Текст книги "Эксперименты империи"

ЗНАНИЕ КАК РЕСУРС ДЛЯ УПРАВЛЕНИЯ ИМПЕРИЕЙ

Рассматривая производство знаний в колониальном контексте, исследователи, как правило, пытаются указать на его позитивистскую составляющую. Иначе говоря, знание – это основа для административных преобразований (с помощью классификации, систематизации, категоризации) и в то же время следствие длительного социального процесса, выделяющегося своей противоречивостью и непоследовательностью в отношениях между империей и ее подданными. Бернард Кон, изучая Британскую Индию, пришел к выводу, что колониальные чиновники представляли себе местное общество как «серию фактов», влиявших непосредственным образом на эффективность управления. Систематизация и категоризация таких фактов посредством статистических отчетов, этнографических наблюдений, правовых кодексов и прочего позволяли более ясно ставить и решать различные административные вопросы[105]105
  Cohn B. Colonialism and its Forms of Knowledge. P. 4–5.


[Закрыть]. Корректно ли такой подход, предполагающий, что колониальные империи могли создавать и в выгодном свете использовать связную систему понятий и точных определений, считать эффективным, иначе говоря, находить его полезным для понимания того, как империя могла соизмерять свои познавательные возможности и интеллектуальные ресурсы, а также многообразие исторического контекста с логикой административных преобразований? В случае Казахской степи, особенно для периода XVIII – первой половины XIX в., это представляет значительные затруднения. Причем не только потому, что рост научных знаний отставал от требований совершенствования колониального управления[106]106
  См.: Найт Н. Наука, империя и народность. С. 155–198; Энгельштейн Л. Комбинируя неразвитость: дисциплина и право в царской и советской России // Новое литературное обозрение. 2001. № 49; Campbell I. Knowledge and the Ends of Empire. P. 13–62.


[Закрыть]. Как мы уже заметили, колониальные чиновники не готовы были отступить от неких политических и идеологических стереотипов в угоду системе знаний и фактов, с помощью которой можно было бы ускорить сами имперские реформы. Яркой иллюстрацией сказанного является проблема кодификации казахского обычного права, которая так и осталась проектом, несмотря на подготовку разных сборников, в том числе и при активном участии специалистов-востоковедов.

Признавая относительность позитивистского подхода, мы тем не менее не отрицаем, что эффективность и масштаб многих реформ в Казахской степи зависели от производства знаний и ресурсов, которые могли использовать в своей деятельности местные и центральные институты управления. Другой вопрос – это то, что такие знания не были систематизированы и обобщены в какой-либо определенной целостности и непротиворечивости. Разные люди и институты часто представляли свои версии имперского знания (не только явно, но и скрытно), которые, вступая в противоречие друг с другом, затрудняли решение тех или иных задач по управлению Казахской степью и ее реформированию.

В осуществлении имперской политики на территории Младшего жуза важную роль играла Оренбургская пограничная комиссия, образованная в 1799 г.[107]107
  Фактически история Оренбургской пограничной комиссии восходит к 1734 г., когда была учреждена «Киргиз-кайсацкая экспедиция», переименованная затем в Оренбургскую. В 1774 г. по инициативе П. И. Панина была создана Оренбургская экспедиция иноверческих и пограничных дел при Оренбургской губернской канцелярии. С января 1782 г. это учреждение называлось Оренбургской пограничной экспедицией, а с марта 1799 г. – Оренбургской пограничной комиссией. См.: Касымбаев Ж. Государственные деятели Казахских ханств XVIII – первой половины XIX в. Т. 2. Хан Айшуак. Алматы, 2001. С. 105, 169; Васильев Д. В. Россия и Казахская степь: административная политика и статус окраины. С. 185–207.


[Закрыть] В 1820‐е гг. после отмены ханской власти у казахов Оренбургского ведомства и трансформации местных управленческих структур роль ОПК значительно возросла. Наряду с судебно-арбитражными функциями это учреждение определяло к должностям султанов-правителей, начальников дистанций, аульных старшин[108]108
  См.: Материалы по истории политического строя Казахстана. С. 205–211.


[Закрыть]. В число главных обязанностей этих лиц входило предотвращение нападений на пограничные линии, защита торговых караванов, информирование российской администрации о ситуации в Степи[109]109
  См.: Перфильев А. Л. Межродовые конфликты казахов и их урегулирование (80‐е гг. XVIII в. – 60‐е гг. XIX в.). Автореф. дис. … канд. ист. наук. Томск, 2011. С. 25.


[Закрыть]. Изучая деятельность ОПК, некоторые исследователи склонны переоценивать значение этого учреждения, в том числе преувеличивают его ресурсы и возможности. Так, по мнению А. Л. Перфильева, в 1830–1840‐е гг. ОПК могла эффективно влиять на урегулирование межродовых споров казахов. Произошло это потому, что после отмены ханской власти так называемые народные собрания (суды биев, чрезвычайные съезды и др.), организованные по заказу империи, должны были трансформировать ряд положений обычного права и возложить контроль над исполнением своих решений уже не на ханов, а на колониальную администрацию[110]110
  Там же. С. 26.


[Закрыть]. Трудно согласиться с А. Л. Перфильевым в том, что такой подход имел большую эффективность и соответствовал менталитету местного общества. Скорее следует принять за основу другие положения и прежде всего обратить внимание на попытки исследователей переосмыслить роль так называемых «туземных акторов» или колониальных посредников[111]111
  См.: Campbell I. Knowledge and the Ends of Empire. Р. 5–9.


[Закрыть]. Мы полагаем, что позиции и интересы султанов и биев, участвовавших в урегулировании межродовых конфликтов, не всегда были прямолинейны и предсказуемы. Они соответствовали выбору разных стратегий поведения. Одна из таких стратегий могла включать только формальную опору на имперские знания о Степи и в большей степени зависеть от логики собственных интересов и властных амбиций. Необходимо признать справедливыми и выводы Ж. Джампеисовой. По ее мнению, организация крупных съездов не приносила долговременного результата, так как эффективность «механизмов адата зависела от величины сегментов (т. е. степени консолидации между родами), разрешавших конфликт»[112]112
  Джампеисова Ж. Казахское общество и право в пореформенной степи. Астана, 2006. С. 155–156.


[Закрыть]. Таким образом, деятельность ОПК и ее знания в контексте, рассмотренном А. Л. Перфильевым, не соответствовали возможностям этого учреждения для поиска более действенных механизмов урегулирования межродовых конфликтов. Российские чиновники не понимали, что обычное право более эффективно справляется с конфликтами в мелких группах, чем в больших[113]113
  Там же.


[Закрыть].

Важной составляющей колониального управления было изучение местных языков. Как обстояло дело с этим в Оренбурге? В 1825 г. в этом городе было открыто Неплюевское (в честь оренбургского генерал-губернатора И. И. Неплюева) военное училище[114]114
  В 1845 г. училище было переименовано в кадетский корпус. См.: Матвиевская Г. П. Оренбургский Неплюевский кадетский корпус. Очерк истории. М., 2016. С. 63.


[Закрыть]. Основная его задача заключалась в подготовке переводчиков[115]115
  При губернаторе П. П. Сухтелене (1830–1833) тактические задачи училища были скорректированы и основное внимание стало уделяться подготовке переводчиков не из мусульман, а из русских. См.: Там же. С. 28.


[Закрыть], чиновников и военных кадров, происходивших из народов, населявших Оренбургский край. Однако доля казахских детей среди учащихся до середины 1840‐х гг. не была значительной. По данным на 1 января 1839 г., в Неплюевском училище обучалось 77 русских и только 17 «азиатцев»[116]116
  С. В. Горбунова не приводит данных об этническом составе этих «азиатцев». См.: Горбунова С. В. Обучение казахов в Неплюевском военном училище (кадетском корпусе) (1825–1866) // Культура, наука, образование: проблемы и перспективы: Материалы IV Всероссийской научно-практической конференции. Ч. 1 / Отв. ред. А. В. Коричко. Нижневартовск, 2015. С. 88.


[Закрыть]. Всего же это учебное заведение в период между 1825 и 1866 гг. окончило 37 казахов[117]117
  Там же. С. 89.


[Закрыть]. Есть все основания полагать, что такое число выпускников не могло обеспечить нужд колониального управления. Более значительную роль играли татарские переводчики. Несмотря на рост исламофобии имперских чиновников и оценку татар в качестве культурных и политических соперников[118]118
  По мнению японского исследователя К. Мацузато, татары-мусульмане были включены в число «уважаемых врагов» империи. См.: Мацузато К. Генерал-губернаторство в Российской империи: от этнического к пространственному подходу // Новая имперская история постсоветского пространства. Казань, 2004. С. 450–451.


[Закрыть] русских в Казахской степи (особенно с середины 1850‐х гг.), даже В. В. Григорьев вынужден был признать, что через этих переводчиков (татарских) «велись все сношения с кайсаками, которые во всех совещаниях администрации участвовали как эксперты, без которых ничего не предпринималось, не делалось…»[119]119
  Хисамова Ф. М. Татарский язык в восточной дипломатии России (XVI – начало XIX вв.). Казань, 2012. С. 47.


[Закрыть] Анализируя штат ОПК за 1856 г., мы находим, что из шести переводчиков четверо были татарами и башкирами, а казахов не было ни одного[120]120
  Архив востоковедов Института восточных рукописей РАН (Архив востоковедов ИВР РАН). Ф. 61. Оп. 1. Д. 14. Л. 5 об. – 6.


[Закрыть].

Важной задачей ОПК был разбор исков по гражданским и уголовным делам. С одной стороны, эти иски должны были поступать от жителей внутренних регионов Степи и в то же время могли быть следствием конфликтов между казахами и прилинейными (вдоль военно-укрепленных линий) жителями (например, казаками)[121]121
  Горбунова С. В. Оренбургская пограничная комиссия и политика России в Младшем казахском жузе. Автореф. дис. … канд. ист. наук. М., 2002. С. 15.


[Закрыть]. В архивах сохранилось значительное число таких исков, направлявшихся как с той, так и с другой стороны[122]122
  См.: ГАОО. Ф. 6. Оп. 10. Д. 5618, 5619, 5623, 5625, 5640, 5668, 5674, 5681, 5688.


[Закрыть]. Более того, империя даже планировала подготовить специальных чиновников, которые смогли бы наряду с российским законодательством активно использовать и казахское обычное право в этих разбирательствах[123]123
  Izbassarova G. B. Institute of the Guardian in the Kazakh Steppe in the XIXth century: Legal Status and Duty Regulations // Bylye Gody. 2017. Vol. 46. Is. 4. P. 1366–1375.


[Закрыть]. Анализ отчетов и ведомостей ОПК по судопроизводственной части свидетельствует о низкой эффективности учреждения в этой сфере. Так, по состоянию исковых дел на 1 января 1851 г. на балансе ОПК значилось 79 дел (37 – по несогласию супругов и 42 – об обидах). За период с 1 января по 1 мая 1851 г. поступило еще три иска. Из них только один был удовлетворен[124]124
  Архив востоковедов ИВР РАН. Ф. 61. Оп. 1. Д. 1. Л. 61 об.


[Закрыть]. С. В. Горбунова считает, что основной причиной низкого качества делопроизводства были формализм и бюрократическая волокита, которые отталкивали казахов. Однако известно, что вязкость и длительность разбирательств были характерны не только для колониальных учреждений, но и для суда биев. Очевидно, что речь не всегда шла о признании неких институциональных и эпистемологических трудностей. Ситуации и контексты были разные. Казахи могли игнорировать также и решения судов биев, обращаясь с апелляциями к колониальным чиновникам и следуя колониальной интерпретации адата. Как мы увидим в четвертой главе, такое смешение знаний и практик не было каким-то возведенным в правило явлением, а представляло собой набор разнообразных хаотических ситуаций, базировавшихся на перманентности интересов, правовых манипуляциях, недоверии к тем или иным биям, русским чиновникам и др.

Наряду с ОПК Российская империя для изучения своих восточных земель и управления ими задействовала и другие учреждения. При этом особую роль должны были играть военные чиновники – некоторые исследователи называют их военными востоковедами[125]125
  По мнению М. К. Басханова, военное востоковедение возникло в первой половине XIX в. как «прикладная, научно-практическая форма исследования». В дальнейшем это направление стало самостоятельной отраслью знаний о Востоке. См.: Басханов М. К. Русские военные востоковеды до 1917 г.: Биобиблиографический словарь. М., 2005. С. 5–7. Не все исследователи следуют такому подходу – проведению четкой границы между военным и классическим востоковедением. См.: Tolz V. Russia’s Own Orient. The Politics of Identity and Oriental Studies in the Late Imperial and Early Soviet Periods. Oxford; New York, 2011.


[Закрыть]. В 1810 г. была создана Канцелярия управляющего квартирмейстерской частью свиты Его Императорского Величества. Офицеры этого учреждения посылались в Казахскую степь с военно-разведывательными целями. В 1815 г. высшим органом военного управления стал Главный (он же Генеральный) штаб. Одной из задач этого ведомства было «собирание всех сведений о земле, где война происходит», в том числе статистическая, этнографическая, историческая и географическая информация[126]126
  Сыздыкова Е. С. Российские военные и Казахстан: вопросы социально-политической и экономической истории Казахстана XVIII–XIX вв. в трудах офицеров Генерального штаба России. М., 2005. С. 41–42.


[Закрыть]. Несмотря на то что в первой половине XIX в. офицерами Генерального штаба были проведены первые крупные военно-статистические обследования[127]127
  Бларамберг И. Ф. Военно-статистическое обозрение земли киргиз-кайсаков Внутренней (Букеевской) и Зауральской (Малой) орды. СПб., 1848; Военно-статистическое обозрение Российской империи: Киргизская степь Западной Сибири. СПб., 1852.


[Закрыть] казахских земель, мы не должны преувеличивать значения этой деятельности. По мнению Е. С. Сыздыковой, неравномерность и асинхронность процесса вхождения Казахской степи в состав империи определяли локальный характер военно-востоковедческих изысканий. Актуальными становились в первую очередь вопросы, связанные с основными направлениями внешней политики на Востоке[128]128
  Сыздыкова Е. С. Российские военные и Казахстан. С. 47.


[Закрыть].

Пожалуй, более разнообразная деятельность по изучению казахских регионов организовывалась чиновниками Азиатского департамента МИД. Возникнув в 1819 г. как реакция на обострение восточного вопроса, департамент должен был принимать участие в управлении присоединенными к Российской империи кавказскими и азиатскими землями. Непосредственно в компетенцию его второго отделения входили дела кочевых народов, отношения с Китаем и Центральной Азией. От других ведомств МИД Азиатский департамент отличался комплексным характером деятельности, так как в сфере его ведомства были одновременно вопросы политического и гражданского характера[129]129
  Куликов В. И. «Для рассмотрения всех вообще азиатских дел составить Особый комитет». Документы об Азиатском комитете. 1819–1848 гг. // Исторический архив. 2009. № 1. 174–187.


[Закрыть]. В имперском дискурсе административные, консульские, правовые и иные дела восточных окраин зачастую носили политический оттенок. Объяснить это положение правительственные верхи пытались указанием на отсутствие цивилизованных норм права в странах Востока[130]130
  Министерская система в Российской империи: К 200-летию министерств в России. М., 2007. С. 291, 293, 296.


[Закрыть]. Благодаря Азиатскому департаменту произошло углубление некоторых специальных отраслей этнографического и востоковедческого изучения. В частности, большое внимание было уделено сбору сведений о казахском обычном праве.

Наиболее планомерный и целостный подход к систематизации и накоплению информации об окраинах Российской империи начался в 1845 г., после учреждения Императорского русского географического общества (ИРГО). Это был период, когда многообещающие проекты должны были сделать науку полуавтономным социальным полем[131]131
  По мнению Л. Энгельштейна, стремление государства занять исключительную позицию в осуществлении своей политики (или даже монополизировать все основные сферы, навязать свои исключительные привилегии в объяснении политических, социальных, культурных и других процессов. – П. Ш., П. С.) делало «низким уровень восприимчивости к научному знанию, которое бы могло формировать концептуальные и практические проявления государственной власти». См.: Энгельштейн Л. Комбинируя неразвитость: дисциплина и право в царской и советской России // Новое литературное обозрение. 2001. № 49. С. 31–49.


[Закрыть], направить усилия ученых на сбор точной и обширной информации. По сравнению с деятельностью правительственных учреждений, ИРГО приняло в свой состав наиболее прогрессивных общественных деятелей. Членами этой организации были не только русские, но и представители местных национальных элит. Таким образом, фокус научных исследований смещался к разработке комплекса прикладных проблем, необходимых как для нужд административного управления, так и для создания постоянных научных программ и формирования собственных научных традиций[132]132
  См. подробнее: Семенов П. П. История полувековой деятельности Императорского РГО, 1845–1895. Ч. 1–3. СПб., 1896.


[Закрыть]. Практически сразу же после возникновения ИРГО началась разборка этнографических программ, составной частью которых было и изучение обычного права. В середине XIX в. материалы, относившиеся к истории и культуре казахов, собирали члены географического общества: П. И. Небольсин, М. С. Бабаджанов, Ч. Ч. Валиханов, А. Г. Влангали, Ю. А. Гагемейстер, В. В. Вельяминов-Зернов и др. Одним из первых контакты с ИРГО установил преподаватель тюркских языков в Неплюевском кадетском корпусе И. А. Батыршин, который в последующем стал переводчиком ОПК. Уже в 1850 г. он предложил обществу свою статью под названием «Замечания о характеристических отличиях тюркских наречий в Оренбургском крае». ИРГО отреагировало на эту работу и представило ее для рецензирования известному тюркологу, профессору Казанского университета А. К. Казембеку. Сам же И. А. Батыршин получил предложение заняться сбором информации о быте и культуре казахского и башкирского народов[133]133
  См.: Ерофеева И. В., Жанаев Б. Т. Путевой дневник переводчика И. А. Батыршина о военном походе В. А. Перовского на Акмечеть // История Казахстана в документах и материалах: Альманах. Вып. 2 / Отв. ред. Б. Т. Жанаев. Астана, 2012. С. 280.


[Закрыть].

* * *

Круг вопросов, разбираемых в этой главе, показывает нам неудивительную картину того, как практики описания прошлого тесно связаны с особенностями использованных источников и политико-идеологической реальностью. Критический обзор ряда современных исследований убеждает, что знание имперской истории – это не всегда целостная перспектива и не все происходившие события можно свести к какой-либо линейной или закономерной модели объяснения. Очевидно, что история Казахской степи распадается на целый ряд контекстов, каждый из которых следует изучать, руководствуясь разной методологией. Отмечая эту особенность, мы стремимся сказать, что правовая история, включавшая в себя процесс кодификации казахского обычного права, деятельность отдельных имперских чиновников, дискуссии вокруг адата и шариата и другие детали, не может быть сведена только к имперской политике или некоему противостоянию между идеологией правящих верхов и местной традицией. Обзор так называемых колониальных и «туземных знаний», а также описание деятельности имперских учреждений, изучавших Казахскую степь, продемонстрировал, что не существовало какого-либо общепризнанного подхода или взгляда. Многие чиновники, востоковеды, руководители имперских канцелярий и ведомств, как, впрочем и сами казахи, имели собственные взгляды и мнения, а также свое понимание реформ и политики русификации, отличные от того, что предлагалось в Санкт-Петербурге. В следующей главе речь пойдет о том, как разные конструкции имперских знаний в отдельных случаях могли дополнять друг друга, а в других вступать в жесткий конфликт. Некоторые разногласия – например, противопоставление адата и шариата – непосредственным образом влияли на ход имперских реформ. Противоречия между чиновниками сдерживали процесс кодификации, который благодаря смешению разных подходов и языков описания превращался в сложную бюрократическую процедуру.

ГЛАВА ВТОРАЯ. ПЛОХАЯ РАБОТА С КОДИФИКАЦИЕЙ: АДАТ И ШАРИАТ В КАЗАХСКОЙ СТЕПИ

В этой главе мы расскажем о том, как империя пыталась конструировать казахское обычное право. Работая над кодификацией адата, чиновники «очищали» его от тех элементов, которые рассматривались в качестве «диких обычаев», содержали недопустимые с точки зрения государственных интересов примеси мусульманского права. Отсутствие детально разработанных программ, специалистов с востоковедческой подготовкой, бюрократические коллизии и другие причины привели к тому, что подготовленные сборники не получили удовлетворительной оценки. Знакомство с содержанием некоторых из них убеждает нас в том, что составители правовых кодексов не разбирались в особенностях адата и шариата, не могли отделить современные нормы права от уже вышедших из обращения. Несмотря на то что такие просчеты постоянно повторялись, империя не могла проделать эффективной работы над ошибками, и каждый последующий шаг в кодификационных усилиях был снова обречен на неудачу. Возможно, что необходим был совершенно другой сценарий кодификации обычного права. Существовал ли он? Для того чтобы это выяснить, мы дополняем содержание данной главы более широкой перспективой – сравнением Российской империи с другими колониальными империями, стремившимися кодифицировать местное право своих колоний.

ОБЫЧАЙ, ШАРИАТ, ЗАКОН: К ОСОБЕННОСТЯМ ТЕРМИНОЛОГИЧЕСКОЙ ПУТАНИЦЫ

В Российской империи местное неписаное право, как правило, обозначалось многозначным понятием «обычай»[134]134
  См.: Ковалевский М. М. Современный обычай и древний закон: Обычное право осетин в историко-сравнительном освещении. Т. 1. М., 1886.


[Закрыть]. Как правило, так называли нормы обычного права, имевшие с точки зрения имперских властей силу действующего закона, обязательного для исполнения и регламентировавшегося устойчивыми нормами социальных отношений. Одновременно обычаем называли и «древние предания, суеверия, обыкновения», вышедшие из широкого употребления и, таким образом, ставшие необязательными для всеобщего исполнения. Отсутствие терминологической ясности затрудняло четкое разделение между разными видами «обычая» и тем более не позволяло сформулировать вопрос об «источниках обычного права[135]135
  См.: Тесля А. А. Источники (формальные) гражданского права; Нечаев В. Право обычное // Энциклопедический словарь Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона. Т. XXIVА (48). СПб., 1898. С. 910–912. Пожалуй, только в начале XX в. в юридической литературе появилось самое точное определение обычного права. Согласно И. Л. Горемыкину, «под местным обычаем (обычным правом. – П. Ш., П. С.) следует понимать такое юридическое правило, которое не выражено в законе, но которому постоянно подчиняются жители известной местности, признавая его для себя обязательным». См.: Горемыкин И. Л. Свод узаконений и распоряжений правительства об устройстве сельского состояния и учреждений по крестьянским делам, с воспоследовавшими по ним разъяснениями, содержащимися в решениях Правительствующего Сената и в постановлениях и распоряжениях высших правительственных учреждений. Т. 1. Изд. 5-е. СПб., 1903. С. 35, прим. 1.


[Закрыть]. В результате на новоприсоединенных территориях многие десятилетия поддерживалось правовое разнообразие. Причем в этом проявлялась не столько сознательная политика, сколько неспособность рационально проанализировать местное право и адаптировать его к общеимперскому стандарту. Это обстоятельство понимали и сами колониальные подданные, получавшие в таких условиях возможности для правовой манипуляции.

Российские ученые-путешественники и чиновники, писавшие о казахах на протяжении большей части XVIII в., в соответствии с представлениями того времени различали в их праве неписаные «обычаи» и «закон» (идентифицируемый с фиксированными нормами шариата). Многие авторы использовали обе категории для обоснования юридической зрелости казахского общества, где руководствовавшиеся обычным правом ханы, султаны, бии отправляли судебные функции, а применение норм шариата позволяло говорить об определенной «правосудной разборчивости»[136]136
  См.: Кэстль Дж. Дневник путешествия в году 1736‐м из Оренбурга к Абулхаиру, хану Киргиз-Кайсацкой Орды / Пер. с нем. В. Штаркенберга, В. Скорого. Алматы, 1998. С. 106–107; Георги И. Г. Описание всех в Российском государстве обитающих народов: В 4 ч. Ч. 2. СПб., 1799. С. 125; Рычков П. Нижайшее представление о состоянии киргиз-кайсацких орд и о способах к приведению их к спокойному пребыванию и ко исполнению подданнических должностей // История Казахстана в русских источниках XVI–XX веков. Первые историко-этнографические описания казахских земель. XVIII в. / Сост. И. В. Ерофеева. Т. 4. Алматы, 2007. С. 197, 201.


[Закрыть]. С другой стороны, в конце XVIII – начале XIX в. происходит переосмысление значения сосуществования «обычая» и «закона» в праве: они начинают противопоставляться друг другу. Обычай теперь сводят к «древним обыкновениям», нормам, которым уже не повинуются, а закон превозносят как кодифицированное гражданское и политическое правило. То, что кодифицированными оказываются лишь предписания исламской религии[137]137
  Фактически «канонизация» руководств по мусульманскому праву начала формироваться в Российской империи до подготовки проектов по кодификации обычного права. Так, распространение в степи Корана, переведенного на казахский язык, было осуществлено по указу Екатерины II. Позже, в первой половине XIX в., началось издание и перевод в Казани мусульманской правовой литературы (например, ханафитского текста «Мухтасар ал-Викайа» при содействии правителя Букеевской (Внутренней) орды Джангир-хана). Роберт Круз такую политику называет «цивилизированием посредством ислама» («Civilization through Islam»). См.: Crews R. For Prophet and Tsar: Islam and Empire in Russia and Central Asia. P. 199–204; Fisher A. Enlightened Despotism and Islam under Catherine II // Slavic Review. 1968. Vol. 27. No. 4. P. 549–553.


[Закрыть], рождает требование зафиксировать и «гражданское» право (существующее в ранге «обычаев»), при этом ограничив влияние и статус «конфессионального». С этой точки зрения происходит оправдание вмешательства российских властей в местную судебную систему, а в целях «наведения порядка» в обществе, в котором ханы и султаны «никакого правосудия в подчиненном им законе не сохранили»[138]138
  Краткое описание о киргис-кайсаках. 1795 г. // История Казахстана в русских источниках. Т. 4. Алматы, 2007. C. 271.


[Закрыть], создается, например, Пограничный суд в Оренбурге для разбора уголовных дел казахов Младшего жуза (1786)[139]139
  Вяткин М. П. Батыр Срым. Алматы, 1998. С. 225; Архив Государственного совета. Т. 1. Ч. 2. СПб., 1869. С. 840.


[Закрыть].

В конце XVIII – первой половине XIX в. возникает идея составления сборников казахского обычного права. В 1804–1853 гг. было подготовлено несколько правовых записей и сборников, о которых мы расскажем в этой главе. Встречные усилия по кодификации адата были предприняты как чиновниками сибирского ведомства (с центром в Омске) Казахской степи, так и оренбургского (с центром в Оренбурге). Однако эта работа не была успешно завершена. Подготовленные чиновниками тексты так и не были кодифицированы. Одна из основных причин заключалась в том, что у составителей сборников отсутствовала определенная система к отбору материалов. В результате чиновники часто путали адат и шариат, объявляя последний, как правило, «внешним фактором» в духе расхожего мнения о поверхностной исламизации казахов. Такое обстоятельство заставляло думать о том, что изданный текст может быть проигнорирован не только судебной практикой казахов, но и российской администрацией. Была и другая веская причина, обрекшая на неудачу усилия некоторых составителей сборников. Это обострившаяся в 1840–1850‐е гг. исламофобия имперских чиновников, которые стремились «очистить» обычное право от «исламских напластований». Следствием такой политики было блокирование ряда кодификационных проектов, которые с точки зрения бюрократических верхов не содержали строгого разграничения между адатом и шариатом.

КОДИФИКАЦИЯ КАК ОБЩЕИМПЕРСКАЯ ПРОБЛЕМА

Европейские колониальные державы, захватывая новые территории, неизбежно сталкивались с проблемой включения местных народов в общеимперское правовое поле. Важным этапом на пути реализации этого замысла была кодификация обычного права, которое, как правило, бытовало в устной форме. Обычное право с имперской перспективы представляло собой «остаточную категорию» («residual category»)[140]140
  См. подробнее об этом понятии: Merry S. E. Anthropology, Law and Transnational Processes // Annual Review of Anthropology. 1992. Vol. 21. P. 364; Moore S. F. History and the Redefinition of Custom on Kilimanjaro / Eds. J. Starr, J. F. Collier / History and Power in the Study of Law. Ithaca, 1989. P. 289.


[Закрыть], т. е. тот набор информации, который колониальные власти посчитали нужным включить в сборники, устранив при этом все противное с точки зрения европейской морали и политически нежелательное[141]141
  Hoffman K. E. Berber Law by French Means: Customary Courts in the Moroccan Hinterlands, 1930–1956 // Comparative Studies in Society and History. 2010. Vol. 52. No. 4. P. 852.


[Закрыть]. Однако процесс кодификации не был таким однозначным, как может показаться на первый взгляд. Он протекал на фоне различных региональных контекстов, требовавших индивидуального подхода к той или иной ситуации. Опыт, приобретенный одной империей, в силу каких-то специфических условий не всегда мог быть заимствован другой. Тем не менее колониальная кодификация имела и свои закономерности. Чтобы установить это, мы хотим описать несколько ее моделей. Такое сравнение поможет прояснить суть следующих проблем. Какие аналоги существуют между Российской империей и другими европейскими странами? Почему, в отличие от других колониальных держав, сборники обычного права, подготовленные русскими чиновниками и ориенталистами, не стали действенным инструментом в практическом правовом регулировании?

Российская политика по отношению к собственным «туземным» подданным, конечно, имела как свои особенности, так и параллели, объединявшие ее с другими колониальными империями, например с Францией. Как отмечают современные исследователи, варианты военно-народного управления, созданные на Северном Кавказе и в Закаспийской области Туркестана, вводились французами в Алжире[142]142
  Бобровников В. О., Конев А. Ю. Свои «чужие»: инородцы и туземцы в Российской империи. С. 188–189.


[Закрыть]. Важным в этом контексте является и другое наблюдение: после завоевания в 1857 г. Кабилии (северо-восточной части Алжира) Французская империя столкнулась с берберами[143]143
  Общее название жителей Северной Африки. Они занимали территорию от западных границ Египта на востоке до Атлантического океана на западе и от реки Нигер на юге до Средиземного моря на севере. После завоевания мусульманами Магриба берберы подверглись влиянию арабской культуры.


[Закрыть]. В отличие от своих арабоязычных соседей, берберы рассматривались колониальными чиновниками как слабо исламизированное население. Учитывая этот подход, имперская администрация противопоставляла шариат «светскому» обычному праву, надеясь с помощью поддержки последнего усилить французское влияние в регионе[144]144
  «Существование „светского“ обычного права было воспринято как более чем убедительное доказательство их материализма и „независимого духа“ и, таким образом, их расположенности к французскому влиянию». Цит. по: Scheele J. A. Taste for Law: Rule-Making in Kabylia (Algeria) // Comparative Studies in Society and History. 2008. Vol. 50. No. 4. P. 897.


[Закрыть]. Как видим, описанная ситуация имеет прямые аналогии с Казахской степью – когда местное кочевое население объявлялось поверхностно исламизированным, а адат становился инструментом колониальной политики. Французские власти, как и власти Российской империи, стремились кодифицировать обычное право. Однако, в отличие от Казахской степи, правовые сборники берберского населения Алжира, подготовленные по заказу колониальной администрации, нашли свое практическое применение – их использовали в качестве судебников в местных магистратах[145]145
  Ibid. Р. 901–908.


[Закрыть]. Хотя эти кодексы стали действенными руководствами, сложно быть уверенным в том, что представленная в них информация воспринималась самими колониальными чиновниками без проблем. Как и в случае И. Я. Осмоловского, снабдившего свой текст цитатами из книг по фикху и пытавшегося доказать, что казахское обычное право является частью обширной исламской правовой культуры, берберские сборники не стали исключением. Они также отражали тесную связь с шариатом, прежде всего потому, что были написаны местными имамами или религиозными учеными[146]146
  Ibid. Р. 898.


[Закрыть]. Это обстоятельство затрудняло попытки чиновников установить характер влияния исламского права на берберскую культуру, так как они по-прежнему противопоставляли обычное право и шариат. Пытаясь найти выход из этой проблемы, французские власти отказались от попыток некой стандартизации правовых норм, например от сведения их в единый кодекс. Чиновники также вынуждены были признать и то обстоятельство, что сборники обычного права не следует рассматривать в качестве механизма для модернизации и европеизации местного общества. Основное внимание было сосредоточено на подготовке так называемых «деревенских кодексов», представлявших деревню априори как специфическое правовое пространство, выходящее за пределы других норм, – право соседних деревень, государственное право, мусульманское право[147]147
  Ibid. Р. 901–904.


[Закрыть]. Такой подход, на наш взгляд, позволял больше сосредоточиться на вопросах местной рутины, чем сделать узкий региональный контекст заложником общеимперских стереотипов. В конечном счете французам удалось избежать ошибок, с которыми столкнулись российские власти. Несмотря на этот европейский опыт, Российская империя не готова была отказаться от идеи общего кодекса для инородцев Казахской степи.

Интересное развитие проекты кодификации получают после установления французского протектората в Марокко в 1912 г. Замысел этой реформы основывался на идее постепенного перехода местного берберского населения к французскому законодательству и европейским ценностям. Однако такое более откровенное, чем в Кабилии, намерение осуществить трансформацию местного общества столкнулось с непредвиденными трудностями. Главная из них заключалась в том, что берберские общества и суды были тесно связаны с шариатом, а не с адатом, как предполагала колониальная администрация. Это наблюдение парализовало дальнейшие усилия французских чиновников, полагавших, что они успешно справляются с защитой населения протектората от распространения исламского права[148]148
  Hoffman K. E. Berber Law by French Means: Customary Courts in the Moroccan Hinterlands. Р. 854–858.


[Закрыть].

Сравнение Российской империи с Французской полезно не только умением найти априорное сходство в реализации колониальной политики. Империя Романовых была непосредственно знакома с французскими методами управления мусульманами. Так, в 1874 г. после хивинской кампании капитан А. Н. Куропаткин был отправлен с официальной миссией в Алжир[149]149
  Его непосредственная задача заключалась в том, чтобы наблюдать методы подавления мусульманского «фанатизма» и подходы к управлению этой колонией. См.: Morrison A. Creating a Colonial Shari‘a for Russian Turkestan: Count Pahlen, the Hidaya and Anglo-Muhammadan Law / Eds. V. Barth, R. Chetkovsky. Imperial Cooperation and Transfer, 1870–1930. London; New Delhi; New York; Sydney, 2015. P. 129.


[Закрыть].

Кроме опыта Французской империи известно также желание некоторых чиновников опереться на подходы Британской колониальной державы. Этой идеи, в частности, придерживался сенатор К. К. Пален, который в 1908 г. отправился в Туркестан в целях инспекции и подготовки рекомендаций для реформы местного управления[150]150
  Абашин С. Н. и др. Центральная Азия в составе Российской империи. С. 123–125.


[Закрыть]. К. К. Пален намеревался разработать правила для так называемых казийских судов[151]151
  В отличие от суда биев, суд казиев, или народный суд, должен был разбирать дела по шариату. Его компетенция распространялась только на оседлое «туземное» население. См.: Центральный государственный архив Республики Узбекистан (ЦГА РУз). Ф. И-1. Оп. 27. Д. 68. Л. 3.


[Закрыть]. Для этого он хотел кодифицировать шариат, собрав все необходимые сведения в один сборник, тем самым игнорируя систему прецедентов и местных обычаев, которые существовали до и после захвата этой территории русскими войсками[152]152
  Morrison A. Creating a Colonial Shari‘a for Russian Turkestan. Р. 135.


[Закрыть]. Столь амбициозная задача апеллировала к опыту Британской Индии. Основной массив информации, согласно проекту К. К. Палена, предстояло извлечь из русского перевода сочинения по мусульманскому праву «Ал-Хидая»[153]153
  Полное название: «Ал-Хидая фи шарх Бидая ал-мубтадия» («Руководство по комментарию „К началу начинающего (обучение)“»).


[Закрыть] Бурханаддина ал-Маргинани (1123–1197). При этом Н. И. Гродеков, подготовивший русский перевод, опирался не на арабский оригинал, а на английскую версию, созданную британцами для нужд управления своими восточными колониями[154]154
  «Ал-Хидая» стала основным текстом «англо-мухаммеданской» юриспруденции в Индии. См.: Giunchi E. The reinvention of Shari‘a under the British Raj: in Search of Authenticity and Certainty // Journal of Asian Studies. 2010. Vol. 69. No. 4. P. 1119–1142.


[Закрыть]. Таким образом, случай с «Ал-Хидая» в Туркестане и способ, с помощью которого этот правовой текст был переделан в «англо-мухаммеданский закон», отображает, согласно А. Моррисону, классическую историю «сотворения колониального знания»[155]155
  При этом местные востоковеды, такие как Н. П. Остроумов, разделяли точку зрения К. К. Палена, полагая, что тексты, подобные «Ал-Хидая», можно использовать для кодификации права народов Туркестана. Против этого решительно возражал другой известный востоковед В. В. Бартольд. Он резонно отмечал, что единственный комментарий (т. е. английская версия «Ал-Хидая», использованная русскими. – П. Ш., П. С.) нельзя воспринимать в качестве обязательного и неизменного источника мусульманского права. См.: Morrison A. Creating a Colonial Shari‘a for Russian Turkestan. Р. 138.


[Закрыть].

Несмотря на существовавшие параллели, мы должны обратить внимание и на то, что ресурсы и условия колониальных империй могли существенно различаться. При взаимоотношениях с народами, находившимися на разных уровнях социально-экономического развития и принадлежавшими к различным конфессиям, возникали большие трудности в подборе методов колониального управления. Так, выбрав в качестве критерия интеграции сословные и социальные разделения (кочевые, оседлые и бродячие инородцы)[156]156
  См. «Устав об управлении инородцев» // Полное собрание законов Российской империи (ПСЗ РИ). Собрание 1. Т. 38. № 29126. СПб., 1830.


[Закрыть], а не региональные, правительство допустило большую ошибку, пытаясь использовать одни и те же программы для кодификации обычного права в Восточной Сибири[157]157
  Работа над составлением Свода степных законов кочевых инородцев Восточной Сибири началась после принятия Устава об управлении инородцев в 1822 г., т. е. одновременно с кодификацией обычного права в Среднем казахском жузе, на который также распространялся этот закон. См.: Наумкина В. В. Обычное право кочевых народов Восточной Сибири в правовой системе Российского государства XIX – начала XX в. Дис. … д-ра юрид. наук. М., 2010; Шангин А. М. Свод степных законов Восточной Сибири как начальная попытка кодификации обычного права сибирских народов // Труды Института государства и права РАН. Статьи аспирантов и стажеров Института государства и права. М., 2009. № 4. С. 158–168.


[Закрыть] и Казахской степи[158]158
  Martin V. Law and Custom in the Steppe. P. 35–47.


[Закрыть]. Конфессиональные различия – буддизм и политеизм Восточной Сибири и мусульманство Казахской степи – были тесно связаны с различиями в социально-экономических и политических отношениях[159]159
  Эти особенности, а также программы для сбора сведений об обычном праве будут более подробно проанализированы в следующих разделах данной главы.


[Закрыть]. Подобного рода просчеты были одним из ключевых факторов, обеспечивших провал кодификационных усилий, которые в результате становились продуктом еще более сложного конструирования имперского знания о своих новых подданных, чем опыт некоторых европейских держав.

Примечательно, что одновременно с Казахской степью кодификация обычного права происходила и в другой части Российской империи – на Северном Кавказе. Сравнение этих регионов убеждает нас в том, что подходы к осуществлению кодификации имели большое сходство. В 1840–1860‐е гг. империя организовала несколько крупных кампаний по изучению обычного права народов Северного Кавказа и подготовке соответствующих сборников. Активную роль в этом сыграл лейтенант Д. С. Бибиков, который руководил Канцелярией по управлению мирными горцами. Этот русский чиновник составил опросник из двенадцати пунктов, который должен был использоваться как пособие в ходе сбора информации в различных регионах Северного Кавказа. Согласно исследованиям М. Кемпера, «он (вопросник. – П. Ш., П. С.) был определенно написан от перспективы царской империи», отражая ее административные, правовые и экономические интересы. Многие вопросы основывались на общей этнографической информации, лишь поверхностно затрагивая особенности местной правовой системы, путая при этом адат и шариат. Ориентируясь на интересы местной кавказской знати, имперские чиновники пренебрегали опытом аульных общин. Кодексы обычного права, составленные на основе такого подхода, утрачивали связь с текущими особенностями социальной жизни. По сути, все это предопределило судьбу кодификации, так как подготовленные сборники не могли быть использованы в судах[160]160
  Kemper M. ‘Adat against Shari‘a: Russian Approaches toward Daghestani «Customary Law» in the 19th Century // Ab Imperio. 2005. No. 3. P. 150–158; Kemper M. Арабоязычная этнография адата по русскому заказу? // Дагестанские святыни. Кн. 3 / Сост. и отв. ред. А. Р. Шихсаидов. Махачкала, 2013. С. 176–177.


[Закрыть]. Другая ошибка колониальной администрации заключалась в том, что поддержка адата рассматривалась как необходимая мера модернизации местного общества в противовес «закостенелости» шариата. Однако расчет не был верным. По мнению историка права М. М. Ковалевского, трансформация жизненного уклада народов Северного Кавказа с точки зрения налаживания тесных отношений с империей и интеграции региона в государственную систему могла быть успешнее, если бы борьба с «более цивилизованным», чем адат, исламским правом не была так ярко выражена[161]161
  Kemper M. ‘Adat against Shari‘a. P. 164–170.


[Закрыть].