Текст книги "Выстрел из вечности"

– Ты думаешь, мне приятно притворяться, да мне до слёз больно, но ничего не могу поделать с собой, – утирая нос, промолвил Журавлёв. – Началось это со смертью жены Оксаны. И виноват, кто ты думаешь? Да Мишка Сычов. Он – мерзавец перешёл мне дорогу. Жена у меня была очень красивая и ласковая, а я офицер – не своя воля, постоянно в отъездах, куда послали, поехал. Всё командировки да командировки. В гарнизоне пошли сплетни, что моя Оксана, якобы, немецкая подстилушка, а она была у меня девственница, и было ей в то время всего девятнадцать лет, и тут такое про неё. Я думал, уничтожу злодея, кто распускает эти слухи, да понимаешь, всё было некогда. А время шло. Мишка пустил слухи, что он, якобы, спит с моей Оксаной, когда я в отлучке. Да и забеременела она не от меня, а от него, и придётся ему жениться на ней. Я от этих сплетен и слухов, прямо скажу, обалдел. – «Ваня, когда ты успокоишься? Я устала от твоих отлучек», – сказала она мне. И что меня дёрнуло за язык, не знаю, дескать, Мишка Сычов тебя обхаживает, что тебе ещё надо? Она вся задрожала, побелела. Я услышал сквозь сдавленное дыхание – дурак, потом она закричала, не сдерживая себя: «Да, да, ходит ко мне, цветы носит, замуж зовёт, говорит, я всё прощу, Ванькиного ребёнка усыновлю». Я не знал тогда, как её успокоить, а она будто в неё вселился бес, всё кричала и кричала. И странное дело, она никак не хотела успокаиваться. Мне стало казаться, что мою Оксану просто подменили. В ней было столько злости, ненависти ко мне, что я удивился. Она с презрением откинула мою руку с плеча, выскочила из дому и убежала. Я хотел её остановить, но где там, она и слушать не хотела, видимо, оскорбление моё для неё было смертельным. Ночью она не пришла домой. Я грешным делом подумал, что она сбежала к родителям на Украину. Через день мне сообщили из районной больницы, что она неквалифицированно прервала беременность на шестом месяце, сейчас находится в тяжёлом состоянии. Я бросился в больницу на попутке, но что я мог сделать? Перед смертью Оксана сказала мне: «Прости, Ваня, если можешь. Не поминай меня лихом, женись». Правду говорю, я заревел, опустив голову на её грудь. Она гладила мою голову и что-то шептала. Я сказал ей, мол, придушу Мишку. Это он – сволочная душа, изгадил нам жизнь. Ему нет прощения. Тебя загубил, нашего сына и меня. – «Успокойся, Ваня, Бог ему судья», – сказала она. Я не заметил, как она отошла. Очнулся, жена была уже мертва. Во мне что оборвалось главное, да ещё этот Мишка Сычов пустил слухи, что Оксана умерла из-за него, хотела Ванькиного ребёнка вытравить, чтобы выйти за него Мишку.

– Иван Петрович, а почему он вас не узнал этот Мишка то? – спросил я.

– Так он меня и не знает. Мне Оксана показывала его со стороны раза три, я его и запомнил, а так мы с ним не знакомы. А встретились мы с Оксаной на неметчине. Она работала у одного бюргера в поле. Я же как раз бежал из концлагеря. Вижу девушку, по обличию понял – русская. Ну и подошёл, а что было делать? Есть охота. Заговорил. Она принесла мне молока и краюху хлеба, а потом сказала: «Давай я тебя спрячу до прихода наших. Хозяева теперь тихие, боятся возмездия. Я уверена, хоть и увидят, промолчат». – Так я и дождался своих. Потом мы с ней переписывались. Я позвал её. Она бросила всё и приехала. Вот такая моя судьба.

Мы с моим новым знакомым брели по улицам уснувшего города. Редкие пешеходы, не оборачиваясь, проходили мимо.

– Слава, приезжай ко мне в любое время, сходим на охоту, знаю хорошие места, – сказал Журавлёв шёпотом, – чем-то ты мне понравился.

– Хорошо, – ответил я, приеду.

Иван Петрович схватил меня за руку:

– Ты уж, Слава, прости меня.

– За что? – удивился я.

– За маску, – выдавил из себя Журавлёв, – не могу отвыкнуть, привык кривляться.

Я, молча, подал ему руку. Он, как мне показалось, слегка заискивая, затараторил:

– В Петряеве я живу, в Петряеве. Да, знаешь, Славка, гулять, так гулять. У меня тут недалеко живёт сестра родная. Она одна. У неё двухкомнатная квартира, пойдём, посидим, водку я забрал у марухи. Я тебе расскажу свою дальнейшую жизнь.

– Пошли, – сказал ему, – я жене не сообщал, что сегодня приеду, а уже ночь, так что можно и расслабиться.

И вот мы уже у сестры Журавлёва. Женщина преклонного возраста встретила нас с улыбкой:

– Иван, ты ли это в такой поздний час. Что с тобой, братец родной, загулял, загулял парень молодой, молодой. Эх, Ванька! Кнута на тебя нету, что ты делаешь. Да ладно, заходи. А это кто?

– Мой попутчик, – ответил ей брат.

– Далеко пойдёшь.

– Дальше некуда. Одна дорога.

– Вера, с нами выпьешь?

– Придётся, если уж разбудил.

Мы разделись, вымыли руки, прошли на кухню. Хозяйка, полноватая женщина, которой уже далеко за шестьдесят, быстро сварганила немудреную закусь и сама разлила водку.

– Ну, что мужички, ядрёна корень, как говорил наш отец. Выпьем за встречу и за знакомство, – выдохнула она. – Эх, давно братец ты у меня не был, давно. Я уж и забывать тебя начала. А ведь я тебя чуть постарше, когда-то нянчилась с тобой. Родители заставляли. Женился?

– Нет.

– Так и не можешь забыть свою Оксанку? Хороша была девка. Эх, хороша! Таких, днём с огнём не сыщешь. Что взгляд, что походка, а уж хозяюшка была на все сто. А этот гад, что отправил её на тот свет, наверное, цветёт и пахнет, женат, имеет детей, и конечно, внуков.

У женщины на глазах появилась слезинка. Она утёрла её рукавом.

– Да, сестрёнка, у него всё отлично. Я не раз охотился на него, выйду бывало, встану около дерева, жду его, и только думаю стрелять, как перед глазами появляется моя Оксанка, такая грустная и несчастная и грозит мне пальчиком. Мой наградной пистолет сразу опускается. Мишка Сычов проходит мимо, цел и невредим. А ночью она сниться мне, и напоминает, дескать, Вань, береги себя, он не стоит этого. Его ждёт более жестокая судьба. И так уже было несколько раз. Слава, что мне делать? Я не могу ему даже отомстить.

– Жить, – ответил я. – Другого, тебе не дано. Видимо, не ты должен быть ему судьёй. Он оставил свой след там.

Я показал пальцем на космос и перекрестился. Мой знакомый вышел в большую комнату, сел на диван, и вскоре послышался храп здорового человека. Я оделся, поблагодарил хозяйку за хлеб, соль, оставил свои координаты, оделся и вышел.

На улице была глубокая осенняя ночь. Небо вызвездило, а ветер, будто озлясь на что-то, усилился и, срывая с деревьев пожухлые листья, плакал и стонал. А где-то недели через две Журавлёв позвонил мне, что на охоте на лося в загоне был тяжело ранен Мишка Сычов, его ранил старший сын Владимир, утверждая, что ему показался, будто бы, за деревом его поджидает медведь. Мишка несколько дней мучился и умер. Досужие языки говорили, что Мишка позарился на красоту своей снохи, то есть жены Владимира. Ему показалось, что она чем-то похожа на мою покойную Оксану. Он ей купил дорогущий перстень с камнями, и женщина не устояла. Мишка уговаривал её, дескать, если ты родишь, какая разница кто будет отец, я или Вовка, кровь то одна. Она забеременела, когда Вовка был в командировке, и решила сделать аборт, но муж всё это узнал. Что было, даже невозможно себе представить. Целый бой. А потом эта охота. И всё…

Идёт следствие.

Опасная встреча

– Сегодня никуда не пойдём, – сказал Иван Фёдорович, – примем баньку, а уж потом я тебя повожу по своим местам, покажу медвежьи следы, поохотимся на птицу. В наших лесах этого добра много, так что не заскучаешь.

Он был высокий и плечистый. Русые волосы были стрижены под ёжик. А карие выразительные глаза с лёгким туманцем, смотрели прямо и открыто. Ему было немного за тридцать. По дому он ходил мягко, не поднимая особого шума. У него была жена и двое сыновей. Ружьё вертикалка висело прямо на стене.

Мы немного посидели за столом, потом он сказал, мол, пойдём по деревне походим, я тебе кое– что покажу. И мы вышли.

– Ты знаешь, – обратился он ко мне, – где-то лет десять назад вот в этом доме жил старик Иван, было ему уже лет семьдесят пять. А он ходил в лес и всё один. Не любил, что кто-то около его крутится. И вот однажды он ушёл очень далеко. Его бабка Марья весь день донимала его, дескать, сделай это, сделай это. День-то осенью не так-то и велик. Он ушёл уже после обеда. А туда полтора часа ходьбы и обратно полтора, и того, три часа только на дорогу, плюс на сборку грибов. Видишь ли, Иван мужик был привередливый, не хотел собирать грибы там, где ходили люди. А в том году из города было просто нашествие и всё на машинах. Встанут на краю леса, палатку поставят, костерок разведут. Чем не отдых? Да к тому же грибов и ягод наберут и обратно к себе в город. Ивану же это было не по душе. К тому же он не любил горожан, высказывался, мол, все они хапуги и грязнули. Природа же любит бережное отношение к себе. И он уходил туда, где редко бывала нога человека, а годы-то уже немолодые. Как обычно, он брал с собой нож, который выковал ему наш кузнец из лемеха плуга. Закалил его по уму, так, что он мог рубить и гвозди. И вот с этим ножом, да ещё с коробкой спичек в кармане наш дедок и путешествовал по лесам. А в этот раз он ушёл так далеко, что многие деревенские туда и не ходили. Как говорили многие, которые пытались туда попасть, дескать, там нечистая сила, если стрелка компаса крутится, как бешеная. Что уж говорить о душе. И многие боялись появляться в этих лесах. А вот Иван любил эти места, наберёт самых лучших грибов и потихонечку идёт домой. Так было и этот раз. Он набрал трёхведёрную корзину, но ошибся со временем, и на лес упала темнота. Кстати он успел выйти на тропинку, которая шла по запущенной просеке. Ветерок дул ему в лицо. А на небе, как назло, не было ни единой звёздочки. Всё небо было затянуто тёмными тучами. На душе у старика была радость. Одних белых грибов набрал столько, что в голодный год, когда каждый гриб на вес золота, это, конечно, удача. Ещё немного и он будет дома. И вдруг впереди себя он услышал сопение. Каждая клеточка старика почувствовала опасность. И что было моченьки он сорвал с руки корзину и бросил вперёд, а сам в это время отскочил в сторону. И потом он почувствовал, что по его ногам потекло, но раздумывать, что это такое, ему уже было некогда. Он думал, что за ним кто-то гонится, страх гнал его домой. Старик открыл дверь с бешеными глазами, запер все двери на запоры.

– Дедко, что с тобой? – запричитала старуха, схватившись за сердце, – на тебе лица нет, а вонь стоит такая, что и за неделю от неё не отмоешься. Кто тебя так испугал?

– Бабка, не знаю. Я иду по тропинке. А навстречу мне кто-то вышел, да ещё и фыркнул. Ну, я, знамо дело, корзинкой бросился в него и наутёк. Человек не мог идти в лес, значит кто-то другой, а вот это кто, я даже не могу и представить. Может это был снежный человек, ведь водятся они где-то.

– Успокойся, всё позади. Иди во двор, раздевайся, а я сейчас подогрею кипятильником тебе воды, ты подмоешься, а уж утром я разберусь с твоими штанами. Сейчас не буду, поздно уже.

Старик подмылся, затем вытащил из комода бутылку самогона, чтобы успокоиться, налил себе полстакана, выпил. Немного стало полегче, дрожь прошла. И он лёг спать, но сон не шёл. Он всё думал и думал о случившемся. И в половине десятого утра он решил всё же проверить и, если удастся забрать свою корзину, то он её заберёт. Он медленно подходил к месту, где ещё вчера получил сильный испуг. И видит, что корзина с рассыпанными грибами валяется на тропинке, а от неё идёт кровавый след поноса, и от него очень сильно пахнет. Иван пошёл по следу и увидел огромного медведя, который, уткнувшись в куст, лежал недвижим. Старик осмелился, подошёл поближе, пошевелил. Зверь не шевелился.

«Эх, как его угораздило, видать сердчишко-то у них слабенькое», – подумал дедко, собрал грибы и пошёл в деревню за мужиками и лошадью.

Мужики, почувствовав хорошую закусь и вино, быстро собрались. И вот они уже на месте, но сколько ни бились, чтобы снести медведя в телегу, у них ничего не получилось. И тогда они решили ошкурать его на месте, а мясо вытащить к телеге кусками. Только они решили этим заняться, как из соседней деревни появился егерь. Откуда он узнал, что старик завалил медведя, одному Богу известно. Он подъехал на мотоцикле, слез и подошёл к мужикам.

– Так. так! – значит, медведя завалили! И кто же из вас это сделал? – вздохнул он, напряжённо разглядывая лица мужиков.

– Я, – сказал Иван, – я его корзиной по голове как шандарахнул, он и пал к моим ногам.

– Иван, а что-то от тебя до сих пор попахивает, – улыбнулся один из мужиков.

– Ничего-то ты, Петька, не понимаешь. Это моё геройство выходит наружу, вот оно и попахивает, – улыбнулся Иван, – возьми хоть и тебя. Ночь, лес и вдруг тебе навстречу идёт такое чудище. Сам понимаешь.

– Так ты ещё и мясо собираешься есть, тогда тебя бабка выгонит из дому, – шутил Петька.

– Это что же? – поддержал шутку Иван, – я уже и дома не хозяин?

– Да какой же ты хозяин, если к тебе подойти невозможно.

– Иван, так ты моего медведя-то грохнул. Мы его на лобазах стерегли, а ты его корзиной, Чудно, право дело. Нашли его берлогу, хотели зимой его грохнуть, а ты нас опередил. Нехорошо как-то. Чем рассчитываться будешь? – улыбнулся егерь.

– Эх, Саша, Саша! Бери мяса, бери шкуру. Мне не жалко.

– Ладно, Иван, свои люди сочтёмся, – вздохнул егерь. – Жалко мишку, не достался он нам, А что поделаешь. Не судьба.

Они разделали тушу медведя, загрузили мясо в телегу и повезли в деревню, при этом, когда вскрыли и вынули сердце, оно было разорвано на мелкие куски.

– Вот как надо стрелять-то, егерь, – засмеялся Петька, – на охоту-то надо ходить ночью и с корзиной, а вы ходите со своими пукалками, а толку?

В деревне уже их ждали. Люди зажгли костры на площади и стали ждать. Бабка Марья принесла самогон и сказала:

– Хоть немного расслабиться. Хорошо, что ветер дул от медведя, а то вместо веселья, наверное, были бы похороны. Повезло моему Ивану, повезло.

Я тоже выпил стаканчик, хорошо закусил медвежатиной. Жирный был, нагулял на зиму жирок. Да не повезло ему пожить ещё немного. Видимо, его судьба такая. А егерь что? Выпил кружку самогону, пал, проспался, взял кусок мяса, сел на мотоцикл и был таков. Вот какие страсти – мордасти были в нашей деревне. Шкура медведя, наверное, до сих пор у Ивана на чердаке, хотя его уже года два как нет. Умер под Новый год.

– Так почему ты на охоту ходишь с ружьём, а не с корзиной, – улыбнулся я.

– Может и не повезти, это просто случай. Медведь умён и редко делает ошибки. А оказаться в его объятиях, – вздохнул мой знакомый, – беда. Он не пощадит.

Доконал

На берегу небольшой речки Парашихи, время было обеденное, отдыхали пастухи и их стада коров. Пастухи примерно были одногодки. Только к этому времени один уже имел четверых детей, хотя был тощ и высок, как болотная тростинка, и кличка его была Коля – Бес, или по фамилии Бесов. И звали его за то, что кстати и не кстати он мог сказать, а потом язвительно улыбнуться.. Другой же был ростом высок, широкоплеч, глаза карие, чуть с раскосиной, нос горбинкой. Рыжий, чуть вьющийся чуб спускался на рыжие густые брови. Грудь, как шуба, заросшая мягкой густой шерстью, была широка и оригинальна своей вмятиной, которая разделяла её на две равные половинки. И был он по кличке Костя – Кабан. Кабанов. Да, конечно, у них фамилии были, но почему-то все окружающие звали их по кличке. Коля же Бес или Бесов постоянно кашлял и хирел и втихаря злобно завидовал здоровью Кости – Кабана. Он никогда не упускал случая, чтобы не подшутить над своим коллегой. И самое лучшее поле для колкостей было то, что вот уже в течение нескольких лет жена Кости Катя не может родить.

– Нету в тебе мужика, нету, – частенько напоминал Бес Кабану, – вроде ты и громадный, но видимо, большая Федора да дурра, если сам не можешь, позови меня. Уж я для тебя, как для друга и коллеги по ремеслу постараюсь. Да и баба у тебя – ягодка. Эх, ты мужичок!

Он надменно хихикал, да так, что у Кости всё внутри переворачивалось. Костя держался всеми фибрами своей души и сколько не старался дать словесную сдачу, у него ничего не получалось, а силу применить, чтобы заткнуть глотку противнику, он не хотел. Его противник всегда выскальзывал из словесной атаки, и злобно жалил, мол, что за человек – ни мужик, ни баба.

Пастухи, всматриваясь в лес, куда уходила тропинка, ждали доярок и хозяек, у которых по очереди кормились.

– У-у-у-у, – раздался мощный утробный рык матёрого быка со стороны леса.

– О-о-о-о, – ответил, насторожившись другой бык из стада Коли – Беса

– Наверное, отожрался на овсах, лоснится от жира, как морж, – улыбнулся Костя – Кабан, – сейчас будет что-то интересное.

– Нашёл чем хвастаться, лосниться от жира. Эка невидаль, – процедил сквозь зубы Коля – Бес.

– Р-р-р-р, – улыбнулся Костя – Кабан, – наконец-то изволил пожаловать. Сейчас, твоему Чупику, будет хана.

– Да моего Чупика покормить так с месячишко – любого быка уделает, – отозвался Бес.

– Посмотрим, что он сейчас сделает с твоим Чупиком. Разгонять быков я не пойду. Уж будь уверен.

Речка Парашиха, где отдыхали пастухи, была не широкая, но довольно чистая. По обеим сторонам её росли небольшие деревья: берёзки, ольхи, осинки. Густая высокая крапива опускалась к самой воде. На ветке берёзки, где бил ключ, висел ковшичек из бересты, сделанный пастухами. Здесь было вольготно. В омуте можно было искупаться, а потом лечь на спину и смотреть в небо, если сильно утомился, то и вздремнуть неплохо. Коровы тоже отдыхают, пережёвывают пищу. Кричали хозяйки своим коровам, дзенькали струи молока о подойник. Хорошо было пастухам – такая благодать.

– У-у-у-у, – слышался злобный рык из леса.

– У-у-у-у, – отвечал ему Чупик и рыл копытами землю.

– Сейчас твоему Чупчику трёпка будет. Не чуешь, Бес, идёт хозяин здешних стад. Ох, и будет! Чует моё сердце.

– Не хвались, Кабан. Всё ещё впереди. Кто кого возьмёт, не будем загадывать, – хихикнул Коля – Бес.

Из лесу выдвинулась чёрная голова с рогами. Опустив голову вниз, бык шёл прямо на Чупика. Чупик не отступил. Они упёрлись рога в рога, напружинив и без того тугие мышцы, и стали пятить друг друга.

– Чупик, давай его, давай, – кричал Коля – Бес.

– Не дёргайся, – осадил его Костя – Кабан, – сейчас увидишь, как твой бычок полетит вверх тормашками.

– Вот и не полетит, вот! – уже кричал Коля – Бес.

Его задевало спокойствие Кабана. Он сознавал, что Чупик не выдержит. Ему не сиделось на месте. Он подошёл ближе. И был совсем рядышком от дерущихся быков, когда увидел, как его любимец дрогнул, подкосив уставшие от перенапряжения ноги. В одно мгновение он уловил ситуацию. Длинный кнут с вплетённой на конце проволокой, ожёг круп Костиного быка. От обиды и боли бык взвыл. Опустив мощные рога, пошёл на пастуха. Как Кабану, так и Трубе было ясно, что от парной крови быки свирепеют. Так вышло и на этот раз. Коля – Бес улыбался, увидев, что его Чупик очнулся и с пеной у рта бросился на своего соперника. Бык Кости сопротивлялся, но упереться ногами в землю уже не мог, и давящий сзади мощной силой, двигался к речке, запнулся за кочку и перевернулся через голову.

– Гад, – прохрипел не своим голосом Костя, – что ты сделал?

Он стал кнутом хлестать Чупика, чтобы спасти своего быка от неминуемой гибели.

– Всё в порядке. Ну что я тебе сказал? – улыбался Бес.

– Ты, ты, – задыхался Костя от распираемой в груди злобы, – изверг. Понимаешь ли ты, что ты наделал?

Он сжал кулаки как две огромные гири. Они побелели, и были страшны своей бледностью, где на руках торчала рыжеватая шерсть. В глазах сверкали молнии. Коля – Бес стоял и смотрел широко открытыми глазами, как медленно, но уверенно на него надвигался Костя – Кабан. Он впервые видел его в таком виде. Бес оглянулся, поискал спасения, увидел, как идут на дойку по одиночке и группами бабы. Он пожалел себя, подумав, что сейчас полетит в Парашиху на виду у всех. Маленький, тщедушный, он берёг свою честь страстно. А когда всё же был оскорблён, потихоньку плакал, спрятавшись от всех в потаённое место, и сквозь слёзы выкрикивал:

– Я этого не прощу. Ты у меня за всё заплатишь полной меркой.

С ним пытались не связываться, да и он особого вкуса к спорам не имел, но уж если, что случалось, он уже не отступал. Сейчас Бес понял, что Кабан пойдёт на всё, так как доведён до крайности. Он испугался и не понял, как от страха помочился. Ему стало нестерпимо больно, что бабы увидят его позор. И тут он почувствовал, как треснули его ветхие брюки, схваченные сильной рукой, заныла шея, потом страшная боль ожгла ягодницу, короткий полёт и приземление в грязь лицом. Он оглянулся, бабы стояли рядом. В это время Кабан молотил Чупика кнутом, потом схватил за хвост, напрягся, и бык упал.

– Быка свалил, меня не свалишь. Я не из того теста сделан, – процедил сквозь зубы Бес, – ты у меня ещё обольёшься кровавыми слезами. Попомни меня, против силы есть ум.

Бабы подбежали к быкам, заохали. Бес в это время за кусты, и был таков. Быки отлежались, встали. Скотницы, что обслуживали колхозное стадо, зацепив к металлическому кольцу, что вдеты в нос верёвки, развели быков в разные стороны. Стада разогнали. Может быть, так бы всё и закончилось, забылся бы инцидент с быками, ну повздорили быки, мужики из-за них – бывает. Только на следующий день бабы увидели, как сидит Коля – Бес на пригорке и держит около семя магнитофон. Он улыбается и по его осунувшемуся рябому лицу бегает лукавая усмешка. Ясное дело, человек хочет что-то сказать и ждёт, когда соберётся вокруг его побольше людей, чтобы произвести больший эффект. Бабы стояли около его молча. Он, наконец-то, не выдерживает, говорит:

– Бабоньки, для веселья я принёс лёгкую музыку, чтобы усладить ваш слух и поднять настроение. Не обессудьте, уж послушайте, ведь я предлагаю вам от чистого сердца.

Сначала полилась музыка, и знакомый голос любимой певицы прервал тишину:

«Ромашки спрятались, поникли лютики».

Костя – Кабан, отвернувшись, ел первое и в то же время слушал песню. И тут до его слуха донеслось: «Кабан – без….й». И снова нежная тёплая музыка. Костя не мог понять, действительно он её слышал или ему это показалось. Бабы встрепенулись, но так ничего и не поняв, снова стали дёргать коров за титьки. Кабан погрустнел, сдавило сердце. Он не доел принесённый обед, встал. Налетевший с Волги ветерок освежил лицо, но снять тревоги, которая охватила его, не мог. И тут перед глазами появилась жена. Она была красива и нежна. Длинные волосы, распущенные по плечам и карие выразительные глаза блеснули как бы в тумане и пропали.

– Костенька, у меня не будет детей, – шептали её губы, – мне это сказал врач. Уходи, ищи себе другую. Ты мужик в силе.

Костя – Кабан тогда сник и смотрел в окно, где был май, и всё шло в рост. Вот только на душе у него была мглистая и затяжная осень. А сердце в груди на миг встало и не билось. Он чувствовал, что ему не хватает воздуха, открыл окно. Птицы пели, радовались весне и счастью. Его милая Катенька не может рожать. Сколько он так стоял, времени не помнит, а когда очнулся, жены дома не было. Выскочил, огляделся. Далеко, на краю поля, ближе к лесу, мелькнуло светлое ситцевое платье и распущенные по плечам длинные русые волосы жены. Сердце Кости пронзила острая боль. Что задумала его Катя? Он со всех ног бросился за ней, догнал. В руках у жены была тонкая капроновая верёвка с петлёй. Он тогда не знал, что делать, схватил свою Катю, как пушинку, шептал ей ласковые слова, и целовал, целовал как безумный. Так и принёс её на руках домой на виду у всей деревни. Конечно, потом пошли разные кривотоки, но правды никто не узнал. С тех пор он стал сентиментальный, уходил в лес и подолгу там пропадал. Сядет у речки на бережок, срежет тростинку и начнёт на свой слух подбирать тихую печальную музыку. Так длилось довольно долго. Несомненно, за это время боль притупилась, осталась только грусть, помноженная на восприятие действительности. Услышанное обожгло, полоснув будто раскаленным железом по сердцу. Ему сейчас в каждом слове чувствовалось: удый, удый, удый. Кабан был рад разбить голову своему врагу, разорвать своё сердце, только чтобы не слышать этого слова, унижающего его мужское достоинство. Он стоял, покачивался, слушал. И снова этот голос искажённый магнитофоном царапнул сердце, а потом приятный женский голос, скорее Бесовой жены, придавил его, втоптал в грязь, запел, заулюлюкал: «Да и верно Костя то у меня без..…. С ним жить только горе мыкать. Уж ребёнка не может сообразить. Молодой, здоровый, а толку? Тьфу.

На этот раз бабы поднялись, прислушались. Кабан очнулся первым, схватил блюдо с пшенником и запустил в ненавистное лицо пастуха, которое в этот миг расплывалось, смеялось и скулило. Оно было бесформенное: просто рот, губы, глаза. Оно то удалялось, пропадая за горизонтом, то приближалось, разрастаясь в огромные размеры, заполняя всё собой: и эти коси, и лес, и речку и небо. От него не было спасения нигде, хоть провались сквозь землю. Костя сейчас ощутил себя маленьким, ползающим около его ног червем. Он хотел противиться и не мог, руки и ноги отказались служить, а горло сдавило, не вздохнуть, не крикнуть. Он стоял, глотал воздух не в силах что-то предпринять. Катю, жену Кости будто ветром выкинуло из-под коровы. Она, как безумная, бросилась на Колю – Беса. Но пастух, улыбаясь, подхватил магнитофон и убежал.

Он кричал издалека:

– Если сам не можешь, позови меня. Я запросто. У меня вон сколько этого добра – четверо.

Костя, опустив голову, пошёл прочь. Всю ночь он не спал, думал о своей судьбе. Последнее время он много читал, даже ложился спать с книгой. Прижавшись к нему, Катя шептала:

– Костя, оставь меня, оставь, женись. Я уж как-нибудь проживу. У тебя будут дети, забудь меня.

Муж молчал, уйдя в себя. Голос магнитофона, слышанный им во время обеда, бил по ушным перепонкам, звучал, рвал сердце. Не сразу до него дошёл надрывный голос жены. Он прислушался. Жена тихо плакала.

– Катюша, как я без тебя жить буду, как? – произнёс он взволнованно. – Я ж люблю тебя больше жизни. Дети у нас ещё будут, я в это верю.

Утром на своих воротах он увидел жирно написанное дёгтем слова: «Кабан – без..…». Костя снял ворота, топтал их ногами, бил всем, что попадалось ему под руку. А в обеденный перерыв снова всё повторилось. И Костя не выдержал, у него произошёл нервный сбой, и голова пошла не в ту степь. И когда на дойку пришло много баб, он скинул с себя одежду и закричал не своим голосом:

– Бабы милые, неужели я без..…? Смотрите, смотрите, не отворачивайтесь.

Подошла бригадир, положила на его плечо свою руку, заглянула в глаза и вздохнула:

– Костя, оденься. Не обращай внимание на дурака. Сегодня я вызову участкового, пусть он с ним разбирается. Пора этому безобразию положить конец. Вконец задрючил мужика.

Находясь вдалеке Коля – Бес, прыгал и от удовольствия кричал:

– Доканал, доканал, доканал! Костя голову сломал, ой сломал.

Вечером Костя – Кабан со стадом домой не пришёл. Обеспокоенная Катя, жена пастуха побежала к бригадиру.

– Лидия Ивановна Костя не пришёл домой. Я боюсь за него, – закричала она ещё у входа в избу.

– Не волнуйся Катенька, не волнуйся. Может быть, он сейчас загрустил, ходит по лесу, чтобы успокоиться.

– Боюсь я за него, боюсь. Он в таком состоянии.

– Ничего, Катя. Иди, подои корову. Если он через два часа не придёт, пойдём искать всей деревней.

Доить корову женщина не могла. Она кое-как отстрекала в подойник молоко, но тут же его и пролила, и вышла из дому.

Сумерки уже опустились на землю. По всей деревне бригадир собирала народ. Люди разделились на три группы и двинулись в лес. Катя шла впереди одной из групп. Сколько ни кричали, ответов не было, да так и вернулись по домам ни с чем.

В это время Костя горел гневом отмщения, находясь около дома Коли – Беса. И когда всё стихло, он перескочил через забор, дёрнулся в дверь избы. В доме была тишина. В руке он держал остро заточенный нож. Одно движение и крючок свалился. Дверь в избу было открыть труднее. Кабан поискал в коридоре топор. Он оказался под лавкой. Задвинув остриё топора в щель двери, нажал. В детской комнате захныкал ребёнок, потом женский голос:

– Васенька, усни. Ну, что тебя тревожит?

Кабан затаил дыхание, насторожился. И когда всё стихло, открыл дверь в спальную. Распластавшись на койке, спал Коля – Бес, рядом с ним худенькая малокровная жена Настя. В окно светила яркая луна, оттеняя и без того жёлтую худобу. Костя протянул свою мощную волосатую руку, схватил за длинные волосы Беса, приподнял его на уровень своих глаз и прошептал, подставив нож к горлу:

– Ну, что голубчик? Вот и встретились, прыгай, радуйся. Чего глазами хлопаешь, будто змею проглотил?

Бес слова сказать не мог. У него отнялся язык, зато Настя обвила худыми руками ноги Кабана и зарыдала, да так, что в детской комнате завозились все четверо: мал – мала меньше, заревели. У Кости сразу прошёл гнев. Детский плач на него подействовал отрезвляюще. И он, стихая и целью нравоучения, выдавил:

– Паскуды, живите. Детей жаль.

И резко хлопнул дверью, вышел. А в лесу была тишина, лишь негромко шумели сосны, да звёзды светили с небосклона. Длинная, широкая просека, недавно сделанная лесниками, тянулась через Лешего гульбище к речке Парашихе, где резко выделялась тракторная борозда. Луна освещала её неземным таинственным светом. Косте ещё не случалось вот так сидеть одному ночью. И теперь он вглядывался в ночную жизнь леса. И ему казалось, что это не он сидит, а кто-то другой, незнакомый ему. Была невысказанная слитность человека и природы. Дневной зной спал, и на землю опустилась приятная прохлада. Ни мыслей, ни желаний не было, кроме одного, зарыться с головой вот эту тишь и никого больше не видеть, не ощущать на себе значимость человеческих слов, их взгляды, намёки. Всё что когда-то являлось жизненно необходимым, сейчас утратило свой смысл. Из бабкиных сказок он знал, что стоит только появиться ночью на Лешевом гульбище, как явится хозяин леса, то есть леший, который прикинется кем угодно, заговорит тебя, заведёт в самую чащу, да и бросит. И Костя ждал, терпеливо до боли в глазах ждал, выискивая это лесное чудо. Невдалеке раздался треск сучьев. Кабан встрепенулся, кажется, идёт, но на просеку вышла лосиха с лосёнком, поводя ушами, разводя широко ноздри. Почуяв враждебный запах, рванулась в лес. И опять Костю окружила прозрачная хрустальная тишь. Конечно, шум деревьев да крик филина не в счёт. Он поднялся и медленно пошёл к речке, посмотрел на часы – половина первого. От земли исходил ещё не выветривший запах стада. С низин тянулся белёсый туман. Костя взял берестяной ковшичек, напился холодной воды. Вниз по речке пока хватал глаз, тянулись обширные коси. На топких местах росла осока, она, конечно, была не по вкусу коровам, но её косили, подсаливали, и зимой с большим удовольствием шла в корм. На высоких же местах трава была с клеверком, и коровы её с удовольствием ели. Костя здесь хорошо знал каждый бугорок, ямку, низинку, Сейчас было как-то всё не то, что днём. Какая-то расслабленность чувствовалась вокруг, и было ему непонятно откуда что и берётся. Он зарылся лицом в траву. От земли идущее тепло ласкало, баюкало, усыпляло. Ему стало так хорошо, что всё забылось и улеглось. Родная земля встретила его как сына, недаром он бросил свой трактор, который своим шумом и скрежетом, надоел ему до чёртиков. Ему хотелось тишины и очарования. Мечты сбылись – он уже пастух. Правда, друзья подсмеивались, дескать, такой молодой и бродишь со стадом. Но он, на них, не обращал внимание, и уже в течение нескольких лет наслаждался природой. Пение птиц, шум леса, журчание ручья, приводили его в трепет лирического настроения. Он был в своей среде, а это значит – дома. После тревог и волнений на берегу Парашихи, Костя уснул крепким сном. Во сне он видел жизнь птиц, зверей, насекомых, за которыми наблюдал давно. Здесь не было хитростей, всё шло своим чередом. Сейчас же его разбудил плеск. Он открыл глаза, посмотрел на речку. В реке плавал яркой окраски кряковый селезень. Услышав шум, он сорвался с воды и исчез в синей лазури восходящего дня.