Текст книги "Выстрел из вечности"

На Востоке уже горела заря, но солнце ещё не показалось из-за горизонта. Из деревни донёсся приглушённый расстоянием тихий женский плач. Костя прислушался. Он узнал родной голос Кати, и вчерашний день снова всплыл в памяти, как наяву. Он увидел Колю – Беса с магнитофоном, жену Катю, баб и свой позор. Унижение, боль, незащищённость придавили его с новой всё поглощающей силой. Он взял свой кнут, на тонком конце сделал петлю, приблизился к толстой сосне, поднял голову вверх. В синем лазурном небе плыл коршун, выискивая добычу. Но сейчас ничего не отразилось в душе пастуха. Он залез на сосну, выбрал толстый сук, привязал кнут, надел петлю на шею. Тут он очнулся, увидел как из-за горизонта, окрасив своими лучами верхушки сосен, вышло солнце. И сразу усилилось пенье птиц. Костя слушал, и ему было жаль себя, жаль Катю и всё остальное, что его сейчас окружало. Слёзы крупным градом посыпались из глаз. И тут он услышал где-то рядом взволнованный голос жены:

– Костя, милый, я беременна. Я тебя люблю, слышишь. Как же ты мог клюнуть на крючок этого мерзавца. У нас будет сын, твой сын.

Верить или не верить такому счастливому событью, он не знал, но всё же снял петлю и слез с дерева.

Катя летела, как на крыльях к нему. Что её вело так безошибочно, она и сама не знала. Костя схватил её как пушинку и понёс домой на виду у всей деревни.

Бес, увидев счастливые их лица, прошипел:

– Стерва, не пошла за меня замуж. Видите ли – красивая. А я что, дрянь подзаборная? Я тоже хочу спать с красивой бабой.

Расплата

Этой весной ему стало очень трудно дышать. Боль с левой стороны грудной клетки была нестерпимой. Людвиг ещё надеялся, что с приходом тепла он очухается, и здоровье его придёт в норму. Думал съездить на юга, подлечиться первый раз за свои сорок пять лет. Деньги есть, скопил. Он уже всё рассчитал, сколько встанет поездка, если скромно жить. Выходило не так уж и дорого. Правда, как достать путёвку в завкоме, ведь нужно заполнить медицинскую карту, а он ну ни разу не обращался к медикам. Выходило так, что поездка опять сорвётся. Костылев поднялся с койки и хотел открыть тяжёлую штору, оставшуюся от четвёртой жены Кати, которая ушла от него совсем недавно, ну где-то три месяца назад с маленьким сыном на руках. Она не высказала ему ни обид, ни попрёков. Просто собралась и ушла. Людвиг не жалел её, как не жалел и остальных трёх. У него был дом из пяти комнат. Он держал квартирантов в четырёх, а пятая самая маленькая для себя. Конечно, это не он устроил такой порядок, ещё покойная мать говорила:

– Ну, как их не пустить горемык. Молодые. Где же им жить?

И Людвиг усвоил, что дом никогда не должен быть пуст. Желающих много. Стройка большая, с жильём плохо. Он встал, но что-то больно толкнуло его в спину, а потом как тисками сжало сердце, так что не крикнуть, не позвать на помощь. Он схватился за бок и упал на койку. Боль не проходила. Она, кажется, захватила его всего. Людвиг хватал ртом воздух, но его не хватало. Он с ужасом подумал, что это уже конец, и никто к нему не придёт на помощь, не скажет ласкового слова, не утрёт со лба пот, который обильно стекает на подушку. «Ещё одно мгновение, – пронеслась безжалостная мысль, – и я мёртв».

– А как же деньги? – шепнул ему кто-то с боку.

И Костылев потерял сознание. Когда боль отошла, и он пришёл в себя, он с ужасом вспомнил про деньги. И ему стало, так жаль себя, что слёзы потекли из глаз.

«Без денег то ты везде худенек, – услышал он голос матери, – копи, Людвиг, копи».

Это было давно, но голос её так и остался в памяти и не давал ему покоя. А потом, когда все ребята посёлка рвались в армию, Людвиг уехал на Север, так как мать достала справку, что он болен. Правда, конечно, не бесплатно, но что не сделает родная мать для сына.

На Севере Костылев пробыл не много, не мало – десять лет. Где только ни работал, лишь бы урвать побольше денег. И на рыбной ловле и в шахте. Его манили деньги, деньги, деньги. Как то невзначай он познакомился с дочкой аж самого директора рыбоконсервного завода. Была она молодая, стройная и беленькая, глаза синие, синие цвета морской волны. И, глядя на неё, каждый думал: морскую волну она впитала в себя.

Он её полюбил и не на шутку. Хотелось покинуть Север и вернуться на материк, где он родился и вырос. Не стыдно такую девушку показать матери и близким, да и деньжат подкопил порядочно. Можно сразу купить машину «Волгу» и, конечно, гараж. Костылев размечтался, сидя в комнате с молодой женой Леной. И он, не откладывая это дело в долгий ящик, написал матери, что едет не один, а с женой. Зинаида Петровна встретила их, хотя и вежливо, но Людвиг понял, мать осуждает этот брак. И что-то сразу оборвалось у него внутри. А Лена ничего не замечала. Она радовалась солнцу, птицам, деревьям, раздражая при этом мужа и его мать. Он долго терпел, не срывался, пока жена не родила ему сына. Ребёнок был копия Людвиг Костылев. И Лена, конечно, была довольна, что не подкачала. Она кормила сына строго по часам. Костя рос крепким. Он требовал пищи всё больше и больше. Часто кричал, раздражая Людвига. Лена брала его на руки и уходила на улицу, там ребёнок, хотя и недокормленный сразу засыпал.

– Ты что сношка, себя жалеешь что ли? У тебя молока мало? – услышала она голос свекрови.

У Лены появились слёзы. Ей стало обидно от таких слов. Она сама часто ложилась спать с пустым желудком, а ребёнка надо было кормить. Женщина не раз напоминала об этом мужу, но всё безрезультатно, сдвигов никаких. Так дальше, больше и Лена не выдержала, вернулась к отцу, забрав сына с собой. Сначала Людвигу было как-то неуютно, а потом привык. Вскоре женился по новой, потом ещё и ещё. И вот сейчас живёт один. Квартиранты его покинули из-за высокой платы. Давно уже заросла могила матери. Крест на ней подгнил и покосился. Людвиг ни как не мог привести своё хозяйство в норму, не хватало времени. Сейчас он вспомнил и ужаснулся. Подошёл к телефону, дрожащими руками схватил трубку и стал звонить к себе на работу. Но что-то опять резко кольнуло в левом боку. Костылев свалился около тумбочки с телефоном. Он ещё слышал, как кто-то взял трубку на том конце провода и назвал себя. Людвиг хотел попросить, чтобы сделали оградку на могиле его матери, но произнести эти слова уже не смог. На него налетели какие-то огромные чёрные птицы с железными клювами и стали безжалостно клевать в глаза, в рот, в уши. Он ещё пытался защищаться. И тут увидел, что вместо птиц летают деньги: тысячи, сотни, рубли. И на душе как то вдруг стало легче. Он ещё вздохнул:

«Эх, зря я не снял всё это богатство с книжек, сейчас всё это бы лежало около меня, и было мне легче».

И тут он увидел свою своенравную мать, которая посылает его в лес за дровами с верёвкой. Солнце ещё где-то за горизонтом. Кругом предутренняя темнота. Спать бы, да спать пацану, а мать кричит:

– Людвиг, всё проспишь, вставай. Пока копошишься, рассветёт.

А спать хочется, спасу нет. Он медленно поднимается и идёт, хотя конечно страшно. И проклинает свою мать на чём свет стоит, что дров уже заготовлено лет на десять, и зачем жадничать. А потом, придя с дровами, бежит на рынок продавать молоко.

Последняя жена Катя, узнав о смерти бывшего мужа, сообщила всем остальным. Она, конечно, не надеялась, что все они приедут, но дала знать. И вот, распахнув дверь, вошла Лена и Оксана с сыном, а затем и Марина с дочкой. Всю заботу похорон взял на себя цех. Молча стояли несколько минут когда-то близкие люди, не выдавив из глаз ни одной слезинки. Жалобно заиграла медь оркестра. И тело Людвига погрузили на машину. Соседская собака завыла из-под машины, но на неё никто не обратил внимания. Похоронная процессия медленно шла до кладбища. А там что-то заторопились. Начальник цеха хотел произнести речь, но в последнее время отдумал. Гроб с телом отличного слесаря опустили в могилу и спешно стали засыпать землёй. Потом все быстро разошлись. У могилки остались его четыре жены и их дети.

Катя, смахнув слезинку, сказала:

– Давайте посадим на его могиле плакучую иву. Пусть она даже там напоминает ему о наших слезах. Это ему будет расплата, ведь он элементы нам не платил, плохо кормил нас и наших детей, а об одежде и говорить не приходится. Скупердяй несчастный. Всё жадничал, а если начинаешь на него нажимать, пускал в ход свои кулаки – мерзавец, а у самого денег невпроворот. Ива постоянно будет плакать и напоминать ему о нашей горькой судьбе. Сейчас, я думаю, мы все, кроме Лены, вышли замуж и живём не плохо, но то, что было, из жизни не выкинешь. Его дети растут и напоминают нам о нём. Может быть, у него остались кой какие деньги, сбережения, ведь наши дети его прямые наследники. Я думаю нам нужно всё проверить и по совести, и без злости поделить это между его отпрысками. Девушки, вздрогнем, ведь мы сейчас все – родня. Отец то у наших детей один. Так что будем знакомы.

Катя перешла дорогу, вышла с кладбища, и на краю пруда вырвала маленькую иву, разгребла свежий могильный холмик, посадила её. Постояв немного и помянув его недобрым словом, женщины ушли. Ива прижилась, широко распустила свои ветки, прикрыла могилу, а когда воет ветер, она гнется и плачет, как женщина о неразделённой любви, отдав ему своё тепло, но взамен, не получив ничего, кроме боли и раздражения.

Делёж

Деревня Азарково растревожена. Около дома с голубыми резными наличниками толпа. В основном женщины и подростки. Стоит шум и гам, да и как ему не быть, если идёт делёж дома и всего остального имущества после смерти единственного сына, который пережил свою мать всего на несколько месяцев. Он тяжело болел, но к нему никто не пришёл на помощь. В ярости, что всеми брошенный, он пошёл в банк, снял все деньги, загрузил в рюкзак, сложил в комнате их в тазик и когда почувствовал свой конец, поджёг. У него было три жены, и у каждой ребёнок. А дом на пригорке большой, из четырех комнат, веранда да на чердаке две комнаты. Плюс большой двор, заваленный дровами. Дом обнесён высоким забором, где у самых окон красуется старая ива в три обхвата, да две облысевшие берёзы, а рядом погреб, крытый дранкой, почерневшей от времени. Видно, хозяева не следили за ним, наверное, в этом не было надобности. Вскрыли двери, и сразу бросился в глаза изразцовый кирпич, вытащенный из стенки русской печи, где хозяева хранили семейное золотишко со старых ещё времён. Об этом, конечно, никто не знал, только мог догадываться, когда хозяйка в пылу своей активности как-то высказала своей соседке:

– Эх, Дарья, я бы могла всю нашу деревню купить со всеми потрохами.

– Что ты, Зина, окстись, разве есть у тебя столько денег? – удивилась соседка.

– Нет, Даша, я пошутила, – сменила разговор Зина Кузьминкина и устремила мечтательно глаза в небо.

О чём она думала, неизвестно. С тех пор прошло много лет, похоронили Зинаиду, крест поставили на её могиле, да и забыли в деревне про неё и её сына. Всё бы было хорошо, но нет, родственники ощетинились, требуя своей доли. И когда вскрыли документы, оказалось, что у его матери и сына две сберегательные книжки, на которых ни много, ни мало, было около двухсот тысяч. А осталось ноль без палочки. «Неужели за один месяц он мог столько спустить денег», – думали родственники, не в силах хоть слово произнести от такой наглости своего родственничка.

– Ирод! Жить-то не мог как следует на этом свете, да ещё и, умирая, преподносит пакости. Не мог же он с собой унести такую уйму денег. Ищите, ищите, может быть, он их спрятал, чтобы они не достались нам.

Разворотили комод, разорвали подушки, матрас, заглянули в печку. Денег нет, как и не было. Опечаленные сели отдыхать.

– Бабы, да вот же они! Сжёг он их – гадёныш, чтобы нам ничего не досталось, – кричала всё та же неугомонная жена.

Ей больше всех хотелось заиметь свою долю денег. Она зарыдала и, уткнувшись в подушку, стала кричать:

– С нечистой силой, видимо, знакомы: мать и сын. Ой, Сашка, Сашка! – Изверг ты. Осиротил своих детей и на прожитьё им не оставил. Мать боялась зимой по-настоящему печку топить, дров жалела, а у самой их лет на пятнадцать. Всё завалено дровами. Часов не имела, вставала с петухами. Всё что производила у себя: мясо, молоко, овощи – превращала в деньги, которые несла на книжку. И вот всё это богатство исчезло, превратившись в пепел. Маленьких деток словно не замечали. У, злодеи. Бог вас на том свете покарает.

– У меня семеро детей мал мала меньше, давала мне весной картошки на посадку, а осенью, когда поспеет урожай, брала в три раза больше. Я ей: «Зина, побойся бога у меня же детей семь человек, и кормилец погиб на фронте. Вдруг неурожай. Что же ты делаешь?» А она откроет свои бесстыжие зенки и говорит: «У меня один, да с овин». Вот какая была.

– Пошли на улицу, всё ясно, – сказала первая жена Вера. – Покупатель дома есть. Сено, дрова и домашнюю утварь поделили, и дело с концом. Так ли? Я думаю, это должно всё принадлежать мне. Я его законная жена, хотя мы уже с ним давно в разводе, и Лёшка мой сын на его фамилии, а у вас дети незаконнорожденные. Поэтому на наследство они не имеют никакого права.

– Что у тебя, Верка, ребёнок особенный, так ли? – взвилась вторая жена Наташа, – я сколько лет жизни ему отдала. А его кровиночка Вадик, мой сын, что не имеет доли в наследстве?

– А моя Настенька, его дочь, что она хуже твоего Лёшки! – выкатив глаза из орбит, закричала третья жена Марина.

– Я не говорю, что ваши дети хуже моего Лёшки, но где документики? Может они пригульные. А вы мне на уши лапшу вешаете, – не сдавалась первая жена Александра Вера.

Мать Веры кричала:

– Вера, это всё твоё, твоё. Нечего на чужую кучу глаза пучить. Много вас найдётся. Милицию надо сюда, милицию. Это грабёж среди белого дня. Здесь один наследник – это мой внук Лёшка.

Её дочь Вера, которой тридцать восемь лет. Статная, черноволосая женщина с чёрными глазами, она подавляла всех остальных. Её муж Александр Кузьминкин, которому она осталась верна, или она не могла найти ему настоящую замену – человек без особых занятий, имеющий несколько специальностей и работающий там, где больше платили. Он не брезговал никакой работой, лишь бы иметь в кармане лишнюю копейку. Конечно, это может быть и похвально, но куда девал он эти деньги – вот вопрос. Жену свою первую пришлось оставить с малым ребёнком на руках, так как мать решила послать его за длинным рублём на Север. И он отказать ей не смог. А когда появились деньги, по возвращению, он снова женился на молоденькой девушке Наташе, но и её вскоре оставил, так как Север с новой силой потянул его. Пришлось жениться в третий раз, в этот раз жена Марина оставила его. Но он особо не расстроился, у него была отдушина – Север. Он особо и не горевал, отдал деньги матушке, а сам снова укатил и не возвращался в деревню несколько лет.

Первая жена Вера ждала его с Севера, да так и состарилась в хлопотах и заботах. Теперь она стоит и смотрит на дом, куда впервые он её привёл. Кузьминкин сильный, черноволосый парень, нёс её на руках, но счастья не получилось, хотя она поддерживала его всеми силами своей души и тела.

Сейчас стресс прошёл, и только осталась боль в сердце, проникнутая воспоминаниями молодости. Любила ли она его, Вера уже точно и не знает. Осталась глубокая рана, которая даже с годами зарубцеваться не может. Перед глазами менялись события прожитых лет, то дурманящее сладкие, то горючие словно кислота, которая разъедала внутренности. Хотелось кричать, звать на помощь, биться о стенку головой, не хватало воздуха, чтобы сделать глубокий вздох. Порой она ловила воздух раскрытым ртом, но то ли не хватало сил, то ли тугой комок в горле был сильнее её.

Вера не знала, плакать ей или улыбаться, понимая, что со смертью бывшего мужа Александра, мост, соединяющий их, разрушен. Её маленький сын Лёшка уже не будет больше вспоминать папку. Он был с мамой на похоронах, но не плакал, смотрел закаменелым взглядом и молчал. Да и сейчас стоит, будто его уже ничего не касается, и жизнь прошла.

Кузьминкина вздрогнула:

– Алёшка, что с тобой? Очнись!

Сын повернулся к ней и, как взрослый, молча вышел из избы. Вера поняла, что весь этот делёж ему как нож поперёк горла. Она испугалась потерять ещё и сына и с трепещущимся сердцем выскочила за ним. Уткнувшись лицом в землю, Лёшка плакал в малиннике.

«Пусть поплачет, – решила она, – может быть, ему будет легче».

Тем временем толпа высыпала из избы, и Вера услышала голос:

– Вере Кузьминкиной шесть кубометров дров, пять пудов сена, машину пучков (сучки, изрубленные и сложенные в пучки для топки печей), две тысячи рублей за дом. Дом оценили в шесть тысяч.

Подошла машина, мужчина взял пучок сухих веток и легко бросил его в кузов. И тут испуганный голос старухи потряс улицу.

– Люди – гадюка! Не подходите – это душа её. Люди! – вопила она не своим голосом.

Змея, свернувшись в кольцо и подняв голову, выставив вперёд свой тоненький язычок, злобно шипела.

– Чертовщина какая-то, – удивилась Вера и, взяв длинную палку, стала подходить.

Змея нырнула между пучков и была такова.

– Я ж говорила вам, что это душа её, говорила! – не унималась старуха.

– Да замолчи ты! – вспылила Вера Кузьминкина, – просто тётка Зина принесла её из леса вместе с сучками, она тут и прижилась.

– Вот и нет, – поддержала старуху вторая жена Александра, Наташа, светловолосая с голубыми глазами женщина, – это душа её не может успокоиться, столько денег пропало.

– Мама, пошли домой, – дёрнул за рукав Веру сын Лёшка. – Здесь страшно. Смотри, эти тётки на тебя налетят драться. Я боюсь их, они очень злые.

И вот беда. Где-то недели через две, подожжённый изнутри в середине ночи, вспыхнул красавец дом. Пока очухались люди, пока вызвали пожарников, от дома остались одни головешки. Приехавшая на место пожара милиция ничего не могла найти. У всех трёх женщин было железное алиби. Кто это подпалил дом, так и осталось загадкой.

Сейчас Лёшка Кузьминкин вырос, отслужил в армии, вступил в общество охотников и рыболовов. И теперь частенько можно его видеть, как он проходит по деревне, потом садится на обгорелое бревно, вытащит из рюкзака бутылку водки, нальёт в кружку, выпьет и сидит, сидит, пока не стемнеет, потом поднимается и идёт на станцию к поезду, чтобы ехать в город, где он живёт. Его сестра и брат от других женщин здесь не появляются.

Последняя ночь

Рассказ

Поезд Череповец – Москва, набирая скорость, отошёл от станции. По перрону за вагонами бежали провожающие и махали руками. И ещё не улеглась в вагоне суета, а он уже подошёл к нам и сказал:

– Что-то на душе тоскливо, а ведь мне тосковать сегодня – грех.

Он пошатывался, но держался уверенно и с достоинством. Мужчина выглядел интеллигентно: чёрный костюм без единой морщинки, белая рубашка под чёрным галстуком и большая с залысиной голова, всё это выделяло его от разношёрстной публики вагона. На вид ему можно было дать лет сорок с небольшим. Мужчина прошёлся по вагону и остановился, оглядываясь. Его место оказалось в одном купе с нами. Он взглянул, его полка оказалась боковая. Глаза его сверкнули, но он промолчал.

– Пётр Иванович, – отрекомендовался он, а потом добавил, – Зайчиков я.

Давайте будем знакомиться. Я работаю старшим прорабом в строительном тресте города Пензы. Движения он старался делать медлительные и неторопливые, давая этим понять, что он человек высшей касты. В купе с нами были чета Голубевых из Череповца. Я смотрел на него. Он поставил свой дорожный чемоданчик на сидение с выбросом левой руки, снял меховую шапку и, откинувшись всем корпусом назад, пальто. Пётр Иванович вытащил из чемоданчика бутылку водки и сказал, обращаясь ко мне:

– Выпьем что ли, ведь у меня сегодня такой день, такой день!

Он говорил, растягивая слова, и, наслаждаясь их звучанием. При том лицо его блестело от выпитого, как тульский самовар. Мужчину, прямо сказать,

распирало от переполненных чувств. Налив в стаканы водку, он сказал:

– Поехали.

– Пётр Иванович, а за что мы будем пить? – спросил я.

– Как за что? Да я ж в Пензу еду за назначением, – удивился он, – разве ты не знаешь?

И мне показалось, что он сказал: «Вот ведь какой дурак, сам не может догадаться какая у человека радость». Зайчиков не заметил, как перешёл в обращении со мной на ты, а может, сделал это сознательно, чтобы создать близость в разговоре.

– Ну, Пётр Иванович, поздравляю, – сказал я с чувством.

Мне никогда не приходилось работать каким-нибудь начальником, поэтому я не мог ощутить радости при повышении в должности и заинтересованно смотрел ему прямо в рот, что он ещё скажет. Мы выпили. Он, передёрнувшись, сказал:

– Эх, как бог по душе протопал босиком, вот это водочка. Когда я выпью, на меня находит вдохновение, тогда я бываю неотразим.

Явно пьянея, выплёвывал он слова. Водка сделала своё дело. Язык заметно стал заплетаться, и как говорится в народе: «У трезвого что на уме, у пьяного на языке». Слова со скрежетом и болью сходили из его уст.

– Пятнадцать лет я проработал безвестным мастером. Ох, как надоело, словно заготовитель какой, или мальчик на побегушках. И за всё в ответе мастер. Травма на работе – мастер виноват, пьянка, опять же он, просто ни какого продыху нету от ценных указаний. Вон Васька Бушуев не успел окончить институт, как уже старший прораб, а я как был мастером, им и остался после окончания института. Ну, Пенза, это не Череповец. Там можно развернуться, тем более управляющий трестом мой дружок вместе в школу ходили в деревне, вместе кончили институт. Он вон как поднялся, а я так и остался мастером в этом гадюшном Череповецком тресте. Теперь, как никак, я уже старший прораб, и у друга буду, как у Христа за пазухой. Попробуй меня обидеть – дудки всем.

Он явно пересаливал так как знал, что люди в вагоне встречаются и тут же расстаются, чтобы больше не встретиться вновь. Всю накопившуюся боль и обиду на судьбу, которая так нескладно сложилась, он старался сложить на других. И поэтому неистовствовал в эту последнюю ночь, связывающую его ещё полностью со старым и так же отдаляя от всего, что было и то, что он сейчас старался перечеркнуть, стояло перед глазами и не хотело уходить. Эта последняя ночь была как бы мостом от старого к новому. Зайчиков уже предвкушал это новое и не скупился на слова. Из его разговора чувствовалось, как он завидовал всем, кому улыбалась фортуна, и тем, кто был способнее его.

– Знаю я одного бригадира каменщиков Федьку Шарапова восьмилетнее образование, а получает больше меня. Разве это справедливо? Я учился пятнадцать лет и ради чего, чтобы получать меньше его? Ему почести, награды, а мне как мастеру – кукиш.

– Что вы так, Пётр Иванович, не горячитесь, успокойтесь, – сказал молчавший всё это время Иван Голубев.

– Да что вы меня успокаиваете! – взвился Зайчиков, – что я маленький что ли, не вижу, что все на меня, подумаешь, его бригада порой две сменные нормы делает. Так кто же обеспечивает его работой, как не я?

В вагоне потихоньку стали успокаиваться. И только любопытные смотрели в нашу сторону, а что же там происходит серьёзного? Чтобы хоть немного отвлечься от всего, я вынул игральные карты.

– Пётр Иванович, давайте сыграем в подкидного дурака, – сказал я.

– О, карты! – воскликнул он. – Давайте, давайте сыграем, давненько я не играл.

Он поправил галстук и подмигнул своей напарнице: «Сейчас, мол, узнают меня». Время летело быстро. Зайчиков бросал и бросал карты. И вот финал, он выиграл и не забыл при этом заметить:

– Сопротивление бесполезно, я сегодня под вдохновением.

Его лицо расплылось в улыбке, а в маленьких чуть с прищуром серых глазах было превосходство граничащее с лукавством, от которого не уйдёшь, не спрячешься за чужие спины, вот оно нашло тебя и старается принизить, заставит признать его верх, хотя весь твой организм сопротивляется этому, но глазки-буравчики достигают нутра и тебе становится больно и жарко. И Иван Голубев, не выдержав, промолвил, не глядя в нашу сторону, дескать, цыплят по осени считают. Зайчикова будто кто иголкой уколол, он дёрнулся, но продолжал шутить:

– Может, нужны рукавицы, как бы мозоли не натереть.

Ему никто не ответил, все сосредоточенно смотрели в карты, говорить и шутить не хотелось.

– Татьяна Владимировна, ходите. Ну, сами знаете с чего. Вот хорошо! Как будто чувствовали, что и у меня есть эти карты. Сейчас, сейчас!

Он явно тянул время, ничего не подкидывая, а время шло. Все смотрели на него, а он то на одного, то на другого переводил свой взгляд и улыбался. Прошла минута, вторая, казалось, не будет конца, когда он подкинет карту. Иван Голубев не растерялся и заглянул в его карты.

– Чего вы тянете время, у вас же нету, чтобы подкинуть ему, – сказал он тихо, но так чтобы слышали все.

Глаза Зайчикова сверкнули гневом, и он, не сдерживаясь, заговорил:

– Вот так всегда и получается, что меня в жизни обходят выскочки. Ну, вы разве играете, милостивый господарь!

– А вдохновение оказывается уже прошло, – в тон ему вторил Голубев, – жаль так быстро.

Обстановка накалялась. Головы пассажиров повернулись в нашу сторону. А он всё распалялся и распалялся и вскоре перешёл на крик:

– Я бы показал им почём фунт селёдки, если бы ты не лез мне под руку. Только что-нибудь выдумаешь, уже тут как тут кто-нибудь всю малину испортит. И так всегда, так всегда!

– Пётр Иванович, нельзя же так. Что вы! – сказала его напарница Татьяна Владимировна жена Голубева.

– Эта говорит не надо, этот, а что надо? – не унимался Зайчиков.

– Пассажир, перестаньте кричать! – окликнула его проводница.

И он сразу умолк. Продолжать игру в такой обстановке никому не хотелось.

– Всё, Пётр Иванович, играть больше не будем, надо спать ложиться, – сказал я и сложил карты.

Зайчиков возмутился:

– Дайте же мне отквитать вам дураков, как ни как, шесть. Я не могу вынести это.

– Да уж надоело, – поддержала меня Татьяна Голубева.

– Ну, что ж, как хотите, – примирительно сказал Зайчиков, – давай Игорь ещё по маленькой.

Он щёлкнул по горлу пальцем как-то уж по простецки, как своему приятелю.

– Нет, Пётр Иванович, не хочу, хватит, – отказался я.

– Тогда как хочешь. В таком случае, я пойду угощать девушек.

И он ушёл. Поезд мчался к Москве. За окнами лежала полная темнота, пробитая порой станционными или поселковыми огнями, и мне казалось, что мы не едем, а летим куда-то во мглу. Колёса стучали на стыках рельс, убаюкивали. А в соседнем купе слышался монотонный голос Петра Ивановича, но ничего нельзя было разобрать из его слов. И это меня успокаивало. Я смотрел в окно и видел мою Русь, объятую сном, такую милую и желанную, воспетую в песнях и былинах. Моя Русь! А колёса стучали на стыках рельс тук, да тук, тук, да тук, раскрывая душу к интимному разговору. Спать ложиться не хотелось. Не часто бывает такое, что мы оказываемся в поезде, следуя куда-нибудь. Даже моя маленькая дочь и то не спала, а смотрела в окно и говорила, мол, что там такое папа? Наверное, баба Яга летит там за нашим поездом. Ух, как темно, как страшно!

– Нет, Валечка, нет. Никакой бабы Яги нет, – вмешался сосед по купе Голубев.

– Вот и неправда, – уверяла она, – а что в книжках пишут? Да, вон она летит в своей ступе.

– Да, где, где? – заглянули мы в окно.

– Да это ж – туча, – ответил ей Голубев.

– Туча! – И она удивлённо пожала плечами.

Все улыбнулись, но не сказали ни слова. На душе было спокойно. Не хотелось, чтобы кто-то прервал этот миг, когда душа и тело постигает мудрость природы. Может этот миг и есть суть нашей жизни, от которого зависит наше существование, где всё крутится, живёт и умирает, и вновь нарождается новое. Как будто прочитав мои мысли, Иван Яковлевич сказал:

– Конечно, пока мы молоды, мы не можем ощутить своего слияния с природой, понять её как надо. Лелеять и любить её, потому что она наша мать, и мы все от неё, кровь и плоть, постигнуть это не каждому дано. В основном только берут у неё, ничего не давая взамен. Она ж не бездонная яма черпай и черпай. Вот и я прожил свою жизнь, не заметил и как, то коллективизация, то война, а потом восстановление народного хозяйства, некогда было думать. Да что ворошить старое, ещё набежит непрошеная слеза, ведь всякие были минуты, давайте лучше играть в карты.

И все сидящие в купе согласились. А в вагоне пассажиры начали успокаиваться, укладываясь спать. Стало очень тихо, только тишину рвал голос Зайчикова, да вперемешку с ним с ним раздавался грудной женский из соседнего купе. И было у меня на душе хорошо и покойно, и ничего не надо было, только б сидеть и чувствовать, как что-то новое вливается в душу, ещё до конца не осознанное. Но вот голос Петра Ивановича прервался, и послышались шаги. Зайчиков сел поближе к Голубеву и, заглянув в его карты, сказал:

– Восьмёрку давай, восьмёрку бубновую. Что, не волокёшь! А мне комментировал, мешал играть. Тоже мне игрок. Дожил до седых волос, а такую пустяковину не изучил.

– Пётр Иванович, разве так можно, ведь он пожилой человек, – сказал я.

Зайчиков успокоился и как будто подобрел, но лицо оставалось непроницаемое, лишь желваки перекатывались, да руки отбивали дикую дробь. Он потянулся к галстуку, затем одёрнул пиджак и вышел. Стало так тихо, что я почувствовал биение своего сердца. Все молчали, молчал и я, да и что можно было сказать, что? У меня язык словно от терпких ягод одеревенел и не ворочался во рту. Быстро собрав карты, я залез на вторую полку и долго не мог уснуть, хотя и лежал не шевелясь. Перед глазами стояло его лицо, и мне хотелось отвернуться, уйти в себя, но ничего не получалось. А сон пришёл как то внезапно. Сквозь сон я слышал гудение и обрывки слов, но осознать, что происходит в купе не смог. Вдруг резкий почти крик: «Это ж оскорбление» вывел меня из сонного состояния. Я открыл глаза. Двое мужчин сидели, насупившись, друг против друга. В одном из них я узнал своего соседа.

– Так вы говорите, – допрашивал наш сосед старика, – что были на войне офицером, и ваша часть находилась в Прибалтике, тогда скажите, где в это время находился генерал армии Черняховский?

– Что-то не помню. Он не докладывал мне, – ответил старик.

– Сколько вам лет?

– Шестьдесят восемь.

– Нет, вы не были на войне, да ещё офицером.

– Ну уж, тогда мне с вами говорить нечего, – возмутился старик и пошёл к себе в купе.

Снова всё стихло, только откуда-то издалека доносился храп да монотонное ворчание нашего соседа. Спать уже расхотелось. Я смотрел в потолок и прислушивался. Он закурил. Дымок пополз к потолку и тёмным облачком стал стлаться по вагону. Время как будто замерло. Зайчиков сидел, не шевелясь, наслаждаясь сигаретным дымом. Руки, опущенные на колени, покоились мирно. Медленная затяжка и выдох. И мне казалось, что человек, удовлетворённый содеянным, отдыхает. Вдруг с конца вагона раздался крик проводницы: