Текст книги "Самый Главный Господин"

Грехолюбие

Сгорбившись, она сидела напротив меня за столом и даже не притронулась к чашке чая. Ее глаза – все еще красивые, большие, серые – застилали слезы. Нет, она не плакала, но по морщинистой щеке то и дело скатывалась слеза, которую она смущенно смахивала крупной ладонью.

– Батюшка, что я делаю неправильно? Почему я никак не выйду из этой болезни? Я уже и на генеральной исповеди была, и на отчитку ходила. Я столько раз каялась во всех своих грехах, а все равно ничего не меняется. Мне говорят: значит, есть у тебя нераскаянный грех. Какой – не понимаю. Может, это чье-то проклятие на мне лежит? Или кто-то мне на смерть сделал? Батюшка, почему мне все время так плохо?

Ее огромные влажные глаза буквально прижали меня к стенке, требуя ответа. Еще бы: положить столько лет на работу в монастырской столовой, не жалея себя, за низкую зарплату – и так и не получить желанного избавления.

– Я причащаюсь каждую неделю. Свою исповедь я уже знаю наизусть. Как мне найти мой тайный грех, из-за которого все и происходит?

В моей голове абсолютная пустота. Я совершенно не знаю, что сказать несчастной женщине. Я не прозорливец, и дара проникать в сердечные глубины тоже нет. Возможно, именно этого она бы и хотела – услышать название греха и тотчас с радостью побежать от него избавляться – даже если она никогда его не совершала.

Делать нечего, надо переводить разговор в другую сторону.

– Скажите, а чем вы живете? Вот утром вы, когда просыпаетесь, о чем думаете? – спрашиваю страдалицу.

– Как о чем? О моем тайном грехе. Я снова и снова вспоминаю грехи, что я исповедовала, и стараюсь еще внимательней всмотреться, вдруг что-то упустила. Каюсь в них и прошу у Бога прощения.

– И так – каждый день?

– Да. Мне батюшка так рекомендовал, утром и вечером выискивать грехи, чтобы сразу в них раскаяться.

– Подождите: ну а что вас в жизни радует? Что вдохновляет?

– Да о чем вы, батюшка? Какая радость, когда вся жизнь – в грехах? С каждым годом только все хуже и хуже становится!

– Послушайте: а может, вы сами отравляете себя воспоминаниями о грехах? Мы же верим и любим Христа Спасителя, а не поклоняемся Великому и Страшному Греху? Грех – это же всего лишь преграда, препятствие на пути к Богу – и только. Если все время жить только памятью о грехе, то мы становимся не христианами, а грехопоклонниками. Мы же служим тому, о ком постоянно помним. Или радуемся Богу, или отравляем себя грехом. Разве не так?

Глаза женщины округлились в полном недоумении.

– Как так? А если я забыла свой тайный грех?

– А вы точно уверены, что он у вас был?

– А как это можно понять?

– Есть только один способ: начинать двигаться ко Христу. На самом деле, а не только в воображении. Искать Его в окружающих вас событиях, людях, природе. Пытаться настроить душу на Его частоту, на разговор с Ним. И вот тогда вы начнете понимать, когда это получается, а когда – во что-то упираетесь и ничего не выходит. Это и есть ваши реальные, а не придуманные грехи, с которыми и надо будет внимательно разбираться вместе с вашим духовником!

– Значит, все дело может быть и не в моем тайном грехе?

– Возможно. Попробуйте почаще читать Евангелие и не о грехе думать, а о Христе – как бы Он на вашем месте поступал?

Она неторопливо встала, поблагодарила и направилась к выходу. Больше мы не виделись. Но очень хочется надеяться, что любовь к Богу в ней победит болезненную фиксацию на своей греховности!

Сонное видение

– Батюшка, мне срочно надо с вами переговорить! – с ошалевшими глазами набросилась на меня Ирина, лишь только я переступил порог церкви.

«Так, – подумал я с грустью, – сейчас начнется, как обычно, от Адама до Потсдама… Опять будут все вокруг виноваты. А мне ведь сейчас литургию служить!»

– Что случилось? Что-то срочное? Мне скоро возглас давать! – хоть как-то пытаюсь уклониться.

– Батюшка, я сейчас Христа во сне видела!

«О Боже!» – меня начинает охватывать тоска. Опять двадцать пять!

– Ирина, я же столько раз вам говорил, что снам верить не надо, так святые отцы настоятельно рекомендуют!

– Батюшка, да почему вы опять ничего не понимаете? Можно в сторонку? Под утро я вдруг увидела Христа – точь-в-точь как у вас над царскими вратами. Сидит такой большой, весь сияет, на троне, аж глаза режет. Все богато так, красиво – как в церкви. Только вот лица не видно. Одежды хорошо вижу, а в лицо начинаю всматриваться – а оно словно стертое какое-то, нерезкое, не разобрать. И вдруг – представляете! – лик начинает проявляться, словно на фотобумаге, – ну, помните, как раньше, в советское время, когда сами печатали?

Глубоко вздохнув, вытаскиваю телефон, чтобы посмотреть время. Надо сбегать.

– И представляете, вот чудо-то какое! Я на месте лика Христа вдруг вижу вас, батюшка!

– Ирина, прошу вас, прекратите этот спектакль, пожалуйста!

– Да вы дослушайте! Потом ваше лицо превращается в физиономию моей невестки. Потом – директорши школы, потом – бабы той из магазина со злыми глазами, короче, всех тех, кого я терпеть не могу. И вот так по кругу и ходят передо мной лица всех тех людей, которые меня выбешивают! К чему бы это?

И тут я остолбенел.

– То есть вы хотите увидеть Христа, а Он вам показывает лица тех, кого вы не любите?

– Ну наконец-то понял! Конечно же! – почти торжествуя, радостно восклицает Ирина.

– Так это же вам ответ от Бога! – до меня начинает доходить. – Хотите на самом деле увидеть Христа – научитесь любить тех, кого вы в этом сне видели. Как вы к ним относитесь – так и Христос к вам. Смотрите сквозь них на Христа – и многие ваши проблемы быстро исчезнут!

Озадаченная, с широко распахнувшимися глазами, Ирина медленно опускается на лавку. А я быстро убегаю облачаться – одновременно и радуясь и скорбя. Еще бы: такого яркого признания в нелюбви ко мне я еще не слышал!

Самолечение

Если спросить врача, какие пациенты самые тяжелые, долго ждать ответа не придется. Это, конечно же, любители самолечения. Те, которые могут часами аргументированно обосновывать, почему не верить врачам – единственно правильно. Начитавшись популярных книжек, статей, историй об излечениях и прочего, они ощущают себя экспертами в любом направлении терапии, как обычной, так и нетрадиционной. К врачу они приходят лишь для того, чтобы получить желанное лекарство, которое без рецепта не купить, или же для прохождения обследования. Такого больного хоть лечи, хоть не лечи – от врача уже ничего не зависит. Все равно и диагноз, и лечение будет назначать себе сам болящий. Сколько трагических последствий такого самолечения – может рассказать любой врач.

Но есть еще более тяжелый случай – это любители духовного самолечения. Наслушается свежевоцер-ковившийся зажигательных проповедей ревнителей чистоты православия, покроется взгляд мутной пленкой всеобщей апостасии – что нет больше благочестивых пастырей, все предатели и отступники – и начнет мучительно вгрызаться в гранит аскетических творений. Зубки пообламывает, но смотришь – что-то да и отколется. Берет эту крошечку наш герой, кладет в ковчежец и сооружает высокий пьедестал. Теперь он знает, где она, истина – вот, все полюбуйтесь!

Что ты ни будешь говорить ему – он все тебе на свой пьедестал показывает. «Вы что, батюшка, против святых отцов Церкви?» – так с легкостью будет парировать наш герой любую попытку помочь прозреть и вернуться к реальности. То, что это – всего лишь крошечная пылинка, да и то где-то с самого края отломившаяся, и что большинство отцов так не думало, а святые вообще так не поступали – донести до сознания почти невозможно: в ответ одно и то же ритуальное указание на высокий пьедестал. То, что механически переносить подходы отцов-пустынников в современную жизнь – безумие, уже не объяснить. И то, что река настоящей, живой церковной жизни течет где-то совсем рядом, но мимо нашего героя с его пьедесталом… Грустная история.

В основе любого самолечения – глубинный страх и бесконечная, патологическая самоуверенность. А вдруг и правда на операционный стол отправят? А там под наркозом зарежут? Нетушки, уж мы лучше сами, пусть помучаемся, зато точно будем знать, что не от чужих рук помрем.

Можно ли помочь такому человеку? Можно. Просто не надо давать обезболивающее – пусть болезнь проявит себя во всей своей неприглядности. И вот когда станет совсем худо – вариантов два: либо держаться за свой «пьедестал», либо смиренно отдаваться в руки профессионалов. Отдаться целиком – и, возможно, спасти свою жизнь! Но выбор все равно за самим человеком!

«Матрица»

В притворе храма меня ожидает небольшого росточка худой, интеллигентного вида мужчина в очках. Увидев меня, он быстро поднимается с лавки.

– Батюшка! Вы мне всю жизнь изменили!

Взбудораженный вид пришедшего не предвещает ничего хорошего.

– Что случилось? Чего я такого наделал? – Я пытаюсь повернуть разговор в шутливую сторону.

От удивления у мужчины широко открываются глаза.

– Да как, неужели вы не помните? Вы же мне благословили посмотреть «Матрицу», и теперь – вот результат!

«Так, приехали!» Я мучительно пытаюсь вспомнить, что же был за контекст исповеди, при котором я мог дать такой нетипичный совет. Не помню, вот и все тут!

– Простите, но я что-то не понимаю. При чем тут «Матрица», я, ваша жизнь? Я вас смутил или соблазнил? – стараюсь хоть что-то понять.

– Да что вы, батюшка! Вы просто спасли мою семейную жизнь!

– Чем? «Матрицей»? – Я совсем перестаю что-либо понимать.

– Да! Именно ей! – возбужденно подтверждает мужчина. – Понимаете, когда вы сказали про этот боевик, я сначала подумал, что вы, простите, то ли неверующий, то ли сумасшедший. Но за святое послушание решил посмотреть. В начале фильма я все больше убеждался в своей мысли о том, что с вами не все в порядке. Но потом произошло чудо! Да, да, именно чудо – я иначе не могу сказать! Я все понял! И теперь я живу, я просто счастлив! – От сильного волнения лицо мужчины раскраснелось. – Я теперь точно знаю, чего хочу от жизни!

– Интересно, и чего же вы хотите?

– Я хочу быть Нео!

«Спокойно! – говорю сам себе. – Это всего лишь еще один клинический случай. Главное, не пытаться спорить и не подливать масла в огонь». Медленным, размеренным голосом продолжаю:

– Простите, я не очень понимаю. Мы призваны к святости, к спасению – а при чем здесь Нео?

– Вот именно, дорогой батюшка, вот именно! Я хочу, как Нео, останавливать летящие в меня пули одним взглядом! Сейчас объясню. Вот я прихожу вечером с работы домой. Меня встречает жена – и прямо на пороге начинает расстреливать пулеметными очередями своих обид и претензий. А я вижу, как все эти слова останавливаются в воздухе, повисают – и до меня не долетают. Вообще, представляете? Я все время про себя читаю молитву: «Господи, спаси мою любимую жену!» Вся та грязь, которая вылетела из нее, теперь не долетает до моего сердца! Я вижу эти злые слова – как они останавливаются в воздухе – и я, как Нео, взглядом бросаю их на пол, и они исчезают. Тогда я с улыбкой ее обнимаю и целую! И она – представляете – замолкает и становится другой! Она за ручку меня ведет ужинать! Представляете? За ручку! А я ведь уже был готов с ней разводиться, сил больше никаких не было терпеть эти ежедневные поношения!

– Помоги же вам Господи! – все, что только и смог я вымолвить напоследок…

Столбники

Если кто-то думает, что в нынешней церковной жизни уже нет великих подвижников, как в древности, – глубоко ошибается. Для этого даже не надо ехать на Соловки или Афон, достаточно прийти в любой православный храм на Божественную литургию. Вы думаете, я шучу? Отнюдь, совершенно серьезно.

Этих подвижников я именую «столбниками», или «столбами благочестия». Вовсю идет Божественная литургия, вот уже и Евангелие прочитано, и сугубая ектенья прошла – Херувимскую поют – а он, мучительно пробираясь сквозь вязь славянских слов, утрамбовывает в свой мозг слова из последования ко Причащению. Батюшка сказал: не вычитаешь правило – не смей к Чаше подходить! Вот он и стоит, надеясь хотя бы до запричастного все недовычитанное довычитать. Кому он это читает, зачем – некогда такими пустыми вопросами задаваться. Довычитает – и, глубоко выдохнув: «Успел!» – героем пойдет ко Причастию. А то, что литургия где-то боком прошла, – ну что, это, в конце концов, не его проблема.

Почему Великим постом на будних днях не служится Божественная литургия? Ответ очень простой: строгий пост. А литургия – это же пространство радости и торжества, восторга от близости Христа, Победившего державу смерти и диавола. Какой тут пост? Сплошной восторг от осознания того, что здесь, сейчас, среди нас всех, едиными устами и единым сердцем молящихся, – Тот Самый Христос, две тысячи лет назад ходивший по нашей земле, смотревший, как и мы, в то же самое звездное небо, пивший туже родниковую воду. Это и есть «литургия» – общее дело, когда тоненькие ручейки сливаются в единый поток и уже сами не понимают, откуда у них такая мощь и сила!

Но среди этого бурлящего потока – тоненькие, но высокие столбики. На них – молитвенные «постники». Их так и норовит снести, увлечь богослужением, они сгибаются – но упрямо снова и снова выпрямляются и продолжают свой молитвенный подвиг в агрессивной среде, отдавая свой вымученный долг Его Величеству Ритуалу.

Божественная литургия – это и есть самая главная подготовка к причащению. Открыть свое сердце всему, что на ней происходит, ввериться целиком этой выверенной веками богослужебной стихии, ощутить себя пусть маленькой, но живой клеточкой вечно обновляемого Тела Христова – и, не сомневаюсь, в тайных глубинах сердца немного приоткроется дверка, чтобы туда вошел Спаситель!

Абитуриент

Только-только развалилась атеистическая идеология, и молодежь в поисках новой жизни побежала в том числе в семинарию. Каким-то неведомым образом среди абитуриентов оказался и я.

В чем магизм слова «чертоги», знает только тот, кто там хотя бы пол года жил. Это бывшие Елизаветинские покои, огромные комнаты, которые по причине хронической нехватки помещений давно превратились в общежитие для студентов первых курсов. В комнате – человек тридцать, а есть еще и более аскетичный вариант – проходные спальни, где мимо тебя с раннего утра и до позднего вечера идет непрекращающийся поток семинаристов.

Документы сданы, до вступительных экзаменов еще целых три недели – можно немного расслабиться. Тем более что завтра особый день: конец Петрова поста и мои вроде как именины. Не имея ни малейшего представления о том, как следует их праздновать «правильно», уверен: здесь, в семинарии, и этому тоже научат!

Звонит будильник, пора вставать на службу. Но ужасно хочется спать. Ночью кто-то все время хлопал дверью, которая регулярно стукалась о спинку моей кровати, дерзко вырывая из сладких снов. В конце концов, у меня же сегодня именины, имею же я право хоть на какое-то послабление? Подперев этим крепким аргументом не уверенную в правильности дальнейшего валяния в постели совесть, пытаюсь спать дальше. Конечно, ничего не получается – и, провалявшись с полчаса, понимаю, что надо вставать.

В спальне редкая тишина: все на службе. Неспешно собравшись, поднимаюсь в храм. В притворе меня с улыбкой останавливает какой-то батюшка с блокнотом:

– Как ваша фамилия? Зайдите в кабинет дежурного помощника после завтрака, пожалуйста!

Мое сердце радостно подпрыгивает. «Ну надо же! Как у них тут, в семинарии, все четко устроено! Узнали, что у меня сегодня именины, значит, как-то поздравлять будут! Вот интересно: какой они подарок приготовили?»

Воодушевленный этими мыслями, стою на службе, как на небе. После завтрака чуть не бегом устремляюсь в кабинет помощника.

– Великанов, что же вы на службу так опаздываете? Начало в семь тридцать, а вы к Херувимской приходите!

Меня словно окатывает холодным душем. Я понимаю, что здесь меня никто поздравлять с именинами не планировал.

– Так что придется вам, голубчик, сегодня потрудиться! Одевайтесь в рабочую одежду – и на продсклад на послушание! Там как раз сегодня ваши руки пригодятся!

Понимаю, что контраргумент в виде моих сегодняшних именин уже не сработает. «Простите!» – и уже совсем иной, неспешной походкой плетусь к себе в спальню переодеваться.

Но в итоге праздник все же состоялся. Намучившись целый день с мытьем огромных котлов, натаскавшись мешков с овощами, уставшие донельзя, садимся ужинать в сторонке. Неожиданно повара приносят нам жареной картошки, какие-то неведомые салаты, яблоки, апельсины – и на фоне обычного семинарского ужина все это выглядит самым настоящим пиром.

Вот такой был у меня опыт первых именин в жизни!

Вечерние чтения

Лишь только заканчивается семинарский ужин, бегом в раздевалку. Застегиваясь на ходу, пролетаем сквозь лаврскую проходную – замечая лишь недоуменно вздернувшиеся хмурые брови дежурного.

В небольшой комнатке, где обычно ждут своей очереди приехавшие к батюшке паломники, уже почти все места заняты монахами и студентами. Удается протиснуться к лавке. Открывается обитая дерматином скрипучая дверь – и входит старец. Большой серый шарф так и остается весь вечер на его шее – только что поправился от простуды. Келейник начинает читать вслух что-то из Ветхого Завета. Сначала все внимательно слушают – потом начинает клонить в сон. Краем уха улавливаю не очень понятный рассказ о каких-то амаликитянах. Перемогая тяжесть свинцовых век, смотрю на лицо духовника. Худое, с глубоко сидящими глазами, спокойными, но очень живыми. В уголках рта затаилась хитринка – точнее, очень скромная, глубоко потаенная улыбка. Его лицо печально – но это какая-то другая печаль, не о своих грехах, а о той боли, в которой живут люди. Которую – каждый свою – приносят сюда в надежде оставить навсегда. Приносят ежедневно. Оставляют те, кто обретает Христа.

Старец улыбается своему келейнику, немного почмокивая. «Отец Мефодий, ты чего-нибудь понимаешь? Я чего-то уже ничего не понимаю!» – неторопливо произносит старец. Чтец останавливается и немного пожимает плечами. «Ну что, давай Лествичника теперь?» – негромко говорит батюшка. Послушник открывает закладку – народ начинает просыпаться. Еще бы: о страстях и о том, как с ними бороться, слушать всегда интересно. Закончив очередную главу, батюшка закрывает книгу. Все молчат. Впервые оказавшиеся на чтениях думают, что теперь старец начнет поучительную беседу, станет толковать – и можно будет задать вопросы. Наивные! «Вот, братья, и почитали. Слава Богу!» Улыбнувшись, старец кивает келейнику. Он быстро ныряет в соседнюю комнату – и возвращается оттуда с большим подносом, на котором аккуратно разложены бутерброды с красной рыбой. Настроение подпрыгивает на неожиданно высокий градус. Насытившись пищей духовной – теперь можно и телесной утешиться. Много ли надо семинаристу? Немного душевного тепла в глазах любящего духовника да небольшой бутерброд напоследок.

К старцу подходят под благословение – уже пора на вечернюю молитву, опаздывать нельзя.

Эти простые, бесхитростные чтения у отца Кирилла – для будущих священников – очевидное свидетельство того, что если любовь к людям есть – ее скрыть уже невозможно. Тогда и без слов – все понятно!

Преподобный

Бум-м-м. Сквозь пелену сна понимаешь, что это всего лишь стукнувшая о спинку твоей кровати дверь. В спальне абитуриентов семинарии кто-то проснулся. Ну спасибо… Начало шестого. Соблазн продолжить спать, конечно, есть. Нет, решено: надо идти на братский молебен… Вчера кто-то мимоходом сказал: здесь хозяин – Преподобный. И экзамены тоже он принимает.

После душных «чертогов» улица освежает уже зябким ветерком раннего августовского утра. Лавра непривычно пустынна и молчалива. То там, то здесь бодрячком направляются к Троицкому собору темные точки в длиннополых одеждах – монахи да женщины. Праздношатающихся нет. Захожан – тоже. На душе – тихо. Не хочется ни говорить, ни думать, ни даже молиться. Просто остановиться и раствориться в этой густой – и одновременно звонкой – тишине.

Едко и навязчиво врывается удар храмового колокола. Начинается полунощница. Удивительное состояние: и уже проснулись, и в то же самое время еще не осуетились. Самое время помолиться. Чтец, словно рулевой на палубе, знает, что делать и куда вести этот Христов корабль народа Божьего: читает скоро, но неторопливо, чеканя слова, но без самолюбования, просто.

Какой-то высокий, длинноволосый, бородатый дядька в засаленном пиджаке покроя семидесятых с таким же стильным древним саквояжем с синодиками протискивается между стоящими. Посмотрев на меня с недоверием, отдает синодик соседу. Можно облегченно вздохнуть. Не припахали, мимо проехало. Можно стоять и молиться в свое удовольствие.

В храме – тоже непривычная для Троицкого тишина. Никто не толкается, не передает свечки, не возится. Чтение заканчивается, и монахи начинают петь тропари. Поют споро, ритмично, без всякой заунывности и печали. Чувствуется, что им сейчас – хорошо и радостно, хотя и поют они о покаянии. И это состояние невольно передается другим. К концу пения начинается движение: народ направляется к раке с мощами Преподобного Сергия. Стекольце открыто, и можно приложиться непосредственно к покрытой воздухом главе.

Первым подходит послушник, кладет земной поклон, прикладывается, зажигает от лампады фонарь и уходит. Веселый огонек – то красный, то зеленый из-под стекол фонаря – быстро исчезает в высоком дверном проеме. От этого огня зажгутся печи просфорни и монастырской кухни. И так каждый день. Этот, казалось бы, простой ритуал превращает обычное дело приготовления пищи в священнодействие: словно Преподобный сам стоит у плиты и заботится о братских желудках. Читают утренние молитвы. Самое время пробираться к мощам и уходить: все равно будут в столовой читать перед завтраком, можно и не слушать. А уходить не хочется. Хотя никто и не держит.

В притворе какой-то старый сгорбившийся монах, почти не смотря на тебя, сует тебе в руку просфорку.

Выходишь из Троицкого, а на сердце радость. И не потому, что попросил Преподобного, чтобы принял в свою большую келью, – как-то просьба эта была где-то сбоку, на периферии. Не особо-то вязалась эта личная, вполне эгоистическая просьба с общим тоном братского молебна – тоном благодарным, сыновним, теплым.

Радостно от того, что есть братский, есть Преподобный, и что бы ни произошло на вступительных – он сам заступится, подскажет, поможет. И эта невесть откуда появившаяся уверенность в том, что не будет безвыходных ситуаций, не будет жизненных тупиков – раз есть Преподобный, – быстро делает душу легкой и счастливой.