Текст книги "Четыре месяца темноты"

Фаина

Все костюмы казались ей совершенно не подходящими. Сердце чувствовало незнакомый прежде праздник: надеть чёрное или бежевое было бы кощунством.

Фаина Рудольфовна долго стояла у шкафа. Она с трудом дотянулась до дальней вешалки и потрогала пальцами летний сарафан. Внутри он был словно подорожник, согретый солнцем, а снаружи – шероховатый, как листья лопуха.

Летом. Главное случится только летом. Что с того, что ей хочется лета уже сейчас? Вторую неделю идёт дождь. Над городом повисло пуховое закопчённое одеяло. Под ним хочется только одного – спать.

Но у неё теперь большая радость: уже смирившись с тем, что остаток жизни они с мужем проведут вдвоём, гуляя с собакой, читая книги и попивая чай с зефиром по вечерам, она узнала, что на свет должен появиться новый человек.

«А я уж думала, что к старости сменю Маргариту Генриховну на её месте мировой матушки».

Вместе с ощущением праздника пришла лёгкая томность и лень, которой Фаина не помнила с юных лет. Вся её жизнь была выполнением домашних заданий, начиная со школьной скамьи и заканчивая последним местом работы. А теперь её волновало только лето и долгие холодные месяцы, которые предстояло пережить.

Её окликнул муж, и она отдёрнула руку от платья.

Большой, в тёплом пальто, с тяжёлым портфелем, он наклонился к ней, чтобы обнять, и она почувствовала его шершавую щёку на своей шее.

– Не побрился?

– Не успел что-то, – он небрежно махнул рукой, и над носом-картошкой блеснули игривые глаза.

– Пошёл. Пока.

Он положил широкую ладонь ей на живот.

– И тебе пока.

«Я больше не могу терпеть детей», – призналась она ему как-то бессонной ночью, когда в очередной раз ученики облили чем-то сладким, вроде сока, её учительский стол.

«Подожди, – шептал он, гладя её выцветшие волосы своей большой сильной ладонью, – свои дети – это совсем по-другому».

В тот день, когда она узнала о том, что беременна, щёлкнул какой-то выключатель, и Фаина поняла, что муж был прав.

Она вернулась к зеркалу. Сарафан и что-нибудь яркое сверху. Её бледное лицо покрыл румянец.

«Если до лета ещё далеко – летом буду я».

– Так у нас, оказывается, новенький? – Фаина Рудольфовна встала со своего места и посмотрела в дальний угол.

Дети дружно засмеялись.

– А что тут смешного?

– Он не новенький. Он тут с сентября, Фаина Рудольфовна, – странным голосом сказал Емеля Колбасов.

– Не выдумывайте!

– Мы не выдумываем. Вы, наверное, просто не замечали его, мы ведь сегодня первый раз в этом кабинете занимаемся.

– Как зовут?

– Кеша, – крикнул кто-то из класса.

– А почему сам не отвечаешь? – серьёзно спросила Фаина новенького.

На неё смотрели необыкновенные зелёные глаза, чистые, как изумруд. Казалось, они видят всю её душу.

– Он что, теперь всегда будет с нами ходить на уроки? – спросила курносая девочка с первой парты, давясь от смеха.

– Да, всегда. А почему вас это так удивляет и смешит? Разве у вас впервые меняется состав класса?

– Но он же птица! – угрюмо крикнул губастый мальчик со сросшимися бровями.

– Что? Какая птица?

Фаина Рудольфовна растерянно посмотрела перед собой. Да, в клетке, за новеньким, действительно находилась птица. Там жил волнистый попугайчик. Но новенький-то сидел перед клеткой на последней парте: зелёные проницательные глаза, каштановые взъерошенные волосы, белая выглаженная рубашка, даже слишком белая – слепящая белизной.

– Так кто из вас Кеша?

На этот раз дети озадаченно переглянулись. Колбасов стал нервно ковырять карандашом ластик. Курносая девочка открыла рот. Учительница заметила их реакцию и смутилась.

«Что я говорю не так? Ведь очевидно, что я спрашиваю про мальчика. А они, почему они упорствуют? Это было бы слишком глупой и продолжительной шуткой, даже для шестиклассников!»

Школьники начали перешёптываться. В их взглядах появилось сомнение в её вменяемости. Гул нарастал.

– Всё в порядке. Просто меня тоже зовут Кеша, – спокойно сказал новенький, и она услышала его, несмотря на шум.

Фаина Рудольфовна бросила на него испытующий взгляд и медленно села.

– Ой, ребята, у меня сегодня голова идёт кругом.

Она почувствовала, как лоб покрыла холодная роса. Кажется, в школе включили отопление…

Она услышала свой усталый голос, как будто чужой. Губы сами говорили, что нужно:

– Сегодня мы пишем эссе по обществознанию, тема на доске!

«Что я готов сделать для общества, в котором живу?»

– Объём – одна страница. Постарайтесь отвечать развёрнуто…

– А давайте лучше на следующем!

Фаина ничего не ответила, лишь хлопнула о стол стопкой тетрадей. Заскрипели ручки. То и дело кто-нибудь покашливал или сморкался. Через минуту учительница подняла голову и посмотрела на новичка. Он сидел приосанившись, как сфинкс, и держал руки перед собой на парте ладонями вниз. Мальчик глядел прямо на неё.

– Пиши, Кеша.

Кто-то издал смешок.

В дверь постучали. Это была Ергольцева из девятого:

– Фаина Рудольфовна, у вас наш журнал?

– Ах, да…

– Мне надо на физру отдать.

– Да-да. Бери, конечно.

– Угу.

Время текло мучительно долго за проверкой работ. Чем ближе к звонку, тем чаще её отрывали от дела. Вскоре на столе возникла новая стопа.

– Емеля, смотри в свою работу. Настя, не сутулься.

Фаина отодвинула в сторону проверенную стопку тетрадей и положила рядом новую.

– Все сдали работы?

В ответ на её слова раздался нестройный шум голосов и зазвенел звонок.

Дети покидали класс, оставив открытой жалобно поскрипывающую дверь, а на полу валялись обрывки бумаги, стержни, огрызки карандашей, фантики, пачки из-под сока. Сегодня у Фаины не было сил останавливать их, читать нравоучения, чтобы они убрали за собой. Столько раз она говорила – и ничего не меняется.

Фаина Рудольфовна подняла глаза и вздрогнула – новенький так и сидел на месте в своей белоснежной рубашке.

– Ты сдал работу?

Он отрицательно покачал головой. Потом встал и, заложив руки в карманы, подошёл к учительскому столу. Изумрудные глаза светились тихим светом.

«Мелкий пижон», – подумала она, глядя на искрящуюся ткань рубашки.

Фаина Рудольфовна не терпела, когда её испытывают:

– Я не знаю, из какой ты школы, дружок, но у нас так не поступают. Ученик выполняет задание и сдаёт работу мне в руки в письменном виде.

– Мы ведь пишем затем, чтобы поразмыслить над своим будущим?

Учительница с нарастающим раздражением кивнула.

– Я в этом не нуждаюсь, – самоуверенно заключил парень, – мне известно, что я сделаю для народа, среди которого живу.

– Серьёзно? Значит, всем остальным неизвестно, а тебе известно?!

– Не сердитесь. Вы успокоитесь, когда я скажу, что именно сделаю для людей.

Слова мальчика подействовали на Фаину обратным образом – она почувствовала, что начинает закипать.

Ей стало душно. Резким движением учительница открыла окно.

– И что же ты сделаешь… для общества?

Горячий воздух струился в открытую щель, мальчик в белой рубашке и предметы вокруг него переливались, искажаясь в прозрачных волнах.

«С ума можно сойти – топить так сильно! Мы же тут не железо плавим!»

– Я стану пророком и буду говорить людям, как поступит с ними Бог, – заявил малец.

Фаину передёрнуло: «Хорошо родители обработали! А может, удачная воскресная школа… Теперь нужно следить за языком». Она всё же не сдержалась и сказала:

– Мощно. А откуда ты знаешь, что не будешь говорить отсебятину? С чего ты взял, что всё это не твои выдумки?

– Оттуда же, откуда знаю, что буду пророком. Это не такая уж завидная участь. Идти туда, куда не хочешь, выполнять чужие задания…

Она выдвинула верхний ящик и протёрла бумажной салфеткой мокрый лоб, затем открыла журнал и нашла фамилию нового ученика. Фаина постучала ручкой по столу и процедила сквозь зубы:

– Я сама предскажу кое-что тебе и твоим родителям: в следующий раз ты получишь ещё одну двойку, если не выполнишь моё задание. Понял?

Она подняла глаза – перед ней только струился горячий воздух, покидая опустевший душный кабинет.

Фаина повернула голову на скрип и увидела, как медленно закрывается дверь в класс. Ей показалось, что в щели мелькнуло что-то белое. Ей действительно это показалось?

Роман Штыгин

Ергольцева в спортивных штанах и майке бежит по лестнице вниз. Как же удобно без этой нелепой школьной формы! В руке журнал, найденный у Фаины в кабинете. Школьница наслаждается тем священным мигом, когда она «как бы не на уроке, но по уважительной причине». Она ещё минут пять стоит у спортзала и смотрит оценки по информатике.

«Построились!» – слышится суровый мужской баритон. Ергольцева выплёвывает жвачку и вбегает в зал.

Обычно первый крик раздаётся из спортивной кладовой. Если ко второму все ещё не построены, то бегать и отжиматься придётся в два раза дольше; зная об этом, ученики образуют плотный ряд.

– Тихо-тихо, идёт. Сделай серьёзное лицо.

– Говорю тебе, он потерял руку в бою. Ему лимонкой оторвало.

– Что ты несёшь! Он бился с афганцем в рукопашке. Мне Глеб из одиннадцатого рассказал.

– Замолкните! Он услышит. Это всё ерунда, Роман Андреич на заводе работал с пилой.

– Капитан Крюк.

– Круто. Он как киборг.

– Спроси, спроси у него!

– Отвянь. Да не толкайся, задрал!

– Болотов, Кочергин, разговорчики! Ян, почему в джинсах? Куницин, встань в строй! – учитель физкультуры медленно проходит мимо, щедро рассыпая приветствия.

– Меня Болотов выталкивает, Роман Андреич. Отвянь, тебе говорю, тупица!

Штыгин придерживает журнал здоровой рукой и внимательно проверяет присутствующих по списку. Краем глаза он следит за великолепной четвёркой, которая обычно передвигается по школе, как снежный ком. Неизменная компания мушкетёров, которые вместо того, чтобы драться с гвардейцами, весь день мутузят друг друга, обмениваясь пинками, подзатыльниками и тычками, засовывая за шиворот бумажки, связывая шнурки от разных ботинок, разрисовывая чужие затылки и плюясь водой. Больше всех обычно достаётся Куницину, однажды у него даже пошла носом кровь из-за того, что на ледяной горке ему «кто-то сел на лицо».

Учитель физкультуры понимал, что они опять обсуждают его руку, поэтому он не слишком останавливал их – пошепчутся и успокоятся.

– Ого!

– Что ты?

– Ну, у него и бицепс на другой, здоровой…

– Ну и что… у моего бати больше будет.

«Эти ещё ничего, – думал Штыгин, – как щенята: тело выросло, а остальное…»

Он тревожно посмотрел в сторону раздевалок.

– Кто ещё не вышел?

Он сверился со списком. Ну конечно, не хватает только демонов. Вот кого следует опасаться!

Их трое. Один не похож на другого. Только он вспомнил о них, как двое вышли из дверей – вальяжно, через пять минут после звонка, всячески привлекая к себе внимание. Один пил на ходу лимонад, другой жевал завёрнутую в пакет пиццу.

– Мы опоздали, можно войти? – говорит самый высокий из них, широкоплечий, наглым голосом. Кожа его всегда смугла, голову покрывают короткие чёрные кудри. В правом глазу, когда он смотрит, появляется холодный надменный блеск. В его походке и движениях сквозит такая самоуверенность и дерзость, что не верится, как он может ходить невредимым по свету, как никто ещё не обломал эту терновую цепляющуюся ветвь, как не втоптали в землю эту ядовитую рептилию. Злой невидимый огонь играет на его лице, кривит в усмешке губы, и сверкающий глаз словно говорит: вы ничего не можете мне сделать. Вы бессильны.

За его плечом появляется второй – с бесстыжим упитанным лицом. Как и первый, он всегда выглядит отдохнувшим, румяным, потому что не имеет в жизни никаких утомительных занятий. Глаза его пусты от вечной праздности, в голове как будто совсем нет мыслей. Он жуёт пиццу с колбасой и прячется за широкой спиной первого демона. Его губы перепачканы, он вытирает их рукавом и глядит сальным взглядом на Ергольцеву в шортах. Потом смотрит наверх, на свою чёлку, выкрашенную в жёлтый цвет и стоящую дыбом. Проводит толстыми пальцами по выбритому машинкой узору над правым ухом. Нетерпеливым пинком он подталкивает первого демона вперёд и размеренным шагом движется к строю.

Как только они становятся в линию, первый обнимает девушку с голубыми глазами и прямыми русыми волосами, так ровно лежащими вокруг её лица, словно она часами расчёсывала их. Поглядывая сверкающим глазом на учителя, он склоняется и целует её в ухо. Но отвратительнее всего Штыгину то, что она не отстраняется, а поджимая руки, томно улыбается. Взгляд её вдруг делается таким же пустым, как у второго демона.

Всё это произошло в одно мгновение, а Роман Андреевич вспомнил, что она ещё недавно была отличницей и успевала не только в спорте, но и по другим предметам. Он с омерзением ощутил, какого рода лень охватила её и почему теперь она не хочет сдавать нормативы, которые раньше сдавала с лёгкостью.

И как будто вводя её в сладкий смертельный сон, рядом всегда кружит смуглый демон – второй из шайки. Он знает, что всякий его поступок останется безнаказанным, так как родители всегда заняты другими важными делами. Слово «отец» ассоциируется у него с чёрной блестящей машиной.

А если кто-то всё же попытается его наказать? Тогда сюда ворвётся породившая его демоница и, хлопая грозно крыльями и скрежеща когтями, изничтожит каждого, кто обвинит её сына. Если же это ей не удастся, она внесёт залог, но ей не придётся отдавать ни позвякивающих золотых браслетов, ни драгоценных серёг, ни бриллиантовых амулетов. Она всего лишь пригрозит демонами куда более грозными, чем она сама, восседающими в судах, говорящими с трибун и принимающими такие законы, которые защищают демонов от остальных людей.

Штыгин же боялся в этой жизни одной только смерти. На демонов он насмотрелся и будет бороться с ними до конца своих дней.

– Харибдов, ты ничего не перепутал?

– Ничего! – послышался нагловатый голос.

В зале воцарилась тишина. Роман Андреевич грозно взглянул в дерзкие мерцающие глаза.

– Встань в мужской ряд, – его голос разрезал воздух, как острый армейский нож. В нём чувствовалась опасность и едва уловимым эхом слышался звон пролетевшего клинка.

Даже второй демон перестал на мгновение жевать.

Харибдов поднял своё правильное загорелое лицо, а потом с любопытством оглядел учителя физкультуры. В полной тишине он перешёл в мужской ряд, оттолкнув кого-то плечом. Его белые зубы блеснули на мгновение, а глаза сказали: ты пожалеешь, но не сейчас.

– Кайотов, почему с едой?

– Ща я доем уже.

– Вышел.

Но второй демон затолкал тесто в рот и, тупо ухмыляясь, посмотрел на товарищей.

Роман Андреевич слишком поздно заметил, что все вокруг уже были заражены. Как будто эти двое внесли сюда чумной микроб или вирус бешенства. Настроение всего класса мгновенно переменилось. В позах и словах, во взглядах появилось что-то дерзкое, нагловатое, напыщенное. Чёрный спрут гордыни и высокомерия расползался по залу и запускал свои щупальца в слабые сердца учеников. И многие так легко поддавались ему!

Штыгин знал, что это тяжёлый класс, один из самых неуправляемых в школе. За один час они без преувеличения могли отобрать у учителя несколько месяцев жизни. Они могли довести до отчаяния, взять у человека все его душевные и физические силы, не заметить этого и уйти с убеждением, что они никому ничего не должны, но все должны даром отдавать им своё время.

Учитель физкультуры свистнул.

– Где третий?

Харибдов усмехнулся. Кайотов отвёл глаза.

– Я спрашиваю: где Артём Осокин?

Харибдов, Кайотов, Осокин – демоны всегда появляются вместе.

Роман Андреевич резко развернулся и направился к раздевалке. Тревога мучила его, потому что третий демон однажды выпрыгнул в окно, чтобы сбежать с уроков. Третий демон связывал ниткой ноги голубям и стрелял в кошек из воздушного ружья. В прошлом году он поджёг локоны у одноклассницы и в туалетах специально мочился в ведро уборщицы. О третьем демоне говорили на каждом углу школы и через слово упоминали в учительской. Сколько пожилых женщин он довёл до ярости и бессилия, сколько молодых краснели и смущались из-за него, сколько взрослых людей в исступлении глядели на его беззакония, сколько тайно плакали из-за него по вечерам и мучились бессонницей.

Штыгин вошёл в небольшой коридор и почувствовал тошнотворный запах алкогольного энергетического напитка.

«Мерзавцы…» Он толкнул дверь.

– Нет-нет, не входите, я переодеваюсь!

Роман Андреевич успел увидеть его худое лицо с вылупленными глазами, и ему показалось, что это лицо беса, так как один глаз у Осокина косил, а тонкие губы всегда слабо улыбались. Учитель встал к двери спиной и не вошёл, но успел также заметить и то, что тот был одет и что он быстро спрятал банку с напитком.

«Врёт, гадёныш!»

Роману Андреевичу вдруг стало больно за всех тех, кто не мог нормально работать, за всех, кто не мог учиться и развиваться из-за одного избалованного, слетевшего с катушек подростка. Почему столько разумных людей должны были, опустив руки, ждать, когда насытится этот нетопырь, наиграется, развлечётся?

Он вспомнил малый педсовет и отца Артёма Осокина, огромного толстого мужчину, орущего на учителей и завучей и требующего доказательств преступлений своего сына.

– Теперь будут тебе доказательства! – Штыгин легко толкнул дверь и достал телефон со встроенным фотоаппаратом.

Но хитрый демон опередил его. Он уже надёжно спрятался за дверцей в туалете и крепко вцепился в алюминиевую банку.

– Осокин, не устраивай цирк. Я знаю, что вы с дружками пили пред занятиями. Не выйдешь в зал, я запечатлею твои приключения!

Демон затрепетал, и глаза его забегали. Учитель физкультуры – единственный, кто не давал ему расслабиться на занятиях, единственный, кто держит слово и доводит дело до конца. Демон закашлялся, а потом странный неудержимый смех разобрал его.

Не стоит загонять малую крысу в угол, не стоит отмахиваться рукой от змеи.

В полутьме губы подростка дрогнули кривой улыбкой, и жестокий план созрел в голове. Для надёжности он расстегнул штаны, и они спустились до колен.

– Артём, ты слышал меня? Выходи.

Демон прижался к двери и что было мочи заорал визгливым тенором:

– Помогите! Ко мне пристают!

Штыгин, бледный, отшатнулся от дверей раздевалки.

– Перестань…

– На помощь! Раздевают! Домогаются!

Роман Андреевич свирепо толкнул дверь, ведущую в зал, и вышел вон. Он остановился и замер. На мгновение его правая рука повисла так же безжизненно, как и левая.

Девятый «Б» хохотал: кто-то согнувшись пополам, кто-то присев на лавку.

Смуглый демон торжествовал, его глаз засиял ещё ярче. Он взял выше локтя девушку с прямыми русыми волосами и привлёк к себе. Она, как ватная, легко подчинилась ему.

Штыгин видел её побледневшее лицо, полные страха голубые глаза.

Она была единственной, кто не смеялся, кто представил вдруг весь ужас последствий случившегося – об этой истории сегодня же станет известно всем.

Демоны

На следующий день они вошли в туалет на третьем этаже. Кайотов плюнул и попал на водопроводный кран. На стене на кафеле маркером было написано: «Типичный комиксолюб».

– Слышь, Осока, ты типичный комиксолюб.

– Да ты задрал говорить это каждый раз! – послышался из-за перегородки высокий голос. Осокин говорил быстро, с какой-то небрежностью, проглатывая часть звуков.

Из кабинок послышалось дружное журчание. В одной кабинке звон был самым громким.

– Артём, ты опять в ведро мочишься, что ли? – спросил Харибдов.

– Я снайпер.

– Пацаны! Слышьте! – подал голос Кайотов, у него и сейчас был такой голос, как будто он продолжал что-то жевать. – Меня батя брал недавно на охоту. Он мне даст, по ходу, скоро пистолет-воздушку пострелять. Там пули стальные.

В ответ послышался приглушённый смех. Скрипнула дверь.

– Отвали! Не тряси меня! – завизжал Осокин.

– Давай-давай, снайпер. Покажи ведро. Кай, смотри, тут хватит, чтобы пол помыть.

Трое забились в одну кабинку и склонились над ведром.

– А если уборщица и впрямь этим помоет?

– Тогда вам придётся по этому ходить, – послышался детский голосок.

Они выглянули из кабинки и увидели у подоконника, на фоне окна, мальчишку в белой рубашке.

– Мелкий, тебя кто спрашивал?

Мальчик повернулся и улыбнулся так странно, что Харибдов даже решил не давать ему пока подзатыльник. У мальчика были зелёные лучистые глаза, как морская вода.

– Спросите меня, что вас ждёт в ближайшем будущем.

– Он дурачок, что ли? – спросил Харибдов, и парни заржали, как жеребцы. – Парень, ты что ли новенький? Я тебя раньше не видел…

В проём протиснулся Осокин. Он был ниже своих приятелей и самый щуплый из них. Поправив пальцами футболку с надписью «New York» (в футболках по гимназии ходить было нельзя), он поглядел на мальчика. Из-за косящего глаза и нервной слабой улыбки худое лицо Осокина казалось одновременно беспомощным, виноватым и безумным. И оставалось загадкой, как такое лицо могло выражать всё это вместе.

– Подожди-подожди, – Артём похлопал говорящего Харибдова по твёрдому животу, губы его растянулись в улыбке и тут же сжались, лицо стало притворно серьёзным, он проговорил, намеренно делая голос гнусавым и растягивая гласные. – Скажи-ка, мальчик, что меня ждёт в будущем?

Но мальчик совсем не понял сарказма. Он только перестал улыбаться и проговорил медленно, хмурясь по-взрослому:

– Я вижу огненный след на твоей щеке. Вижу, как ты отжимаешься от пола и стоишь в строю.

– Физкультурник мстит, что ли?

– Нет, он – тут. Ты – там. Он – в спортивной форме и хочет её носить. Ты в военной – и не хочешь. Жалко твои пальцы. Пальцы, которые могли бы дарить музыку. А ещё жалко птицу.

– Какую птицу, парень? Ты дурошлёп? – Артём сплюнул на пол.

– Ха! Осока. Тебя загребут, короче. Малой, а мне предскажи! – просит Кайотов.

– Уйдёшь отсюда первым. Вижу, как тебя бьют по лицу, часто бьют, уж прости.

– Это я тебя сейчас по лицу!

– Не злись, тебя это спасёт. Тебя бьют – ты бьёшь. Снова тебя. Выбивают дурь, выбивают глупость. Нелёгкий путь.

– А мне! Со мной что? – лицо Харибдова делается ребяческим, он вовлекается в игру.

– Ты здесь. Они там. Но не радуйся: ты здесь только потому, что их увели, а тебя оставили. Тебе скучно будет одному. Тебе стыдно будет.

Под сокрушительный гогот он прошёл мимо них и вышел из туалета.

Спустя десять минут девятиклассники уже играли самодельным мячиком в футбол, отобрав его у кого-то из младших. Они забыли про странного мальчика и про то, что он им говорил.