Текст книги "Самый Главный Господин"

Самый главный звук

Ночью спалось плохо. Местами она проваливалась в сон – но быстро просыпалась. То, что она услышала вчера в кабинете онколога, выбивало почву из-под ног. Он-то, этот все еще очаровательный Сема, он-то чем провинился? Нет, она даже не плакала. В ее душе застрял плотный ватный комок и не давал крику вырваться наружу. Мир перевернулся и стал на ребро. Тонкое и крайне неустойчивое. С риском рухнуть и рассыпаться в прах. Поспишь тут, как же!

Измученная и опустошенная, она надела тапочки и пошла умыться. Надо выйти на воздух, прогуляться, пока дети еще крепко спят.

В Измайловском парке царил покой. Еще было слишком рано для дворников, а только что поднявшееся из-за горизонта солнце уже ласково окрашивало один за другим дерева, и макушки елей то там, то здесь вспыхивали горящими в солнечных лучах свечами. Она поймала себя на том, что загляделась этим волшебным зрелищем, и ее чуть-чуть отпустило. Глубоко вздохнув, она побрела по дорожке. В приоткрывшуюся щелочку души потянулся кислород вечности – и душа заголосила: «Господи, я Тебя не понимаю. Чего Ты от меня хочешь? Что я делаю не так? Зачем Ты меня так наказываешь? Я же знаю, что Ты не злой. Но это очень жестоко, понимаешь? Он же совсем еще малыш! Господи, куда Ты исчез? Где Ты, отзовись!»…

Сколько потом шла в полном молчании, вслушиваясь в эту щебечущую тишину раннего утра, она не знала. Вдруг ей показалось, что включили какую-то трансляцию. Она огляделась, но никаких колонок на фонарных столбах не обнаружила. «Как странно! Неужели в такую рань кто-то уже на работе?» – подумала она. Звук был необычайно приятный, без всяких слов, мягкий, ненавязчивый, тихий и какой-то неопределенный, но чем внимательнее она в него вслушивалась, тем он становился яснее и различимее. Он словно вбирал в себя все звуки утра: эти голоса птиц, шелест кроссовок об асфальт, шуршание юной листвы – как будто сами по себе эти звуки были всего лишь прелюдией к чему-то несоизмеримо более важному и прекрасному. Она остановилась и замерла, боясь неловким движением разрушить эту невесть откуда взявшуюся хрустальную гармонию бытия. Ей ли, двадцать лет играющей в оркестре, не знать, как мимолетны и неустойчивы эти мгновения, когда тебя окутывает музыка и ты уже не понимаешь, где ты – то ли на земле, то ли уже над землею. Но этот звук, который она слышала сейчас, был чем-то совершенно другим. Это был Звук с большой буквы, какой-то Первозвук, Пра-звук – по сравнению с которым даже самые любимые ее симфонии становились слабым, если не жалким, ущербным отражением этого Его Величества Звука. Как будто в темную и холодную пещеру дерзко проник живительный солнечный луч и побежал, и заполнил игрой своих отблесков безжизненную темницу, преображая каждый камень, разукрашивая каждую каплю, уныло свисавшую с тяжелого свода.

В этом Звуке звуков как таковых уже не было: перед ней лежал бездонный и безграничный океан нетварной гармонии и красоты.

Она стояла и молчала. Уголки рта медленно поднимались все выше и выше. Она все поняла. Не нужны эти изматывающие душу вопросы. Просто жить дальше. Никогда не забывая, что Он – Кого она сейчас немного услышала – все время рядом!

Непостыдная кончина

Он проснулся неожиданно резко, хотя никто не будил. Словно что-то стрельнуло где-то в самой глубине души и накрыло непонятно откуда взявшейся тревогой. Прислушался: все спокойно. Дети мирно посапывают в своих кроватях, с улицы слышен едва различимый шум изредка проезжающих машин.

Выйдя в коридор, он понял: правда, что-то не так. Из спальни супруги, на днях завершившей курс химиотерапии, раздавались какие-то странные, необычные звуки. Войдя в комнату, он сразу все понял: вот оно, наступило…

Она беспомощно лежала на спине, часто поверхностно дышала, лишь изредка откуда-то из глубины выходил то ли стон, то ли неразличимый голос.

«Тебе совсем плохо?» – «Встать!» – она еле смогла произнести. Подняться не удалось: обессиленное тело само себя уже не держало, а буквально таяло в руках. «А ты ведь умираешь – пойду позову батюшку причастить»…

Приехавший врач «скорой» лишь развел руками: пульс – ноль, давление – ноль. Попытка стимулировать сердечную деятельность уколом в вену лишь добавила головной боли, но картины не изменила. Отвозить куда бы то ни было бессмысленно: стоит поднять с кровати, и она умрет. На вопрос, сколько еще есть времени, доктор сказал: пара часов, не больше.

Что такое пара часов? Пшик, да и только! Что такое пара часов – да это целая вечность, когда умирает твой самый близкий человек…

Подошел батюшка, только что закончивший служить литургию, причастил. Понемногу стали подтягиваться друзья, коллеги, родные – попрощаться. Пособоровали. Стали читать Псалтирь. В доме воцарилась какая-то совершенно необычная атмосфера: почти физически ощутимая близость иного мира – словно кто-то там, сверху, острой бритвой срезал и крышу, и потолок – и даже боязно поднять глаза вверх – хотя умом понимаешь, что все на месте. В какой-то момент пришедшие поняли – надо оставить супругов одних.

«Прости меня за все!» – сквозь слезы произнес он, держа в своей руке ее обессиленную руку. «И ты!» – одними губами произнесла умирающая. В комнате повисла напряженная тишина, словно весь мир замер в ожидании еще каких-то очень важных слов. «Спасибо тебе за все!» – и через несколько секунд – губы еле слышно сказали: «И тебе спасибо!»

Начали читать канон на разлучение души. При всей трагичности ситуации на лицах – глубинная сосредоточенность, но ни боли, ни ощущения драмы – одна большая тишина и чувство всего лишь сопричастности какой-то огромной тайне, происходящей здесь и сейчас, у всех на глазах. Здесь явно действует Сам Бог – мы лишь рядышком можем что-то делать свое, правильное, нужное – но несоизмеримое с тем, что сейчас делает Он. В середине канона дыхание стало все тише и тише, словно кто-то постепенно убавлял свет, – и вот прекратилось совсем. В полной тишине, окутавшей всех своей густотой и тайной, закрыли глаза усопшей – и на ее лице просияла легкая улыбка. Все, последняя страница жизни дочитана.

Всякий раз, когда в храме на просительной ектенье он слышит прошение о даровании кончины мирной, безболезненной, непостыдной – он уже знает, как это может быть. Но только с тем, кто сумел свою жизнь без остатка отдать другим.

Папаяпис

Однажды по дороге с вершины Афонской горы мы решили заглянуть к одному из афонских монахов – отцу Иоанну, которого в простоте греки прозвали Папаянисом. Извилистая крутая дорога с бетонными ступенями, рассчитанными на шаг осла, приводит нас к двери небольшой кельи. Стучим. Ничего. Читаем молитву. Ничего. Ждем. Наш переводчик уже начинает нервничать – как же так, нас же обещали принять! Все равно – ничего. Все глубоко задумываются: а может, и не надо? Может, и нет у нас каких-то серьезных вопросов, чтобы старца беспокоить? Переводчик рассказывает нам историю, которой сам был свидетелем. Одна группа как-то – так же, как и мы, – пришла к Папаянису. Наш переводчик был внутри – и, услышав стук, собрался уже было открыть дверь. «Сиди!» – строго сказал Папаянис. «Геронда, но там же люди пришли?» – «Сиди, кому говорю!» Стук усиливается. «Геронда, ну пожалей людей, может, у них там жизненно важные проблемы и они ждут твоего благословения?» – «Не смей дверь открывать, еще раз повторяю!» На пару минут стук прекратился – но затем снова возобновился, только теперь совсем нерешительный, робкий. «Геронда, ну прошу тебя, ради меня – открой дверь, мы же не знаем, что им надо?»

Папаянис встает и молча идет к двери. Переводчик – за ним. Наконец-то дверь распахивается – старчик встает в проеме и обращается к переводчику: «Посмотри на них – ты что, не видишь? Они же мертвые». Разворачивается и закрывает дверь.

После такого рассказа мы уже сами стоим ни живы ни мертвы. Но тут – о чудо! – дверь, к которой мы уже готовы прикладываться, как к святыне, распахивается – и молодой послушник приглашает нас пройти внутрь.

Глубокий выдох – может, и правда мы еще не безнадежны? – и мы проходим в архондарик – гостиную для паломников. Опираясь на простую деревянную клюку, к нам выходит сгорбленный и сухонький старец. Его слов приветствия разобрать невозможно – почти полное отсутствие зубов дает о себе знать. Однако наш переводчик моментально схватывает смысл – и начинается беседа. Поговорив о разном, старец приглашает нас пройти в мастерскую, где монахи изготавливают кожаные ремни на продажу. Старший группы просит у Папаяниса продать ему монашеский ремень – старец сам выбирает и просит примерить. Оказывается, что ремень не по размеру, слишком большой. Надо проделать еще пару отверстий – старец находит необходимый инструмент, начинает пытаться прорезать – и ничего у него не получается. Ослабевшие руки восьмидесятилетнего старца не могут проткнуть крепкую кожу. Мимо проходит молодой послушник – и мы оказываемся невольными свидетелями примечательной сцены. «Ну чего ты делаешь, геронда? А ну давай сюда, я сам эти дырки проткну. Ты же не можешь – что, не видишь, что ли? Иди отсюда, не мешайся!..» И старец послушно отдает непокорный ремень послушнику, который отработанным движением за пару секунд пробивает необходимые отверстия и отдает ремень нам.

Папаянис, нимало не смутившись таким поведением своего послушника, счастливо улыбается. Обидеться бы ему такой наглости – да только как тут обижаться, когда внутри все любовью заполнено!..

Старец

Великий пост – всегда особый период. Природа уже вовсю запустила мощные механизмы возвращения к жизни, но притормаживает, не торопится. Пригреет солнышко, на другой день крепкий морозец прихватит, только и под ноги смотри, чтобы не навернуться.

Пожилой, давно уже больной батюшка выходит из Варваринского корпуса на улицу – хотя бы немного дыхнуть свежим весенним воздухом. Ласковое солнце нет-нет да и прорвется из-за туч, и побежали, и понеслись по снежному насту сияющие зайчики, слепящие старческие глазки.

– Батюшка, благословите! – Крупная уборщица кланяется в пояс перед старцем. – Батюшка, ну что мне делать? Сил никаких просто нет! Может, хоть вы скажете моей напарнице, Марии, чтобы она перестала убирать швабру в шкаф? Может, хоть вас она послушает? Ну сколько раз можно ей говорить? А она – все одно и то же! Я ей говорю: не убирай в шкаф, оттуда мне доставать неудобно – просто в углу оставляй, там она никому не мешает. Зла никакого не хватает! Сплошное искушение с ней! Ну почему она такая вредная?..

Обрушив на старца свою речь, уборщица с раскрасневшимся от волнения лицом замолчала.

– А может, тебе лучше первой смириться и все время самой в шкаф швабру убирать – чтобы на глазах ее не было? – прищурившись в небо, задумчиво произносит старец.

Глаза женщины широко раскрываются, она надувается словно шар, вот-вот готовая лопнуть.

– Да вы что, батюшка, не понимаете? Да я же туда буду ее полчаса убирать – там чего только не наложено! Она вообще еле туда влезает! Ее вон как высоко задирать надо! А мне тут за вами за всеми знаете сколько надо успеть убрать за смену? Кто вместо меня все это делать будет? – Ее глаза стали мокрыми.

Старец медленно перевел свой взгляд с апрельского неба на круглое красное лицо – и вдруг сделал перед ней глубокий земной поклон.

– Прости меня, старого дурака, что со своими советами не в свое дело лезу! Делай, как знаешь! Прости меня!

Лицо уборщицы из багрового пошло белесыми пятнами, глаза выкатились еще больше.

– Ба-батюшка! Да… вы чего это? Да зачем так? Да я же просто… да как же… да ну к лешему эту швабру!

От полной растерянности она разжимает руку – и ведро с грязной водой гулко падает на землю, но не разливается. Старец, известный духовник, улыбаясь, поворачивает обратно в корпус. Великий пост. Искушения. С кем не бывает?..

Павел Фивейский

Когда в последний день нашего визита в Египет нас повезли в монастырь преподобного Павла Фивейского – первого христианского отшельника, – мы уже почти перестали удивляться чему бы то ни было. Ну да, огромный монастырь. Ну да, большая и дружная братия. Ну да, мощи древних подвижников. Ну да, пещерные храмы отшельников. Ну да, уже хорошо знакомая пустыня, где нет ни травинки, одни камни да песок.

Выходя из храма, замечаем женщину с девушкой – на лавочке – разговаривающих со священником. Одного взгляда достаточно, чтобы понять: девушка – одержимая. Ее неестественно выкручивает, жесткий проволочный взгляд, странные звуки. Ну да, тоже все знакомо: бесы вполне интернациональны, и у нас подобного навидались…

Наша встреча с братией монастыря начинается необычно. В просторном зале рассаживаются монахи, предлагается традиционное угощение. В краткой вступительной речи игумен говорит, что они очень хотели бы спеть нам несколько любимых ими церковных песнопений. Звучит красивая, но совершенно непривычная для нашего слуха мелодия, гармонично украшаемая перезвоном тимпанов и каких-то небольших ударных инструментов.

Когда братия расходится, игумен делает нам знак остаться. Мы вспоминаем, что просили увидеться с кем-нибудь из отшельников, чтобы поговорить, поспрашивать, как там, в пустыне, можно спасаться? Тогда игумен улыбнулся и сказал: у нас таких больше трех десятков, кого вы бы хотели? Да мы и сами не знаем: любого. Но – только хорошего. В ожидании увидеть сурового аскета, несколько десятков лет проведшего в полном уединении, среди лютой жары и ночных холодов, словно Мария Египетская, в истлевшей от пота одежде, – мы начинаем глазами искать подвижника.

И тут перед нами откуда-то возникает небольшого росточка старичок, в чистейшем подрясничке, аккуратненький, без всяких следов пота на спине, вполне благообразный и приличный. Сухонький, поджарый – но вовсе не болезненного вида. С глубоко сидящими огромными глазами. Наша беседа начинается с каких-то общих вопросов, а потом каждый начинает спрашивать то, что давно наболело. «Отче, скажите, а как быть, когда ты – церковный администратор, каждый день должен принимать много важных решений, от которых зависят судьбы людей. Как понять, что ты не ошибаешься, что ты не ломаешь людей, а выполняешь волю Божию?» – наконец-то прорывается вопрос из глубины души.

Старец поднимает руку вверх и показывает три пальца. «В решении, которое не от нашего ума, а от Бога, всегда должны присутствовать три составляющих: любовь, радость и мир. Если они очевидны – значит, это решение угодно Богу и на нем будет благословение. Если нет – надо подождать, сделать паузу, не надо преждевременно принимать решение». Такой простоты в ответе не ожидал никто. «А как быть, если, например, чего-то одного не хватает?» – кто-то пытается снять неловко повисшую паузу. «Если хотя бы одного компонента нет – то решение нельзя принимать!» – решительно отвечает отшельник, подтверждая каждое свое слово жестами руки. В его движениях, мимике, словах не чувствуется никакой наигранности: он не в «образе» монаха-аскета, подвижника и отшельника. Он и на самом деле – таков.

Ревнитель

На территории Московской духовной академии есть одно здание, которое имеет исключительный статус в глазах любого студента. Нет, это не храм, не учебный корпус и даже не библиотека. Это – изолятор. Небольшая больничка, куда кладут студентов с не очень тяжелыми заболеваниями. Место – просто заветное.

С точки зрения семинариста, изолятор – это самая настоящая антисистема. Сюда не распространяется вездесущая власть дежурных помощников инспектора; здесь свой устав, несоизмеримо более человеколюбивый и милостивый – больница, как ни крути! Да и вообще, врачи и медсестры – добрые и заботливые. Жалеющие. Выпасть из жестко регламентированной круговерти семинарских будней в эту почти домашнюю, теплую обстановку – заветная мечта. Особенно когда на улице мрачно и холодно, а до зимних каникул еще ой как далеко!

И вот я наконец-то в этом «прибежище зайцам»! Диагноз неприятный, но вполне поправимый за неделю-другую. Впереди – возможность отоспаться вдоволь, начитаться неучебных книжек, наслушаться музыки. Тоже недуховной. Одним словом, жизнь налаживается! Но как выяснилось – ненадолго. На следующий день к нам кладут нового студента с младшего курса, но по возрасту гораздо взрослее, нежели чем мы. Небольшого роста, крепко сбитый, с круглой головой – словно циркулем очерченной, – он с сияющей улыбкой останавливается в дверях, быстро оценивая ситуацию в палате. Выбрав правильную койку, располагается. После пары фраз нам становится понятно: у нас появился лидер. Но когда он задал вопрос, есть ли у нас богослужебные книги, чтобы вечером служить всенощную, недоброе предчувствие охватило всех. Мы же в изоляторе, какая всенощная? Мы же не священники – как служить? Ну да, придет вечером из храма батюшка с освященным елеем, помажет болящих – может, пропоем что-нибудь – такой режим всех вполне устраивал. А тут – всенощную служить?

Впервые в жизни я увидел, что такое мягко стелить, да жестко спать. Когда через два часа мучительных брожений по книгам хриплыми, простуженными голосами я уже еле стоял на ногах – радости от молитвы не осталось ни капли. Но когда на следующий день, в семь утра, он стал подходить к блаженно спящим и ласковым голосом призывать вставать на молитву, сложно описать весь букет чувств и слов, которые мучительным усилием воли сдерживались внутри. «Козлятушки-ребятушки, пора вставать, в храме уже литургия началась!» Эта вкрадчивая мантра упрямой змейкой вползала в голову, и, даже зарывшись с головой под подушку, от нее было не спрятаться. В итоге – куда деваться? – сонные и недовольные, пошли читать обедницу. Все вроде бы правильно, и помолиться в воскресный день – дело благочестивое, а все равно – что-то здесь не так.

Через полгода он ушел в монастырь. Будучи абсолютно прилежным в выполнении всех строгостей монастырского устава, не давал спуска ни себе, ни другим – кто бы рядом ни оказался. Сломался он на теме ИНН, которая с чьей-то нелегкой руки перебудоражила умы верующих. Поставив перед священноначалием жесткие условия, он ушел из монастыря. Навсегда. Бережно храня свою, человеческую правду.

Больше в изоляторе болящих на келейную службу никто не поднимал…

Смиренный братец

Какое же это счастье, когда последняя лекция закончилась, а впереди долгожданный обед! Семинаристы гулкой толпой заполняют столовую, есть очень хочется – и даже самый обычный студенческий обед оказывается более чем привлекательным. Тем более – глазам не верю! – на столах лежат крупные, наливные яблоки!

Пропета молитва, кто-то на бегу успевает прошмыгнуть мимо дежурного помощника и занять свободное место – начинается чтение жития. Мы сидим вчетвером за столом. Вот уже и съеден суп, разносят второе. И конечно же, у каждого в голове крутится непростая мысль: то ли яблоко сразу съесть, то ли с собой взять. Семинаристы – народ небогатый, в магазин не набегаешься: раньше для этого надо было выходить в город, а это целая история – и времени жалко, да и погружаться в суету мирскую совсем неохота. А тут – на тарелочке, словно на подбор, ребристые, плотные, с восковой кожицей. Да еще и крупные!

Напротив меня сидит Гоша – тощий, тщедушный юноша, в очках и неснимаемой улыбке. Неординарный товарищ. В учебе слаб донельзя, на грани вылета – но пока не переступил. Зато очень благочестив. Тоже неординарно. На груди – целый иконостас из нательных крестиков и икон. Братия, конечно, подсмеивается над ним, наблюдая, как всякий раз перед сном он благоговейно перецеловывает весь свой «иконостас», каждый образ – с крестным знамением и поклоном. Минут за десять справляется. Но поскольку семинария – это теплица, в которой чего только не посеяно – и не поймешь, пока не прорастет, – особо никого такое поведение не смущает. Мальчик послушный, неагрессивный, само смирение, улыбчивый, служб не пропускает, на все занятия ходит. Ну а слабых и странноватеньких – где только не бывает?

Так и не решив, что делать с яблоком, беру с тарелки и кручу в руках. Мой сосед, не колеблясь, вгрызается в сочную плоть – и закрывает глаза. Гоша свое яблоко уже лихорадочно доедает. Его сосед все никак не справится со вторым блюдом – задумчиво ест, еле пережевывая. Покончив с яблоком, Гоша начинает как-то беспокойно ерзать. Улыбка становится то шире, то уже – но никуда не пропадает. И тут – раз, и Гоша хватает последнее оставшееся на тарелке чужое яблоко и, широко разинув рот, откусывает едва ли не половину. Задумчивый сосед застывает с непрожеванной кашей. «Ты что, Гоша, совсем оборзел? Это же мое яблоко?!» Гоша быстро работает челюстями – молчит. За столом повисает напряженная тишина. Кто-то посмеивается, кто-то с интересом наблюдает за развитием ситуации. Обиженный сосед дожевывает кашу, не зная, как реагировать. Год назад, еще будучи в армии – знал, что делать. Дать в лоб. В прямом смысле. А вот здесь, в семинарии, за это точно не похвалят, а оно надо? Тем временем довольный Гоша уже обгладывает огрызок. И тут Гоша, в растянувшейся до ушей улыбке, наклоняется к своему соседу: «А ты смиряйся, братец, смиряйся!»…

Смириться в итоге пришлось Гоше – когда через полгода его отчислили за хроническую неуспеваемость.

…Последний раз его видели в Париже, на Монмартре. Он бомжевал, собирая подаяние и зычно распевая советские шлягеры…