть], не блудник, не крадив, не лжив, от всякого зла и неприличных поступков отдалён, чтоб своим добрым и честным житием был им образец».

Обучение детей надо начинать с пяти-шести лет, но занятия с ними не должны превышать двух часов в день с обязательным перерывом для отдыха. С семи лет режим обучения предлагался довольно жёсткий – до восьми часов в день.

В ходе обучения и воспитания учитель должен проявлять выдержку и относиться к ученикам «без всякой злобы и свирепости, но ласково и с любовью показуя себя как словами, так и поступками любительно и весело».

Уставами начала XVIII столетия в школах предусматривалось наличие солдата для порки нерадивых и провинившихся. Татищев был не против наказаний, но в смягчённом варианте: «Не столько битьём, как другими обстоятельствы, а наипаче чтоб более стыдом, нежели скорбию, яко стоя у дверей, привязану к скамье и на земли сидя кому учиться, или часов излишнее пред другими в школе удержать».

Классной системы в школах того времени не было. Каждому ученику давалось особое задание. Поэтому Татищев советовал всячески поощрять старательных учащихся: отпускать пораньше с уроков, хвалить, ставить в пример другим. Тем, кто проявляет способности и охоту к учению, постепенно увеличивать награду и особенно внимательно следить за их успехами.

Татищев отрицал принятую в его время форму обучения, когда сначала учили наизусть Часовник, Псалтырь и Апостол, после чего переходили к письму. Он считал это бессмысленным, поскольку учащиеся не понимали заучиваемых текстов. Вместо этого Василий Никитич рекомендовал пересказывание с объяснениями учителя.

Учёный выступал против архаизмов в письме. Это относилось к большому разнообразию начертания отдельных букв, к принятым сокращениям и выносу букв и слогов над строчками. Он призывал «речь разделять точками, чтобы читаюсчему вразумительно было. Строчки вести прямо и междо строк оставливать равно, в котором не малая письму краса есть».

Над «Учреждением» Татищев работал, когда заведовал всеми металлургическими заводами Урала. Поэтому он имел возможность практического внедрения своих предложений по обучению и воспитанию детей рабочих и мелких служащих. В организованных им школах после освоения письма переходили к изучению арифметики и геометрии. После этого изучались дисциплины, которые были необходимы для усвоения той или иной специальности: рудознательства, механики, архитектуры, живописи. Вот как определял учёный эти ремёсла:

– Механика есть хитродвижность, через которую научиться силу машин вычитать, оные вновь сочинять и с пользою в действо приводить.

– Архитектура – учение строений, дабы крепко строить и с пристойною красотою отделать.

– Наука знаменования и живописи. Оная всех природных весцей сущную подобномерность в членах разуметь и паче свет и тень различать поучает.

Перечисленные науки от «нижнего ремесленника до высшего начальника каждому полезны и нужны», полагал Татищев. Также учёный настоятельно советовал овладевать ювелирным искусством – умением «каменья резать и грани». В условиях Урала это диктовалось практикой безграмотного, непрофессионального отношения к полезным ископаемым. «Достают различные каменья, которые иногда многократно дороже стоят, нежели руды 100 пуд; но за незнанием бросают», – сетовал Василий Никитич.

В обучении и воспитании заводских детей Татищев исключал всякую сословность (дети церковнослужителей, управляющих, мелких служащих, мастеров и рабочих). Главным для него были успеваемость ребёнка и грамотность, образованность взрослого. Руководствуясь этим принципом, учёный рекомендовал, чтоб «высший в науке высшее и место имел и всегда у нижайшего правую руку брал, несмотря его рода и возраста».

В своих педагогических изысканиях Василий Никитич исходил из практики, которой в жизни уральских рабочих хватало. Понимая, что обучением детей он изымает из многих семей рабочие руки, Татищев установил для учащихся из неимущих стипендии. Он обязал учителей следить за тем, чтобы их воспитанников не загружали домашними делами. Для поддержки требований учителей к родителям при школах существовали специальные лица, которых называли «командирами».

Татищев всегда отдавал должное знающим людям, очень ценил специалистов. Так, ректору всех заводских училищ Штирлиру он установил оклад 500 рублей в год – вдвое больше, чем получал сам! В просвещении широких народных масс учёный видел возможность дать России людей знающих и мыслящих. Путём просвещения он хотел изменить самого человека, а с ним и общественный строй страны.

К сожалению, «Учреждение, коим порядком учители русских школ имеют поступать» – первое практическое пособие для обучающих, написанное москвичом Татищевым, – не было принято правительством России. Но на Урале школы, основанные Василием Никитичем, действовали ещё долгое время после отъезда их создателя и сыграли немалую роль в подготовке местных кадров квалифицированных рабочих и мастеров.

М.В. Ломоносов (1711–1765)

«Город первого ранга». Три столетья тому назад из глухомани северных окраин России с обозом мороженой рыбы в Москву пришёл провинциальный парень Михайло Ломоносов, которому суждено было вскоре прославить русское имя и российскую науку. Каким же он увидал один из старейших русских городов, многовековую старину империи? Прежде всего, город поразил Михайлу своими размерами. С обозных саней юноша с удивлением смотрел на привольно раскинувшиеся дворы горожан, на путаницу улиц и переулков. Изумляли дворцы знати и купола многочисленных церквей, над которыми в лучах январского солнца сверкали позолоченные кресты. Правда, его поражала не только красота открывшейся панорамы, но и тот труд, который был вложен поколениями москвичей при строительстве города. Сын помора знал ему цену.

Близкое знакомство с городом началось со Славяно-греко-латинской академии. Академия и Заиконоспасский монастырь, при котором она состояла, занимали территорию 18 на 16 саженей вдоль Никольской улицы. Сейчас ряд их построек можно увидеть за домом № 7. Это – Спасский собор, Братский корпус и коллегиум.

Собор, возведенный в 1660–1661 годах, дважды перестаивался, первый раз – до поступления Ломоносова в академию, второй – после. Это здание представляет собой ярусный крестообразный в плане храм типа «восьмерика на четверике». Его композиция является традиционной для московского барокко. Коллегиум и Штатский корпус почти примыкают к Китайгородской стене и идут параллельно ей. Трёхэтажное здание Коллегиума начало строиться в 1685 году. Для конца ХVII века это было солидное сооружение, и современники характеризовали его как «огромное и прекрасное». На первом этаже находились начальные классы академии. Здесь учащиеся изучали славянскую грамматику и синтаксис, греческий и латинский языки, географию, историю, математику, обиходное и простонапевное пение. Именно здесь пережил Михайло Ломоносов наиболее трудные годы своего пребывания в академии. Спустя два десятилетия знаменитый учёный говорил об этом периоде своей жизни: «Школьники, малые ребята, кричат и перстами указывают: смотри-де какой болван лет в двадцать пришёл латыни учиться».

В академии Ломоносов перебивался с хлеба на квас, получая в виде стипендии алтын[29]29
  Алтын с XVI столетия соответствовал трём копейкам (денежкам).


[Закрыть] в день. Но и эти деньги выплачивались крайне нерегулярно. Известно, например, что в 1732 году жалованье не выдавалось ни учителям, ни учащимся. Поэтому многие студенты, претерпевая крайнюю нужду, вынуждены были бросить учёбу – «от школ поотстали». Будущий учёный, выдержавший это труднейшее испытание, позднее вспоминал: «Имея один алтын в день жалованья, нельзя было иметь на пропитание в день больше как на денежку хлеба и на денежку квасу, прочее на бумагу, на обувь и другие нужды. Таким образом жил я пять лет и наук не оставил».

На втором этаже Коллегиума размещался богословский класс. Середину этажа занимал большой зал для общих собраний, публичных экзаменов и диспутов. На третьем – находились латинские грамматические классы, классы пиитики и риторики. В большом квадратном помещении, примыкавшем к лестничной башне, по воскресным дням устраивались публичные толкования катехизиса.

Занятая поэтикой и риторикой сблизили Ломоносова с поэтической практикой. До нас дошли его шуточные «стихи на туесок», написанные в последние годы учёбы: «Услыхали мухи медовые духи, прилетели, сели, в радости запели, егда стали ясти, увязли бо ноги, ах, плачут убоги: мёду полизали, а сами пропадали».

Братский корпус сейчас (после сноса части Китайгородской стены) хорошо просматривается с Театральной площади. Зрительно он делится на две части: меньшую (двухэтажную) и большую, надстроенную третьим этажом и декорированную в русском стиле. Здание строилось в 1700-е и 1720-е годы, то есть как раз перед поступлением Ломоносова в академию. Братский корпус использовался как жильё монастырской братии – учителей академии, её ректора, префекта и частично студентов.

М.В. Ломоносов

В начале ХVII века в Славяно-греко-латинской академии обучалось около 600 человек. В то время это было единственное высшее общеобразовательное учреждение России. Современники называли его «Московскими новосияющими Афинами». Пётр I считал академию царской, а не патриаршей школой и требовал, чтобы из неё выходили люди «во всякие потребы – в церковную службу и в гражданскую, воинствовати, знати строение и докторское врачевское искусство». Характерно, что по описи Синода за 1701–1723 годы из учащихся Славяно-греко-латинской академии вышло в духовенство шестьдесят восемь человек, в то время как на гражданское поприще ушло около ста семидесяти. Ректор академии Стефан жаловался Синоду, что из его питомцев редко кто доходил до богословия.

Академия имела одну из лучших библиотек, немалое время в которой провёл М. Ломоносов. Но, конечно, чрезвычайно любознательного и живого юношу трудно было удержать в замкнутом мире двухсот семидесяти квадратных саженей, хотя и здесь он находил кое-что примечательное. На территории Заиконоспасского монастыря была, например, могила первого русского поэта Симеона Полоцкого.

Это имя не могло не привлечь внимания юноши, делавшего первые поэтические опыты. По-видимому, не раз подходил он к месту захоронения знаменитого стихотворца, с вниманием читая эпитафию, вырезанную славянской вязью на надгробной плите: «Зряй, человече, сей гроб, сердцем умилися, о смерти учителя славна прослезися. Учитель бо зде токмо един таков бывый».

Рядом с академией возвышались постройки Богоявленского монастыря, тоже славившегося своей библиотекой, Монетного двора – детища царя-реформатора – и Синодальной типографии. Последнее учреждение особенно было интересно юноше – здесь сохранились постройки Государева печатного двора, колыбели русского книгопечатания, здесь родилась первая русская газета «Ведомости»; и, наконец, отсюда вышли «Псалтирь рифмованная» С. Полоцкого, «Грамматика» М. Смотрицкого и «Арифметика» Л. Магницкого. Две последние книги Ломоносов называл позднее вратами своей учёности.

В годы студенчества юноша немало побродил по Москве, собирая материал о последнем восстании стрельцов (ещё были живы очевидцы этого события). Не раз хаживал он по территории Кремля, наблюдая за возведением величественного здания Арсенала. Видел, конечно, Большой Каменный мост – одно из чудес мировой архитектуры. Знал и видел не раз Сухареву и Меншикову башни, великолепный дворец светлейшего (на месте современного Главного почтамта на Мясницкой улице) и других вельмож. Наблюдал за строительством Камер-Коллежского вала – таможенной границы города.

Пятилетнее пребывание в Москве имело для Ломоносова огромное значение. Здесь он, изучая латынь, бывшую преддверием всех тогдашних наук, и греческий, рылся в летописях и других рукописных книгах, познакомился с философией и логикой, которые дисциплинировали его мышление, занимался правилами стихосложения и сам начал «кропать» стихи на латыни и по-русски. В Москве был заложен фундамент знания в того, кто сегодня по праву считается основоположником русской науки. Во многих областях он на десятилетия опередил своих современников. «Историк, ритор, механик, химик, минеролог, художник и стихотворец, он всё испытал и всё проник», – писал о Ломоносове А.С. Пушкин.

Пребывание в Москве подготовило Михайлу Ломоносова к жизни в других крупных городах России и Европы. Здесь он впервые проявил интерес к русской истории, выбрав предметом изучения крупное социальное движение конца ХVII века. Это помогло ему впоследствии написать поэму о стрелецком восстании в Москве, которая сейчас является не только литературным произведением, но и источником, историческим свидетельством, созданным на основе устных рассказов очевидцев. Москва навсегда вошла светлым воспоминанием в жизнь великого учёного. Он понимал историческую роль этого города и не случайно именно здесь предложил открыть университет – наш первый, наш российский. А.С. Пушкин говорил в связи с этим: «Ломоносов был великий человек… Он создал первый университет. Он, лучше сказать, сам был первым нашим университетом».

При университете были созданы гимназия и типография. В последней в 1759 году начало выходить «Собрание сочинений М.В. Ломоносова». Тогда же была издана «Российская грамматика» – первая подлинно научная грамматика русского языка. Характерно, что Ломоносов в этой книге в качестве образцов приводит названия различных урочищ Москвы, например, «живёт на Покровке», «на Девичьем поле», «у Николы Подкопая», «у Ильи-пророка на Воронцовом поле» и т. д.

М.В. Ломоносов навсегда сохранил благодарную память о городе, в котором началось его формирование как учёного, где началось реальное осуществление его мечты о храме науки. Он высоко оценивал общеполитическое и историческое значение старой столицы. Читая рукопись Вольтера «История Российская», Михаил Васильевич сделал, например, такое примечание: «Москва – великий город, первого рангу во всей Европе».

И Москва помнит великого сына России. Ломоносовский проспект, Московский государственный университет имени М.В. Ломоносова, два памятника – перед высотным зданием МГУ и один перед старым зданием, мемориальная доска на здании Государственного исторического музея, на месте которого находилось первое здание университета, – вот далеко не полный перечень того, что напоминает сегодня в российской столице о гениальном учёном.

Когда-то замечательный русский историк С.М. Соловьёв очень образно и красиво сказал о благодарной памяти народа, Родины. Сегодня хочется напомнить эти слова: «Великий человек своею деятельностью воздвигает памятник своему народу: какой же народ откажет в памятнике великому человеку?»

«Нимало не сомневаюсь» В год поступления в Славяно-греко-латинскую академию М.В. Ломоносова её посетил В.К. Тредиаковский, один из первых выпускников этого учебного заведения. Василий Кириллович уже побывал в Голландии; оттуда «своей охотою» добрался до Парижа и поступил в Сорбонну. За три года пребывания в старинном университете Европы неизвестный бурсак стал учёным филологом, хорошо знакомым с передовыми политическими и философскими идеями.

В 1729 году, во время неспешного возвращения на родину, Тредиаковский перевёл галантный роман аббата Тальмана «Езда в остров любви». В романе повествовалось об изысканном кавалере Тирсисе, который ищет свою возлюбленную Аминту. Странствуя по острову любви, кавалер не теряет времени зря. Живя в городе Надежде, расположенном у реки Притязаний, Тирсис приходит к «глубокомысленному» выводу: чтобы не терзаться в любви и не страдать от измен, нужно одновременно любить несколько женщин. В переводе Тредиаковского эта мысль прозвучала так: «Чем день всякой провождать, ежели без любви жить?»

Прихотливый роман Тальмана уже устарел во Франции, но для русской читающей публики (весьма ограниченной) он стал откровением. Столичные щёголи и щеголихи обрели в нём своеобразный кодекс любовного обхождения – «политеса». И когда Тредиаковский прибыл в Москву, его встретили с восторгом. Поэта приглашали в знатные дома, ласкали и захваливали.

В стенах Заиконоспасского монастыря Василий Кириллович с увлечением рассказывал учёным монахам и архимандриту о том, какие философские курсы слушал он в Париже. Из бесед с недавним выпускником Академии её преподаватели вынесли убеждение в том, что их ученик отрицает существование Бога, и ужаснулись: «Не без повреждения ли он?»

Говорил Тредиаковский и на менее щекотливую тему – о русском языке. Но, конечно, в учебном заведении, делавшем упор на изучение латыни и греческого, сочувствия не нашёл. А для поэта это был больной вопрос. Позднее он повторил свои мысли о русском языке на заседании членов Петербургской академии наук:

«Не помышляете ли вы, – восклицал Василий Кириллович, обращаясь к собранию, – что наш язык не в состоянии быть украшаемым? Нет, нет, господа! Посмотрите от Петра Великого лет, увидите ясно, что совершеннейший стал в Петровы веки язык, нежели в бывшие прежде. А от Петровых приятнейшим во многих писателях становится оный. Нимало не сомневаюсь, чтоб к совершенной не пришёл своей высоте и красоте».

Поборник за совершенство языка стал реформатором русского стихосложения, провозгласив его новый принцип – тонический, что больше отвечало национальным особенностям родной речи.

Неподъёмный гонорар. Со школьных лет мы помним знаменитые строки М.В. Ломоносова, величающие юность и возлагающие большие надежды на молодёжь:

 
О вы, которых ожидает
Отечество от недр своих
И видеть таковых желает,
Каких зовёт от стран чужих!
О, ваши дни благословенны!
Дерзайте ныне ободрённы
Раченьем вашим показать,
Что может собственных Платонов
И быстрых разумом Невтонов
Российская земля рождать.
 

Но мало кто связывает эти волнующие строфы с именем императрицы Елизаветы Петровны, которой учёный посвятил оду, содержащую вышеприведённые стихи. Дочь Петра I щедро одарила Михаила Васильевича. За свой поэтический опыт учёный получил две тысячи рублей. Это были большие деньги для того времени, очень большие. Вспомним, с чего начинался жизненный путь гения русской науки. Вот что говорил он о годах учения в Славяно-греко-латинской академии:

– Несказанная бедность: имея один алтын в день жалованья, нельзя было иметь на пропитание в день больше как на денежку хлеба и на денежку кваса, прочее на бумагу, на обувь и другие нужды. Таким образом жил я пять лет и наук не оставил.

То есть худо-бедно, но просуществовать в первой половине XVIII века на три копейки в день было можно. В обращении в это время преобладали медные копейки и полушки. Вот этими-то монетами и выплатили Михаилу Васильевичу императорский дар. Его общий вес составил 3200 кг. Для доставки такого груза потребовалось, по-видимому, до десяти подвод. Весомый подарочек! Запоминающийся гонорар!

И не только запоминающийся, но и вдохновляющий на литературный труд, который в жизни учёного занимал немалое место. Как поэт Ломоносов был крупнейшим представителем русского классицизма. Оды «На взятие Хотина», «На день восшествия на престол императрицы Елизаветы Петровны», «Утреннее размышление о божием величестве» и другие стихотворения пропагандируют преобразовательскую деятельность Петра I, воспевают науку, развитие производительных сил страны и её национальную культуру.

Учёный был и реформатором русского языка. Его труды «Краткое руководство в риторике» и «Российская грамматика» положили начало научному изучению языка. Ломоносов создал теорию «трёх штилей» в русском языке (высокого, среднего, низкого), которая способствовала приближению литературного языка к живой разговорной речи. Учёный теоретически обосновал реформу русского стихосложения, начатое В.К. Тредиаковским, и утвердил силлабо-тоническую систему, на основе которой русская поэзия развивалась полтора столетия.

Успешен учёный был и как драматург. Его перу принадлежат трагедии «Демофонт» и «Тамира и Селим». Приём, применённый Ломоносовым в первой из них (перенесение современных ему событий в прошлое), использовали следующие поколения писателей: А.С. Пушкин в «Борисе Годунове», В.К. Кюхельбекер в трагедии «Аргивяне» и другие.

В пьесе «Тамира и Селим» учёный заклеймил «ненасытную алчбу и имения власти», которая разжигает аппетит завоевателей, опустошающих целые страны:

 
Где были созданы всходящи к небу храмы
И стены – труд веков и многих тысяч пот, —
Там видны лишь развалины и ямы…
 

События в пьесе отнесены к эпохе Дмитрия Донского, разгромившего Мамая: