Текст книги "Добыть Тарковского. Неинтеллигентные рассказы"

Чизкейк

Егор был бедным, но талантливым. Он писал картины и находился на том этапе биографии, когда еще чуть-чуть, и в дамки. Все вокруг говорили: Егор, надо потерпеть! Егор терпел. Работал грузчиком четырехдневку на ПЗСП, чтобы оставалось время на творчество. Платили ему тринадцать тысяч рублей в месяц. О покупке зимней куртки старался не думать. Он много о чем старался не думать. Когда пишешь, не думать как-то легче, чем когда просто живешь.

Весной в его жизнь ворвалась Женя. Она была красивой городской девушкой – модной, уверенной, смешливой. Егор в нее влюбился, а Женя им заинтересовалась. Вскоре между ними возникла дружеская привычка – раз в неделю пить кофе. Это была целая церемония. Они долго выбирали место, потом день и время (Женя была очень занятой), много говорили по телефону, а затем уже встречались. На фоне заводской мрети, неизбывной бедности и зыбких надежд Женя была для Егора отдушиной. Он испытывал физическую потребность быть с ней рядом, пусть и раз в неделю. Они не целовались, не касались даже друг друга. Но иногда уехать с Пролетарки и просто выпить кофе в красивом месте с красивой девушкой – душеспасительно. Особенно если ты художник, которому многое сулят, но у которого пока ничего нет.

Женя не знала, что Егор отказался от сладкого, чтобы пить с ней кофе. Парню было стыдно рассказывать ей о своем финансовом положении. Он находил свою бедность унизительной. Бывало, он невыносимо хотел сникерс, но не покупал его, потому что понимал – где один сникерс, там и второй. Бюджет Егора выглядел таким образом: 13 т.р. зарплата – 3 т. 200 р. коммуналка – 500 р. интернет – 300 р. телефон – 1 т.р. кошачий корм… На продукты оставалось 266 р. в день. Не погужуешь, но жить можно. Главное – есть с хлебом и налегать на супы и макароны.

В июле Егор заболел. Сначала он пытался лечиться народными средствами (пил парацетамол, чай с малиной, полоскал горло содой). Однако ангину народными средствами не лечат, и парню пришлось купить лекарств на две тысячи рублей. Как вы понимаете, из восьми тысяч на еду осталось всего шесть. То есть ровно 200 рублей надень. А еще надо было отложить 500 рублей на встречу с Женей. Таким образом, на еду оставалось 183 рубля. Известно – беда не приходит одна. Сразу после выздоровления у Егора заболел кот. У него воспалилась железа на заднице. Кот плакал и не находил себе места. Художник плюнул на все, взял шесть тысяч и поехал с котом в ветеринарку. Из ветеринарки он вернулся с прооперированным котом и тремя тысячами рублей.

Бюджет Егора рухнул до 100 рублей на день. Конечно, он мог занять у знакомых или у бабушки (родители Егора пили горькую на Комсомольском), но делать этого не хотел, потому что отдавать было нечем. Парень решил затянуть пояс потуже и перетерпеть до зарплаты. Но как он ни затягивал пояс, как ни изгалялся и ни исхитрялся, за неделю до зарплаты у него в кошельке осталось 300 рублей. И это с учетом свидания, которое было намечено на завтра. Егор отчаялся и попытался занять 500 рублей у товарища. Товарищ не дал – он пропил кучу денег в прошлые выходные. Тогда Егор решил позвонить Жене и что-нибудь ей наврать, чтобы отменить встречу. Потом ему стало стыдно, и он захотел рассказать девушке правду. Позвонил. Не смог. От ее голоса у него мурашки по коже забегали, и он так захотел ее увидеть, что… пошел на свидание пешком.

Расстояние от Пролетарки до города – девять километров. Егору надо было пройти восемь. Он договорился встретиться с Женей в кафе на набережной. В кафе были французские окна и открывался красивый вид на Каму. Восемь километров не так уж много для молодого мужчины. Проблема была в том, что идти приходилось вдоль оживленной трассы, чья обочина не приспособлена для пешеходов. Плюс – стояла страшная жара, и хоть Егор и побрызгался с ног до головы дезодорантом, он все равно сильно вспотел. План был такой – сэкономить на проезде, а в кофейне удовлетвориться чашкой эспрессо за 80 рублей. К тому времени Егор воспринимал мир в буханках. Например, проезд на автобусе туда-обратно означал две буханки или четыре дня относительной сытости.

Ровно в шесть вечера пыльный и потный Егор вошел в кофейню. Он думал, что Женя уже там, но ее нигде не было. Егор сел за столик и стал ждать. Официант принес меню. Фотография сочного бургера произвела на парня неизгладимое впечатление. На следующей странице располагался чизкейк. Молочный, увитый карамелью, с листиком мяты наверху. Чизкейк был слабостью Егора. Он ел его два раза в жизни, и рецепторы хранили память о нем, как великую драгоценность. Поиграв в гляделки с пирогом, Егор резко захлопнул меню и скрестил руки на груди. Этим жестом он как бы отрезал себя от глупых соблазнов. Десять минут седьмого, пятнадцать минут седьмого, двадцать минут седьмого. Жени не было. Егор позвонил. Девушка долго не брала трубку.

– Егор, прости. Меня на работе задержали. Не могу вырваться. А потом я пойду на танцы.

– Я могу подождать, а ты не ходи на танцы.

– Я не могу не пойти на танцы.

– Почему?

– Потому что это мое время. Я не хочу тратить его как-то иначе.

– То есть ты не хочешь тратить его на меня?

– Дело не в тебе. Я ни на кого не хочу его тратить. Это мое время, понимаешь?

– Понимаю. Созвонимся как-нибудь. Пока.

– Ну, не дуйся. Прости меня. Я позвоню. Пока.

Егор сбросил вызов и невидящим взглядом уставился на Каму. Ему вдруг абсолютно все показалось жалким. Его мечты, картины, копеечная зарплата, восемь километров, которые он прошагал ради глупого свидания. Нельзя почувствовать себя жалким, при этом не разозлившись. Егор разозлился.

– Официант!

– Готовы заказать?

– Да. Принесите чизкейк и чашку эспрессо.

– Чизкейк шоколадный или классический?

– Классический.

– Один момент.

В голове Егора раздался голос: «Беги! Беги отсюда к черту, пока он не принес чизкейк!» Егор не побежал. Он дождался пирога и сладострастно погрузил в него вилку. Поедание чизкейка напоминало месть, столько в нем было любования, символизма, голой эмоции. «А вот нате вам! Пошли вы все! Так вот! Таким вот образом!» В эту минуту Егор не думал о голодной неделе и пешем возвращении домой. Перед его глазами стояло лицо Жени, и он ел его, то есть – чизкейк, как какой-нибудь дикарь печень врага. Почти с религиозным чувством.

Когда чизкейк и кофе были уничтожены, затренькал телефон. Звонила Женя. Поколебавшись, Егор ответил.

– Да?

– Я подумала над твоими словами. Давай увидимся завтра в это же время на этом же месте? Я железобетонно буду, слышишь? Поужинаем вдвоем. Там отличные бургеры…

Егор хрюкнул и захохотал.

– Что случилось? Почему ты смеешься?

– Потому что я только что сожрал чизкейк на последние деньги. Потому что я пришел сюда пешком с Пролетарки. Потому что я не хотел тебе всего этого говорить, а теперь говорю, и мне от этого еще смешней!

В трубке повисла тишина. Она была громкой, нехорошей и напоминала столкновение бедности с достатком. Егору стало стыдно. Стыдно за свою истерику, за то, что вывалил свои проблемы на Женю, за съеденный в безумном порыве чизкейк. Он сбросил вызов, расплатился и побрел домой. А на следующий день ему позвонила Женя.

Между ужасом и кошмаром на острове Бенедикта

Двенадцать часов летели. Не двенадцать, конечно, но если б не «если б», то двенадцать. Это ужас что такое. Я чуть от отчаянья со стюардессой не переспал. Ладно хоть «Победы» туда не летают. Я их самолеты офицерскими называю. Потому что спинки не откидываются, и надо иметь талант спинопрямосидения. У Виталика такой талант есть. Его отец офицером был. С чудинкой мужик. Когда Виталик в детстве за столом горбился, он его портупеей хлестал. Не пряжкой, вы не подумайте. Кожей. На самом деле мы не «туда» полетели, мы полетели в Доминиканскую республику. Карибское море, прикиньте? Я всю дорогу говорил «смекаете» и вел себя как Джек Воробей. Оху-еть не встать. Мы втроем полетели: я, Виталик и его жена Тома. Тома-растома. Редкой красоты девушка. Плавная, спелая, как яхта Абрамовича. Безо всей этой фитнес-хуеты. Брюнетка. Волосы до попы. Глазища. Зря вы так. Не хочу я с ней переспать. Я реальность описываю, а не свои сексуальные фантазии. Я если свои сексуальные фантазии опишу – вы ахнете. Там и трансы, и негритянки, и ступни в яблочном джеме. Не будем нагнетать.

Ладно. Раз Тому описал, опишу за каким-то хером и Виталю. Крепкий пацан. Тридцатник. С бровями. Виталя с бровями, не тридцатник, хотя и тридцатник тоже. Лицо породистое. От папы, видимо. Ну, про меня вы знаете. Беззуб, плешив, попусту амбициозен. Один у меня талант – реакция. Когда экстрим, а вокруг пиздец, я довольно сноровисто действую. Наверное, потому, что внутренне я всегда жду пиздеца. Даже расстраиваюсь, если он долго не происходит. Ненормальный, да ведь? Короче, летим мы такие, летим, и вдруг самолет затрясло, как грушу. Свет замигал. Завизжал кто-то. Пилот говорит: мы вошли в зону турбулентности. Не пузырьтесь, типа, щас пройдет. А у меня чуйка. У меня когда чуйка, мне похуй дым вообще. Достал спасжилет из-под сиденья. Надел. Сижу, дурак дураком. А Тома на меня посмотрела и тоже жилет напялила. Виталя ржет. Трусишки, говорит. На воду дуете. Чувствую, в башке загудело. Падаем. Не взрываемся, ничего. Просто падаем. «Чудо на Гудзоне» вспомнил. Можно, интересно, сесть на воду, или это пиздеж и провокация?

Стюардессы забегали. Оставайтесь на своих местах, куды вы ломитесь, черти?! Я сижу. Куда тут сломишься? Пиздец, он и в Африке пиздец. Или в Карибском море. Вошли, бля, в акваторию.

А в Доминикане, между прочим, кокаин по пятьдесят долларов за грамм. Стал бы я туда лететь, если б он по сто был. И проститутки, говорят, с жопами. Люблю жопы. О жопах стал думать. Помять, покусать, сжать крепенько. Эх! Самолет завибрировал, как пизда во время оргазма. У меня была одна тёлка. С узенькой такой щелочкой. Когда кончала – вся вибрировала. От сих и выше. Тити тряслись, как желе, но симпатично. Мне нравилось достать, сесть на колени между ног и смотреть. Так, наверное, Боженька на землю смотрел, когда закончил. Я не поддаюсь панике. Когда паника, я подрочить могу. Это с войны еще. Как бой, у меня стояк на двенадцать часов. Капитан говорил, что я психопат. А я ему говорил, чтоб он щечки не дул, как сучка маленькая. А он все равно дул. Хороший был мужик – на хую носил парик. Нахер его. Упали. Я в последний момент ремень отстегнул. И Тому отстегнул. Виталю хотел, но не успел. Не знаю, зачем отстегнул. По наитию. Вдруг, типа, выбросит? В жилетах не утонем. Это я потом уже так подумал, а тогда отстегнул и всё. Отрубило наглухо.

В воде очнулся. Ночь ёбаная. Палочку нащупал. Подул. Загорелся «светлячок». Скинул шмотки. В трусах остался. Повернулся. Остатки самолета в воде горят. Тело ноет. То ли ребра сломаны, то ли просто уебало. Смотрю – жилет желтеет. Подплыл. Я зашибись плаваю. С пяти лет. В тринадцать Каму переплывал. Смотрю – Тома барахтается. Глаза дикие. Ничё не понимает. Вцепилась в меня и бормочет: Виталя, Виталя… А потом как завизжит на весь океан: Вита-а-а-аля! У меня аж в ушах звякнуло. Какой, блядь, думаю, Виталя. Пиздец всему. Отвесил пощечину. Успокойся, говорю. Раздевайся до трусов и лифчика и поплыли вокруг самолета, авось кого найдем. Можешь, спрашиваю, плыть? Могу, говорит. Разделась. Всхлипывает. Тома-растома. Дали круг. Никого. Еще дали. Никого. И чё, думаю, делать? Тут оставаться и ждать спасателей или куда-то плыть в надежде отыскать землю? Сколько человек живет без воды? Докатились. Нихуя не знаем без ёбаного интернета. Около восьми дней, если я не гоню. Долгонько.

На Тому посмотрел. Да какие восемь дней! Она без цели, от одного ожидания уже завтра умом ёбнется. Плюс – течение. Не Гольфстрим, конечно, но и не пруд. Каждую минуту квадрат поисков расширяется. Через полчаса остатки самолета уйдут под воду. Или раньше. Могут подняться волны. Заметят нас с вертолетов или нет? Надолго ли хватит спасжилетов? Если нас не найдут в ближайшие сутки, останутся ли у нас силы плыть? Ладно. Если плыть прямо сейчас, то куда? Север там, юг вот, вот запад, там восток. Доминикана в той стороне. А в той остров Гамильтон. Какой, нах, остров Гамильтон? До него как до Китая раком. На фарт, на бздюм? Ебическая сила. С другой стороны, вряд ли мы выплывем из квадрата поисков. А цель и движение лучше бултыханий и ожидания. Короче, притянул я Тому к себе и говорю:

– Поплыли, Тома.

– Куда?

– В той стороне должен быть остров.

– Какой?

– Бенедикта.

– Остров Бенедикта?

– Тебе что-то не нравится? Мы до него не доплывем, нас найдут раньше. Но лучше плыть к земле, чем торчать тут.

– Хорошо, Сева. Поплыли.

Покладистая. Люблю покладистых. Бенедикт-шменедикт. Это я по аналогии с Домиником пизданул. На юго-запад поплыли. Юго-западнее больше шансов. Хотя бы в сторону от океана, если я правильно помню карту.

Плыть в жилете чуть туповато. Он здорово замедляет. Я бы его вообще снял, если б его можно было потом вернуть. Поплывем, поплывем, отдохнем. Поплывем, поплывем, отдохнем. Ночь кончилась. Красота такая, а тебе подыхать. Обидно. Лучше бы мы, думаю, в Баренцево море ёбнулись, чем сюда. Разозлился прямо. Дальше поплыли. На горизонте сплошной нахуй. Солнце давай палить. Замаялся башку окунать. Тома схуднула. Щечки впали. Белая как мел. Пить, говорит, хочу. Не могу, говорит, больше. Заткнись, говорю, и греби. Не в бассейн пришла. Спецом грубо с ней говорил, чтоб эмоции вызвать. Эмоции силу дают. Ближе к вечеру на горизонте показалось облачко. Клянусь. Не пизжу. Вгляделся. Не двигается. Еще раз вгляделся. Точно – не двигается. Земля, говорю, Тома. Не ври, отвечает. Сама, говорю, посмотри. Видишь облачко? Оно не двигается. Что это значит? Что это гора или вулкан. К утру приплывем. Не дрейфь. Мы победили. Воодушевил, короче. Сам-то я не шибко радовался. Вулкан мог быть действующим. Жратвы могло толком не оказаться. А еще аборигены съели Кука. Не стоит об этом забывать. На самом деле не съели. Гаитяне его завалили. Ударом копья в затылок. Тут Высоцкий виноват. Не в том виноват, что Кука убили, а в том, что все думают, будто его съели.

Днем мы с Томой плыли плохо. Подолгу отдыхали. Это из-за жары. Вечером дело пошло лучше. А ночью еще лучше, потому что хоть и тропики, но когда так долго в воде торчишь, все равно как-то холодновато. Утром – ну, не утром, днем уже – мы выплыли к земле. Последние километров пять я плыл позади Томы и ругал ее матом. Угрожал, что утоплю, если ты, тупая слабохарактерная блядь, не будешь грести. Километра за три до берега Тома легла на воду и сказала: «Топи меня, Сева, блядь такую. Не могу больше». Стали играть в буксир. Делать нам нехуй. Протащу за собой сколько смогу – отдыхаем. Протащу – отдыхаем. Хорошо хоть Тома ногами помогала. Песчаный пляж, смекаете? Джунгли, блядь. Реклама «Баунти». Я когда на берег выбрался, чуть не обоссалея от счастья. А жажда дикая. Пошел воду искать. На четвереньках. Тома вообще как бы уснула. Ну, отрубилась децл. Я испугался сначала, что померла. Нет, сопит носиком. Сдобная моя.

Заполз в джунгли. Я про джунгли ничё не знаю. Знаю только, что здесь пиздец отовсюду может наступить. Поднялся на ноги. Слышу – шум. Пошел на шум. Ручей охуительный. С горы высокой стекает. То есть там он как водопад, а тут как ручей. А я дебил. Воду-то я нашел, а как ее Томе принести? В ладонях, блядь? Пошел бродить. Неужели, думаю, у них тут нет ни одной банки? Какая же ты сука – дикая природа. Листья нашел. Лодочки такие здоровенные. Можно воду зачерпнуть, подсложить в руках аккуратно и запросто донести. Стакан примерно, не пластиковый, граненый. Исполнил. Уже на выходе из джунглей споткнулся. Корень блядский. Вернулся, конечно. Заебёмся мы тут. Тома Хэнкса вспомнил. Фильм «Изгой». Только б зуб не заболел, а то у меня коньков нету. И вообще, где мой лучший друг Вилсон? Где этот сраный волейбольный мяч? Нахуй он мне не нужен. Фартануло мне. У меня не мяч, у меня целая Тома. Ягода уральская.

Короче, напоил я Тому водой и прилег. Нагретый такой песочек, знаете. Багамы, Багамы, мама. Ну, вы поняли.

Проснулся я ближе к вечеру. Тома рядом сидит, на море смотрит. Заметила, что я не сплю, и спрашивает:

– Думаешь, он жив?

Я не стал юлить.

– Думаю, что он мертв, но хочется верить, что жив.

– У меня то же самое. Это ведь чудо, да?

– Ты о чем?

– Ну, что мы выжили.

– В моем случае – да, в твоем – нет.

– Это как?

– Я говно в проруби, а ты замечательная, Тома. Правда, замечательная. Замечательные люди не должны погибать.

Встретились взглядами. Чего ты? Куда ты? Форсируешь. Охолони. Пошел жратву искать. Из меня охотник известно какой, без ружья-то. А плод сорвать могу. Знать бы еще какой, в джунглях их до-хрена. Камушек нашел. Остренький. Кораллоподобный. Заместо ножа. Смотрю – алоэ раздутое висит. И дерево такое… Вроде пальма и вроде не пальма. Не готовила меня к такому жизнь. Влез. Пузо ободрал, но влез. Срезал. Ядовитый или, блядь, не ядовитый? Они тут все выглядят, как будто они ядовитые. Манго, манго… Как выглядит это сраное манго?

Слез. Разрезал. В разрезе звезда получилась. Реально – звезда. Куснул. Виноград. Нет, яблоко. Нет, апельсин. Все сразу. Сюр похмельный. Сожрал. Прилег. Выждал пятнадцать минут. Не помер. Настриг десять штук. Притараканил на берег. Ешь, говорю, Тома, не выёбывайся. Поела. Ладно, думаю, ладно. Охуенно всё. Песок белый, вода – ум отъешь. Климат сказочный. Поживем – не сдохнем. Шалаш надо варганить. Не в джунглях только, на берегу. В джунглях палево. Есть тут ягуары или нет? А тигры? Или тигры в Уссурийске? Оружие сделать. Копье. Острие бы обжечь. А как обжечь? Огня-то нет. Палочку о палочку поканифолить? И хули? Стоп. Сначала копье, потом шалаш, потом огонь. И не смотреть на титьки. Заебал ты уже смотреть на Томины титьки. Я встал. Тома вскинулась.

– Ты куда?

– Копье сделать, мало ли… И шалаш. Сиди тут, жуй плоды.

– Не буду я тут сидеть одна.

– Чё это?

– То это! Вместе пойдем. Я помогать хочу. Мне страшно, когда я ничего не делаю.

– А если там ягуар?

– Ну и пусть. Думаешь, я здесь долго протяну, если тебя ягуар сожрет?

– Уговорила. Пошли. Только под ноги смотри, вдруг змеи.

Я про змей спецом сказал, чтоб Тома передумала. Но она только гривой тряхнула и пошла за мной. Поняла, типа.

Джунгли, они… Как бы вам сказать… Будто в пэтэушном Ботаническом саду все на стакан подсели, месяц пили, ни хера не делали, а потом тебя туда вечером впихнули и заперли. Примерно такая хуйня там происходит. Витиеватая. Правильную палку мы быстро нашли. Метров двести прошли и нашли. Лес, хули. Трудно не найти палку. Не знаю даже, каким ебланом надо быть, чтобы не найти в лесу палку. Только она не ломается, сука. Гнулась сначала, а потом давай мочалиться, как рябина толстая, только не рябина. Ребристая такая.

Деревце. С бороздками. Бессучковое. Сука, но бессучковая. Посохоподобная. Крутить стал. Рябину если покрутишь с натяжкою, полюбасу отдерешь. А эта не отдирается. И так ее, и сяк, и наперекосяк. Пошли, говорю, Тома, на берег, камень острый искать. Кивнула. Только ты, говорю, впереди иди, чтобы я тебя видел. Я свой камень, каким фрукты срезал, выкинул. Это рефлекс. Горожанину камень нахер не нужен. Для горожанина камень – лишний элемент. Он им если и попользовался, башку, предположим, кому-нибудь проломил, то с собой таскать не будет. Не потому, что это орудие преступления, а потому, что… Много вы в Перми людей с камнями видели? Лично я таких оленей не встречал.

Не знаю. Пока назад шли, я от Томы глаз не мог оторвать. На меня какая-то гиперответственность свалилась. Захотелось к груди ее прижать, гладить по волосам и никуда не отпускать. Вы не подумайте, я не сопелька. Сами вы сопелька. Просто я от крушения отошел и вдруг понял, что мы с ней совсем вдвоем остались. Когда в обществе живешь, всегда есть варик. Не эта, так та, не та, так эта. А тут… С исчезновением людей цена другого охуеть как возрастает. Мир скукоживается. Или заостряется. «Скукоживается». Как тебе такое словечко, месье Сартр? Когда на берег из джунглей выходишь, первые шагов пять страхово. Такое чувство, будто джунгли тебе в спину смотрят. Куда-то между лопаток. Плечами поводишь, а чего поводишь, хуй его знает. Нервы. Подходящий камень Тома нашла. Большой такой, остренький, но недостаточно. А потом мы вообще здоровенный нашли. Я большой взял и швырнул в здоровенный. Фартануло. Большой раскололся, и краешек совсем острым получился. С зазубринками такими. Но это даже хорошо, потому что пильнуть можно. Как бы рваную рану мочалу древесному нанести. Это как с махачем. Просто пырнуть ножом мало. Лучше пырнуть и лезвие повернуть. Во-первых, боль адская. Во-вторых, рана не закроется. Не знаю, почему я про это вспомнил. На жестокость, видимо, настраивался. Она обычно у меня в глубине сидит, а тут я решил ее поближе к поверхности выволочь. Если, например, ягуар на нас с Томой выпрыгнет, моя жестокость выпрыгнет на него. Понятно, что ягуару на мою жестокость глубоко похуй, но я хотя бы не побегу. Ништяк, говорю, камушек. Айда, Тома, палку терзать.

Вернулись. Тяни, говорю, изо всех сил. Красивые у Томы руки. Круглые, но крепенькие. Неизнеженная женственность. Целовать охота. Хорошо, что мы работаем. Когда работаешь, некогда думать. Тома натянула ствол. Я встал на колени и заелозил камнем. Туда-сюда, туда-сюда. Пошло дело. Через полминуты Тома чуть не упала, а я разжился заебательской палкой. Правда, мотня на конце осталась. Как метла Гарри Поттера. Нимбус, блядь, 2000. Засунул между ног. Садись, говорю, Тома, улетаем к чертям с этого острова. А она такая: я не Тома. И руки на груди важно скрестила. А кто ты? – спрашиваю. Гермиона Грейнджер. Я хохотнул. Не унывает девочка, умница. Запрыгивай, говорю, Герми! Запрыгнула. Ну, как запрыгнула. Ногу перекинула и встала за моей спиной. Обхвати, говорю, меня руками, а то слетишь. Обхватила. Ву-у-ух! Полетели. Домой, в Пермь. К родителям и друзьям. Вот я гоню. Побежали на пляж. С палкой между ног не особо, кстати, разгонишься. От этого еще смешней. Экспелиармус! – ору. А Тома: вингардиум левиоса! А я: экспекто патронум! А она: сектумсемпра! Ты чего, говорю. А она: чего? Это темное заклятие, его Северус придумал. А Тома помолчала и отвечает: разве Северус Снегг темный? А я по-дамблдорски так: после стольких лет? А Тома такая: всегда. Пиздец что такое.

Выбежали из джунглей. Упали на песок. Метла скособочилась, вот мы и упали. Лежим хохочем. Смотрю – раковинка валяется. Смотрю – из раковинки клешня красная. Юркнула и пропала. Чё такое? Краб? Рак? Скорпион? Или эта, как ее, сколопендра? Сколопендра та еще дрянь. Я по Animal Planet видел. Вскочил. Отойди, говорю, Тома. Взял раковинку осторожно, тряхнул, отпрыгнул. Рак. То есть – краб. Тварь, одним словом. С ладонь. Женскую. Без учета пальцев. А левая клешня в натуре красненькая. Интересно, его можно жрать? Побежал. Краб, не я. Неказисто так, как мы только что с метлой. Пригляделся – весь берег в таких раковинках. Неужели в каждой сидят? Жаль, пивком холодным это дело не спрыснуть. Много чего жаль, если вдуматься. Тома нервами поистрепалась. На краба вообще не отреагировала. Давай, говорит, сделаем шалаш и ляжем спать? Сделали. Заебались, конечно, но сделали. Ленин бы в таком жить не стал. Крышу листьями застелили. Ну, теми, в одном из которых я воду принес. Я в детстве с батей пару раз делал шалаши. Только у нас веревка была, а тут какая веревка? Кору обдирали. Восемь палок каркаса и на крышу двенадцать. Это если кроме крыши нихуя не надо. Как выяснилось, нам и стены нужны. Тома-растома. До вечера камнем елозил, как Том Хэнкс хренов. Не нравится мне сравнение с Робинзоном. Не будем гомосятину разводить. Короче, ебанули шалаш с тремя стенками. На песок веток с листьями набросали. А тут темнеет не как у нас в Перми. Тут так темнеет, будто тебе веслом из-за угла ёбнули. Бац – и темно. Поели «звезд», легли. Неуютно без костра. Не скажу, что холодрыга, но с моря веет. Зябкость. Из джунглей шорохи доносятся. Лежу, не двигаюсь. Всматриваюсь. Вслушиваюсь. А Томе похер. Прижалась всем телом. Не секс, ничего. Для сугрева. Отрубились. Но без костра все равно хуёво.

С утра стал заморачиваться. Мха местного, какого-то пятнистого, наблындил. Сухой вроде. В джунглях, на опушке, расположился. Тома слюнок на плечо напускала. Я не стал вытирать. Палочки нашел. Сел на кортаны. Тер-потер, тер-пощтер. Через пятнадцать минут мозоль нахуярил. Хоть бы, сука, искорка мелькнула. Два часа тер. Сукровица пошла. Интересно, думаю, где у них тут продают антибиотики? А перекись водорода? А бинты? Все, что в городе не опасно, здесь чуть ли не смертельно, но это задним умом понимаешь, не сразу. Отчаялся. Крабов пошел ловить. С Нимбусом. Десять штук изловил. Раковинку – трях, Нимбусом – трах, вот тебе и белок. Кто белка не едал, красоты не видал. Хорошо, что я в Перми раков ел. Разломал по науке. А у этих панцири мягкие. То есть как бы даже и не панцири, а хуй пойми что. Животы. Съел одного. Нормалек. За водой попер. У ручья шалаш ставить страшно. Я в джунглях вообще не усну. На берегу обзор, а там какой обзор? Прыгнет ягуар с дерева на башку, и до свидания. Лучше сходить. Сходил. Тома проснулась. Напоил. Вот, говорю, полюбуйся. Я – серийный убийца крабов. Ешь. Набросилась прямо. После стресса часто жор нападает. Я-то три дня на одном энтузиазме могу не есть. Тома не такая. Она бодрится, но это до поры. Предстоит нам еще разговор о будущем, которого нет. Я тоже поел. С дэху. За компанию.

Пошли костер разводить. Он ведь не только для того нужен, потому что его хищники боятся, а мы боимся темноты. Без костра сигнал не подать. Ну не поджечь охуительные буквы: «Спасите нас, суки». Пришли. Присели на корточки. Я за палочки взялся. А Тома мою руку перехватила и говорит:

– Это что?

– Что?

– Не начинай.

– Натер. Мелочь. Сукровица.

– Ты дурак? А если заражение?

– Заражение-шмаражение.

– Как глубоко… Сева, надо перевязать.

– Чем? Я в плавках, а ты в нижнем белье.

– Пришло время отбросить условности.

– Это как? Без трусов ходить?

Тома улыбнулась.

– Без лифчика. Только не пойми меня неправильно…

И сняла лифчик. Я ослеп. Глаза зажмурил и сижу, как дурак. Нельзя так. Лучше без руки остаться, чем без глаз. Все-таки мы слишком цивилизованы. Или закомплексованы. Или не мы, а я. Женщины смелее. Я бы труселя ни за что не снял. Я б отодрал от них кусок, если б семейники были, а у меня плавки. В самолете лучше в плавках летать, потому что семейники на ляжках скатываются и неудобно.

Пока я все это думал, Тома лифчик камнем раздербанила и за руку меня взяла, чтобы перевязать. Перевязала. Тут меня идея осенила: если лифчик с чашечками, там должна быть проволока, а из проволоки крючок запросто можно хуйнуть. Рыбалка на Карибском море. Всегда мечтал.

– Ты так и будешь с закрытыми глазами сидеть?

– Дай маленько-то посидеть.

– Давай так. Ты их откроешь, посмотришь на мою грудь и успокоишься.

– Ты думаешь, у мужчин это так работает?

– Разводи костер, мужчина. А то я от тебя уйду.

– К кому?

– Смешно.

– Чего?

– Ты спросил не куда, а к кому.

– Ладно. Куда?

– За водопад. Ты вообще думаешь исследовать остров? И почему ты решил, что это остров?

– Я полгода ждал путешествия в Доминикану. Карту смотрел, читал всякую херню. В этих широтах не может быть ничего, кроме островов.

– А если это Австралия?

– Ты в географии совсем не тикаешь? Это не Австралия. И не Южная Америка. Это остров Бенедикта. Точнее, это неизвестный мне остров, который я нарек островом Бенедикта.

– Вот, значит, как? Нарек…

– Нарек. Чтобы ты поплыла. Чтобы вселить в тебя уверенность.

– Ну спасибо. Мы все равно должны его исследовать.

– Исследуем. Разведем костер и исследуем.

– А если костер потухнет, пока мы ходим?

– Не потухнет. Мы укроем его от ветра. Обложим камнями. Зашибись все будет. Не мороси.

– Сева?

– Что?

– Мне кажется, это ягуар.

Я мгновенно открыл глаза и подхватил с земли Нимбус. Никакого ягуара не было. Зато была Томина грудь. Я сглотнул и склонился над палочками. Трем-потрем, не отвлекаемся. Трем-потрем, с ума не сходим. Без толку. Как они, блядь, это в фильмах делают?

– Может, камни попробуем? Давай я натаскаю всяких камней, а ты будешь из них искорки высекать?

– А из камней тоже высекают?

– Вроде высекают. Я не люблю походы. Там туалета нет.

– Тут тоже. Надо будет сделать.

– Ты сможешь сколотить туалет?

– Нет, я смогу выкопать две ямки с подветренной стороны.

Тома смерила меня взглядом и ушла за камушками. Когда она встала, ее грудь колыхнулась. Не поймите меня неправильно. Я не маньяк. Идите нахуй. Просто когда пиздец полный, надо на чем-то хорошем сосредоточиться, иначе по фазе можно поехать. Ну, или на прекрасном, как это сделал я. Камушки Тома таскала с фантазией. Положила на руки палки, оставшиеся от шалаша, а уже на палки, как на площадку, – камушки. Россыпь целую принесла. Я те сёк, эти сёк, часа два сёк, отчаялся уже, когда на мох искорка вылетела. Забегал, бля. Такое волнение. Тварь я дрожащая или костер разжигающий охуительный Прометей? Жить захочешь, и не так выебнешься.

Иди, говорю, Тома, сооружай костровище. Набери больших камней и выложи их кругом. Только не у входа в шалаш, а между шалашом и джунглями. Чтоб ягуарам неповадно было. Про ягуаров я припиздел. Нет тут, видать, никаких ягуаров. А вот дымом дышать неохота. Справилась. Она у меня умница. У меня. Чувствуете, какая хуйня происходит? Ночью еще прижимается. Пробовали скрывать стояк в одних плавках? Я скоро попробую.

Костер перенесли. Кору пошел запасать. И листья. Больше ничего не горит. Влажность, хули. Спать решили по очереди, чтоб огонь не погас. Я запомнил, из каких камушков искорка вылетела, но никто ведь не поручится, что она вылетит во второй раз. Не готов я так рисковать. Интересно, крабов можно жарить? На рыбалку надо сходить. Исследовать остров. Фруктов еще каких-нибудь найти. Звезд ёбнутых запасти. Томе палку спилить. Чё она без Нимбуса, как дура? У меня в Перми столько дел не было, как на этом сраном Баунти. Бац – ночь. Сели у костра. Ладно, хоть дров успел натаскать. А Тома… Эти бабы… Они не отдупляют. Нельзя прижиматься к мужчине, когда ты без одежды, потому что ты грудью, блядь, прижимаешься! Да, одиноко. Да, муж погиб. Да, платонически. Да, страшно. А мне каково? У меня лучший друг погиб. Совсем не тикает, кулёма слепошарая. Села рядом, голову на плечо положила. Так и уснули у костра. Большое дело – костер. Особенно если ты думал, что никогда его не увидишь.

Два раза ночью вставал – дрова подкидывал. Утром на водопад полез. Сначала хотел в костер побольше накидать и Тому с собой взять, но чё-то очканул. Смотри, говорю, за костром, а я за водой схожу. Не стал ей говорить, что полезу. Весь мозг выест. А там и лезть нехуй. Овраг крутой, вроде наших мотовилихинских. Ать-два, ать-два. За стволы главное держаться. Влез. Вид – ебать-колотить. Море в основном. Земли хуй да маленько. Ручей из скалы течет. Ни селений, ни дымка. Ничего. Я б охуел, если б там пятизвездочный отель стоял. Я тут, значит, воду в листьях ношу, огонь добываю, а они там «Пину коладу» хуярят в шезлонгах. Попер обратно.