Текст книги "Добыть Тарковского. Неинтеллигентные рассказы"

Томы нет. У костра нет, в шалаше нет. Заозирался. У воды лежит. Побежал. Ужас. Упал на колени. В сознании. Еле-еле. Чё за херня! – ору. Что с тобой?! Купалась, говорит. Нога, говорит. Живот. Не могу. Медуза. Больно. Слезы текут. Взял на руки, побежал в шалаш. Будто, блядь, в шалаше лекарство есть. Уложил на листья. Как, спрашиваю, она выглядела? Специалист хуев. А Тома молчит.

Забытье. Лоб потрогал. Чуть не обжегся. Забегал вокруг шалаша. Тома застонала. Думать стал. Раз жар, компрессы надо холодные. Снял трусы, побежал к ручью. Промочил. Назад кинулся. Положил на лоб. Яд, думаю. Типа змеиного. Отсосать можно. Давай укус искать. Не нашел. Одни ожоги. На ногах, на животе. Пузыри гнусные. Смотрю – трясет Тому. Придержал рукой. Чую – обкакалась. Пиздец. Ад какой-то. Умрет, думаю. Снял компресс. Перевернул. Вытер попу. Руками какашки собрал. Вынес. Выкинул. Руки о песок вытер. К ручью побежал. Трусы прополоскал. В листок воды набрал. Вернулся. На спину перевернул. Влил в рот. Губы обнесло. Положил компресс. Сел рядом. Горячая вся. Шок ебучий. На колени встал. Господи, говорю. Пожалуйста. Пожалуйста, сука!

Не умею молиться. Ебан. Час стоял. Потом компресс мочить побежал. Костер проебал. Потухло все. Ночь грянула. Хоть глаз выколи. Компресс высох. Жар такой. Мочить пошел. Нимбус забыл. Кое-как дошел. Упал дважды. Пять раз за ночь ходил. Утром описилась. Перевернул. Выкинул листья. Ветки выкинул. Песка набросал. Новые положил. Не должен человек в моче и говне лежать.

Пульс пощупал. Не знаю зачем. И так слышно, что дышит. Хрип такой.

Может, растения, думаю? Растения, может?! И много пить. Ушел. Того нарезал, сего нарезал, хуйни всякой. Схавал. Выждал. Не умер. Отжал фрукты Томе в рот. Глотает. Пить ей надо. Много пить. Каждые полчаса. На ручей забегал. Вода спасает. Сутки бегал. Зайчики в глазах. Озверел. На морально-волевых. Краба убил. В кашицу мясо размял. Попытался Тому накормить. Не ест. Фрукты размял. Проглотила. Костер надо, а как костер, если пить? Похуй на него. Двое суток.

Когда за водой не бегал, рядом с Томой лежал. Ее знобить начало. Грел как мог. Уснул нечаянно. Как в яму ёбнулся. От шепота проснулся – Сева, Сева… Охуел от счастья. Тома, говорю, Тома! Слабенькая. Сбегал на ручей. Обтер с ног до головы. Водой напоил. Будешь, говорю, краба? Съела. Уснула сразу, без хрипов. Рядом лег. Проснулись лицом к лицу. У нее глаза такие… Не знаю, как сказать. Теплые, что ли? Я заплакал. То есть не как баба какая-нибудь, просто слезы чё-то потекли.

А Тома… Она их стала целовать. Мои слезы. Пиздец, короче. Ты живая, говорю. Моя Тома. А она в губы. И я. Не знаю. Нежно-нежно, едва-едва. Так и влюбляются в авиакатастрофы. Бред какой-то.

Через три дня Тома встала на ноги. Пока она лежала, я у костровища сидел – камешки сёк. Высек. С огнем вообще житуха наладилась. Тома трусики сняла. Типа – единство стиля и нахуй цивилизацию. Ночью все само получилось. Легли. У меня сразу… Тома тоже. Как будто так и должно быть. Говорить мало стали. Телами переговаривались. Телами как-то красноречивее получается. Восторг! Но это хуйня. Не хуйня, конечно, это самое главное. Не умею я излагать. Мы буквы сделали. Не «Спасите, суки», а три – SOS. «Спасите, суки» лучше звучит, но делать их каждый день заебёшься. Три месяца прошло. Каждую ночь жгли. Ни самолета, нихуя. А мы же спим. Ну, то есть, ебёмся. Нет, не ебёмся. Занимаемся любовью. Короче, я достаю, но не всегда вовремя. Первые капельки, их вообще не чувствуешь, понимаете? А если, думаю, Тома залетит? Сначала я об этом легко думал, в пол-извилины. А вчера во всю извилину задумался. Лежу такой, руку ей на животик положил, и как-то, блядь, боязно. Роды, представляете? В сраном шалаше. Под моим чутким руководством. Аж мурашки по коже.

Уснул кое-как. Утром крабов пошли гасить. От фруктов понос разыгрался. Надо, думаю, с Томой про беременность поговорить. Я не большой мастер таких разговоров. Я от волнения матерюсь много.

– Тома, блядь, я тут подумал…

– Хорошее начало, милый.

– Блядь. Прости. Я…

– Ну, говори уже.

– Мы без гондонов с тобой… В смысле, не предохраняемся. Я хотел сказать…

– Тебя смущает моя беременность, да?

Тома заулыбалась. Я откашлялся.

– Да. С дэху так.

– А я хочу от тебя ребенка.

– Чё?

– Чё слышал.

– А вдруг… Ну, там…

– Я готова рискнуть.

– Серьезно?

– Да.

Моя Тома. Фарт, бля, посреди непрухи.

Вдруг Тома завизжала.

– Смотри! Смотри! Катер!

Я охуел. В натуре – катер. Здоровый такой. Полу-корабль. Не на горизонте, в километре всего. И идет на нас. Больше не на кого ему идти. Я засвистел, отвечаю. И Тома тоже. Забегали по берегу как сумасшедшие. Я чуть навстречу катеру не поплыл. А в голове одна мысль – не придется Томе здесь рожать, в Закамском роддоме родит. А я буду в коридоре волноваться. И водку пить. Холодную. Катер подплыл к берегу. Ну, метров пятьдесят недобрал. Спасатели засуетились. Или моряки. Хуй его знает. Лодку отцепляют. Мы с Томой за руки взялись. Вот тебе, думаю, блядь, и чудо на Гудзоне. К десятке туз. Не знаю. Мы с Томой одновременно на стену напоролись. Не на стену, конечно. Пригляделись, а на борту катера Виталя стоит. Спрыгнул в воду. Сиганул прямо. Поплыл. Размашисто так. К нам. А у меня в башке пузырик лопнул. Я воздух хватаю, а он не хватается. Ослеп, оглох, охуел. Второй раз за пять минут. И Тома… Виталя уже подплывал, когда она руку высвободила. Хули… Виталя на берег выбежал. Орет. Живы! Нашли! Чудо! Обниматься полез. Жену целовать. А мы с Томой стоим как истуканы. Голые. Короче, Виталя все понял. Попрыгал и замер. Тишина такая. А потом у меня в башке загудело. Загудело-загудело. Будто я снова в самолете с неба падаю. Блядь.

Девушка, читавшая журнал «Знамя»

Я три года выходил из дома на завод в 7:30 утра. Выходил и выходил, ничего особенного. Я ненавидел завод. Ненавидел формовку. Хотел блевать от лома и лопаты. У меня постоянно болела спина. Я не пил из последних сил. Часто пересматривал «День сурка». Не видел никаких перспектив. Жалел себя. Потихоньку разжигался ненавистью к этому миру. Каждую ночь думал вернуться в криминал. Балансировал на грани. В моей жизни не происходило ничего. Путинское безвременье, пробравшееся за шиворот. «Облако-рай» без отъезда на Дальний восток. Шизофреническая сонливость.

В июне 2011 года я вышел и увидел на лавке девушку. Брюнетка. Худенькая. Потрепанная. То ли наркоманка, то ли бродяжка, то ли всё сразу. Лет двадцати пяти. Я бы не обратил на нее внимания, если бы не журнал, который она читала. Она читала журнал «Знамя» за 1996 год. Это было странно и красиво. Рассвет. Лучи подсвечивают ее со спины. Вокруг заводской район, а она читает толстый литературный журнал в эпоху интернета. Дикий контраст. Всякий раз я проходил мимо, замедляя шаг, надеясь поймать ее взгляд. То есть в первый раз я просто прошел мимо, чтобы в заводском шуме подрастерять утренние впечатления. Правда, когда я вышел из дома на следующий день и снова увидел ее на лавке, я обрадовался. Не знаю даже чему. Мимо текли люди, все спешили на работу, а она читала журнал и никому не принадлежала. Я не был моряком, но, наверное, моряки так реагируют на землю, когда долго-долго видели только море. А может, я нагнетаю, потому что люди всегда нагнетают, если мыслят ретроспективно.

На пятый день я проснулся взволнованным. Я думал, что сегодня ее не будет на лавке, а если будет, то я подойду к ней и что-нибудь скажу. Скажу «привет» или «как дела?». Или просто сяду рядом и закурю с независимым видом. Я нервно почистил зубы и положил обед в сумку. Жена сказала:

– Ты какой-то дерганый сегодня. Что с тобой?

– Ничего.

– Ты меня любишь?

И пытливый взгляд. Последнее время она часто об этом спрашивает. Обычно я отвечаю автоматически:

– Конечно, люблю.

А потом пытаюсь в это поверить. Точнее, пытаюсь понять – а как я ее люблю? Десять лет брака. Свалка горя за спиной. Мы поженились, когда ей было восемнадцать, а мне двадцать три. Я люблю ее как дочь? Как свой педагогический проект? Как родственника? Как любовницу? Как жену? Откуда взялась между нами Великая Китайская стена отчуждения, если мы каждый день признаемся друг другу в любви? Нас связывает живое чувство или мертвящий быт? Или мы просто отдаем дань консерватизму? Я не знаю. В одну минуту мне кажется одно, в следующую – другое. Что кажется ей, бог весть. Нам страшно говорить о нас. Мы поддерживаем тишину и улыбаемся. В этот раз я не улыбнулся. И про любовь тоже говорить не стал. Я проделал это бессознательно. Просто задумался о девушке с журналом. Жена отреагировала:

– Глеб, почему ты молчишь?

– А? Я опаздываю. Люблю, конечно. Пока.

Я схватил сумку и ушел в коридор. Напялил кроссовки. Спустился на первый этаж. У двери я замер. Мне было страшно ее открывать. А вдруг на лавке никого нет? Вдруг она исчезла, и я больше никогда ее не увижу? И что тогда? Жить дальше? «Жить дальше!» Могу же я сказать себе гадость. Я скрипнул зубами и вышел на крыльцо. Девушка читала журнал. Я приблизился. Она читала. Я приблизился еще. Она опустила журнал и посмотрела в упор. Правильные черты. Упрямый подбородок. Обкусанные губы. Синие глаза.

– Привет.

– Привет.

– Как дела?

– Хорошо. А у тебя?

Я смешался. Во мне случилась неконтролируемая потребность говорить правду, только правду и ничего, кроме правды. Не знаю почему.

– Я сяду?

– Садись.

Я сел.

– Ты куришь?

– Курю.

– Кури.

Я достал пачку. Мы закурили.

– Ты читаешь «Знамя»?

– Тут последние стихи Бродского. И «Чапаев и Пустота».

– Почему ты сидишь здесь каждое утро и читаешь журнал?

– А ты почему не сидишь?

Я усмехнулся.

– Теперь сижу.

– Нет, ты уйдешь на завод.

– Не уйду.

– Ладно. Прочитать тебе что-нибудь?

– Прочитай.

– Положи голову мне на колени.

– Зачем?

– Я в фильме видела. Я так хочу.

Я положил. Лег на лавку и положил. Внутри меня рвалась какая-то ткань. Мимо пробегали знакомые. Все они косились оленьими глазами. Внешне я был расслаблен и свободен, а внутри считал минуты. Через двадцать минут из подъезда на электричку выйдет моя жена. Это мешало мне насладиться моментом. Девушка пролистнула журнал и прочла «Корнелию Долабелле». Звонкий голос плыл над моей головой, как… Как цыганский романс над Детройтом.

– Красиво.

– Холодно.

– Ты о чем?

– Слишком мраморное.

– Ты не любишь мрамор?

– Люблю. Но ты пробовал прижиматься к нему сердцем? Вот послушай «Маленькие города». Они теплее.

– Подожди. Давай отсюда уйдем.

– Почему?

– Потому что через двадцать минут из подъезда выйдет моя жена.

– Я думала, ты больше.

Я вспыхнул. Она назвала меня маленькими человеком.

– Хорошо. Мы никуда не пойдем.

– Твоя жена на меня нападет?

– Нет. Я не знаю, что она сделает.

– Ты лежишь на иголках?

– Читай. Как тебя зовут?

– Даша.

– Глеб.

– Дурацкое имя.

– Почему?

– Похоже на звук. Будто камень в реку бросили. Глеб-глеб-глеб. Ты умеешь пускать «лягушек»? Ну швырять плоские камни, чтобы они прыгали по воде?

– Умею.

– Ты меня научишь?

– Научу.

– Спасибо тебе. Дождемся твою жену и пойдем на Каму?

– Да. Наверное.

Даша начала «Чапаева и Пустоту», когда из подъезда вышла моя жена. Она остановилась у лавки. Буквально застыла. Моя голова лежала на Дашиных коленях, а глаза смотрели на жену. Жена сказала:

– На электричку опаздываю. Вечером поговорим.

И ушла. И я ушел. Учить Дашу пускать «лягушек». Жечь костер. Гулять по барже. Сидеть в старой котельной на берегу. Пить вино. Целоваться, но не заходить дальше. «Ну, чего ты?» – говорил я ей. «Ничего. Все мы ничего. В этом-то и прелесть».

Вечером я вернулся домой. Жена атаковала меня вопросами. Я молчал. Я не знал, что ей сказать. Я не понимал происходящего. Утром, ровно в 7:30, я вышел к подъезду. Даши нигде не было. На лавке лежал журнал «Знамя». Я повертел его в руках. Перебрал страницы. На последней я нашел четверостишие, написанное синей ручкой:

 
Навсегда расстаемся с тобой, дружок.
Нарисуй на прощанье простой кружок.
Это буду я: ничего внутри.
Посмотри на него – и потом сотри.
 

Я сунул журнал под мышку закурил и пошел на завод. С женой помирился. Убивать надо таких Даш. Разлучница проклятая. Вертихвостка. Бросила меня красиво, понимаешь. Смену из-за нее прогулял. Еле умолил бригадира Савельича не лишать меня премии. На Каму ходили… Глупость какая. Гипноз! Я жене так и сказал – гипноз. Да разве стал бы я на лавке лежать не пойми на чьих коленях, если б не гипноз? «Глеб» ей не нравится. Звук, говорит. Сама она звук. Наркоманка конченая. Все люди работают, а она журналы по лавкам читает. Изолировать таких надо от общества. Тунеядство – это не свобода. Журнал еще этот… Седьмой год храню втайне от самого себя. Под инструментами. В дальнем шкафу. Выбросить не могу. Не знаю почему. Сука.

Это я вначале так думал. Потом стал анализировать. Сопоставлять. Прикидывать. И знаете что? Не могло такого быть. Не в этой реальности. Слишком чудно. Даша, лежание на коленях, Корнелий Долабелла, Кама, вино, поцелуи… Именно у моего подъезда. Именно тогда, когда я дошел до ручки. Как специально. А может быть, и специально. Через месяц я в этом уверился. Даша, она не только ко мне приходила. У Хемингуэя есть ее образ. У Мариенгофа. Лев Толстой видел ее перед смертью. Макар Стахов в своей книге «Звезды и буераки» описывает второе пришествие Девы Марии, когда она собирает новых апостолов. Только вот Дева Мария – вылитая Даша. В «Юноне и Авось» Казанская Божья Матерь – это тоже она. Окончательно я прозрел в Пушкинском музее. Туда привезли пять картин Рафаэля. Я был в Москве проездом. Пошел смотреть. Четыре картины не произвели на меня особенного впечатления, а перед пятой я чуть не упал в обморок. Это была даже не картина, так – набросок углем девушки в профиль. Просто это был набросок моей Даши. Понял, что я избранный. Кем избранный? К чему избранный? Я не знаю. Знаю только, что мне надо читать «Улисса» и ходить на турник. Я живу прежней жизнью. Терпеливо жду. Пинаю камушки в бордюры. Если отскочит вправо – все сбудется. Если влево – нет. За последний месяц сорок семь раз отскочило вправо и двадцать три влево. Мне кажется, это хороший знак. Я в блокнотик записываю. Веду учет.

Наши мечты

2012 год. Прошло лет десять, как я не видел этих людей. Силуэты в подворотнях. Бритые черепа. Огоньки между губ. Спортивные костюмы. Гого-ток. «Шакалы». Отжимальщики телефонов, со спины нападающие на припозднившегося прохожего. Сытые нефтяные времена ушли, и они появились. Выросли из-под земли мухоморами. Как забавно глобальное влияет на локальное. Когда-то я был таким же. Нет, я не бросался со спины, я бил в лицо, в «бороду», брезгливо наблюдая шарящие пальцы подельников на бесчувственном теле. Мне тридцать два года. Драма моей жизни – подступившая к горлу буржуазность, которая кажется единственным разумным продолжением жизни. Я хочу еще уехать автостопом на Памирский тракт, купить «Харли-Дэвидсон» или принять участие в справедливой войне, но хочу я этого уже чисто умозрительно, потому что привык этого хотеть. На самом деле я чаще листаю каталог «Икеи», чем каталог мотоциклов. Я не дрался уже три года.

На днях я читал «Фиесту» Хемингуэя и набрел на фразу: «Никто никогда не живет полной жизнью, кроме матадоров». Я представил желтый песок, грозное дыхание быка Ислеро и себя в теле Мануэля Манолете, шагающего на свою последнюю корриду. Это видение было прекрасней, чем тысячи волшебных светильников из «Икеи», в одном из которых у меня почему-то возникла острая необходимость. Чтобы хоть как-то приблизить нечто живое и настоящее, я стал тренироваться. Купил боксерскую грушу. Налег на турник. Подсушился утренними пробежками. Каждый раз, выходя вечером на Пролетарку, я встречал «шакалов». Я понимал, что они и есть мой Ислеро. Только, в отличие от Мануэля, я не позволю им меня прикончить. Через три месяца наступил октябрь. Ночи сгустились, налились чернотой, а тучи, которые наползали всё чаще, прихлопнули их плотной крышкой, как бы запечатав в улицы и переулки. Моя жена Тома спросила меня: «Ты так много тренируешься, ты хочешь вернуться на ринг?» Я промолчал. Я не знал, как ей сказать, что иду на свою корриду. Иду в ночь, тихонечко, когда она уснет, в темном спортивном костюме, с финским ножом, с кастетом в заднем кармане дышать мокрым воздухом, вынюхивать, красться, слушать шорохи, вылавливая напряженными глазами смутные силуэты. Потому что, когда «шакалы» нападут, я нападу на них. Внезапно, стремительно, превосходно.

Я ушел искать «шакалов» первого октября. Дул холодный северо-западный ветер. Дом, в котором я живу, – первая десятиэтажка на Пролетарке. Она не просто дом, она – граница, не зря ее называют «Китайской стеной». Слева от моего дома начинается Пролетарка старая, хрущёвая, брежневая, с пятью бараками вдоль дороги на самой окраине. Справа живет Пролетарка новая, с видеокамерами, шлагбаумами во дворах, бдительными консьержками и чоповскими патрулями. Смешно, но после Пролетарки старой тоже начинается Пролетарка новая, выросшая возле соснового бора и на месте болота, где я в детстве катался на коньках и кормил уток. Искать «шакалов» на новой Пролетарке я не видел смысла. Они глупы, но недостаточно глупы, чтобы идти под камеры и чоповские дубинки. Наобум бродить по старой Пролетарке я тоже не собирался. На всякой земле есть места ночного притяжения. На старой Пролетарке таким местом был круглосуточный магазин «Яхонт». Законы, ограничивающие продажу спиртного, не распространялись на его стены. Там отоваривались все: профессиональные пьяницы, хмельные работяги, кайфующая молодежь, загулявшие клерки и сами «шакалы». Возле «Яхонта» есть «пятак». Раньше этот «пятак» был центральным. Бывало, на нем решались судьбы людей, и не всегда в их пользу. От «пятака», от «Яхонта» до сих пор веет чем-то недобрым, словно они по-прежнему стоят в 2002 году, когда молодые волчата, не успевшие к пирогу девяностых, решили начать свою войну. Я тоже стоял на этом «пятаке» в те стародавние времена. Нас было двенадцать. Десять лежат на Северном, навечно уставившись пустыми глазницами в деревянные крышки. Сейчас на центральном «пятаке» стоят только «шакалы».

Я подошел к «Яхонту» и быстро перелез на школьную веранду (школа находится наискосок от магазина через дорогу). Веранда пряталась в темноте, и отсюда я мог спокойно наблюдать за возней перед освещенным магазином. Время подкрадывалось к часу ночи. Я проверил нож и кастет. Ножи я не люблю. Ножи убивают. Ножи для прижатых к стенке. Полвторого к «Яхонту» подошли «шакалы». Я отличаю их сразу. Походка, жесты и еще что-то неуловимое, родное до омерзения. Я ненавижу их за то, что я сумел выбраться, а они даже не попытались.

Тактика «шакалов» примитивна. Они трутся возле магазина, оценивая на глазок входящих покупателей. За покупателем, который покажется им «жирным», они отправляют «хвост». Задача «хвоста» – заглянуть в бумажник и срисовать модель телефона. Если телефон дорогой, а в бумажнике есть тыщи, за таким покупателем идет уже вся стая. Они идут не спеша, перешучиваясь, как бы занятые собой. Они действительно заняты собой, действительно не нервничают, действительно спокойны. Для них это просто работа. Когда жертва сворачивает в переулок или заходит в густую тень деревьев, «шакалы» атакуют. Самый крепкий и здоровый из них разбегается и вонзает локоть жертве в затылок. Или подсекает ноги. Или прыгает коленями в спину. Иногда такого прыжка достаточно. Если не достаточно, набегают другие и быстро запинывают жертву до бессознательного состояния. Потому что шмонать надо досконально, без суеты и ненужных выкриков.

Я наблюдал за «шакалами» битый час, но они ничего не делали. В магазин за это время вошло девять человек, но ни за одним из них не был отправлен «хвост». Я стал подмерзать. Я не оделся тепло, опасаясь потерять подвижность. В начале четвертого мне надоело ждать. То есть я не мог рисковать. Мне казалось, что если я уйду домой, «шакалы» обязательно кого-нибудь переломают или убьют.

Я решил поймать их на живца. На живца ловить просто. Главное – не дрейфить. С собой у меня был бумажник, набитый билетами банка приколов, которые мимолетным взглядом не отличить от настоящих тысячных купюр. Перемахнув через забор, я пьяной походкой подошел в «Яхонту».

– Здорово, молодежь!

– Здоровей видали.

– За пивком я. За во-о-дочкой! Эх-ма, какая ночь! Зарплата, она пропивку любит. Правильно я говорю?

– Правильно, правильно. Иди давай, не мороси.

Я шало улыбнулся и ввалился в магазин. Глянул через плечо. Вот и «хвост». На кассе я распахнул бумажник и посверкал им во все стороны. Только слепой не заметил бы толстой пачки денег. Я купил бутылку «Русского стандарта», две бутылки «Крушовице», баночку икры и пачку «Парламента». Долго возился, укладывая покупки в пакет. «Шакал» купил бутылку дешевого пива. Он не смотрел на меня, но не смотрел преувеличенно, и я понял, что ухватил пацанчиков за жабры.

Из «Яхонта» я вышел совсем сомлевшим и повернул направо, в сторону бараков. Боковым зрением я заметил, что «шакалы» повернули следом. Они шли от меня метрах в двадцати, потихоньку сокращая дистанцию. Пять особей. Мой Ислеро. Воздух обрел свежесть. По венам забегал адреналин. Я мог подпрыгнуть и разломать крышку туч взмахом ноги. Во рту пересохло. Впереди замаячил темный участок пути. Там они и нападут. Я бы напал именно там. Едва шагнув в тень деревьев, я остановился и надел кастет на левую руку. Я специально остановился. Сбивать с ног неподвижную цель намного проще, чем движущуюся. Мои мысли были далеко. Мои мысли были с Манолете, танцующим танец смерти вокруг Ислеро.

На меня бежали. Я почувствовал это кожей затылка и крутанулся на носках, одновременно отбросив пакет в кусты. «Шакал» пролетел мимо, упал и тут же развернулся. На меня смотрело двадцатилетнее пухлое лицо с черными глазами. Я скользнул и ударил с двух рук. Чавкающий звук взвился и лег на асфальт вместе с глупым «шакалом». Как же хорошо, Господи! Набежала четверка. Люди почти никогда не бегают одинаково. Даже на короткой дистанции кто-то бежит первым, кто-то вторым и так далее. Первого я встретил подсечкой. Бегущий человек ожидает удара в лицо или корпус. Он не ожидает, что противник исчезнет, то есть сядет и взмахнет ногой. «Шакал» перелетел через меня и шмякнулся на асфальт. Я выпрямился. У меня не матовый кастет, у меня – стальной, сверкающий в темноте, как блеск шпаги. Набежавшая было троица притормозила. Их вожаку я выбил передние зубы. Он пришел в себя и надсадно харкал, пытаясь вытрясти их из глотки. Второй, перелетевший через меня, о битве тоже не помышлял. Он подполз к вожаку и тормошил его за плечи. Коллективное вытрясание зубов из глотки, надо же. Троица нерешительно приблизилась. Они были еще моложе вожака. Лет восемнадцать-девятнадцать, вряд ли старше. Один из них раскрыл рот, собираясь вступить в переговоры. Матадоры с быками в переговоры не вступают. Не знаю. Я был в горячке схватки и хотел продолжать, а не вести пустопорожние беседы. Когда троица приблизилась на расстояние трех метров, я резко метнул тело вперед и взорвался серией ударов. «Шакалы» не сопротивлялись. Перевертыш, когда охотники превращаются в добычу, их подкосил. Я забил их буквально на месте, как матадор забивает изможденного быка. Оглядев доброе дело рук своих, я повернулся к вожаку. Подошел. «Шакал», бежавший вторым, залепетал:

– Дяденька, дяденька, не надо, отпустите нас, мы так больше никогда не будем, мы…

Слушать дальше я не стал. Просто вонзил носок тяжелого ботинка в подбородок. «Шакала» подняло в воздух и опустило в метре от вожака. Жить будет, но челюсть придется починить. На вожака я сел сверху. Взял за волосы. Посмотрел. Внюхался в окровавленное лицо.

– Еще раз увижу ночью на улице – отрежу яйца.

Вожак сипел. Ему было сложно говорить.

– Не надо… Простите.

– Бог простит.

Я снял кастет и взорвался с двух рук. Раз-два-три-четыре-пять. «Харли– Дэвидсон», Памирский тракт, ёбаная «Икея». Пошли вы нахуй, суки проклятые! Вот так вот, Мануэль! Только так! Завтра снова пойду. «Шакалы» на каждом углу. Силуэты в подворотнях. Бритые черепа. Огоньки между губ. Спортивные костюмы. Гоготок. А если мусора? Ну и пусть. Уйду в федеральный розыск. Если вдуматься, федеральный подальше Памирского тракта будет.

Домой я вернулся в отличном настроении. Тома спросила: «И где ты был? Я проснулась, а тебя нет. Мы с малышом волновались». Тома погладила свой арбузный живот. Она у меня на восьмом месяце. Мальчика ждем. Или девочку. Мне все равно. За сигаретами, говорю, вышел. Не спалось, знакомых встретил, разговорились. А сам быстренько сполоснулся от крови и в постельку. Тому за пузико обнимать.