Текст книги "Четыре месяца темноты"

– Если этот грубиян, его папаша, ещё раз явится в школу, его следует забрать в полицию, —пропела Анна Сергеевна Богачёва, потрясая седой шевелюрой и игриво глядя из-под толстых линз.

– Так что Штыгин?

– Если посмотреть на это с другой стороны, – вставила неожиданно Раиса Львовна, – зачем он оставил детей во время урока? Это запрещено.

– Да, это нехорошо, – подтвердил кто-то из присутствующих. Кто-то из тех, кто любил говорить об очевидном.

– Как же он мог не оставить, если Осокин спрятался в раздевалке, – вставила Маргарита Генриховна, одновременно подсовывая документы секретарю и продолжая вслух. – Светлана Семёновна, вы что мне посчитали в анкете? Количество детей не совпадает… Что у вас в школе было по математике?

– Пять. Считал компьютер, а не я.

– Тридцать четыре и ещё десять. Ах да, кажется, это я ошиблась.

– Кстати говоря, сынок Романа Андреевича тоже делает что хочет, – пожаловалась учительница математики. – На важную контрольную не явился. Видимо, гуляет где-нибудь. А отец об этом даже не знает.

– Вот как? Андрей опять прогуливает? – удивилась Маргарита Генриховна, но на её лице Кирилл как будто прочитал удовольствие от этой новости. – Я поговорю с Романом Андреевичем. Он сегодня как раз будет у меня.

– Смотрите, чтобы он его не поколотил. Старшеклассникам лучше не попадаться ему под руку.

Раиса Львовна глухо засмеялась, думая, что её шутка снимет напряжение. К ней присоединилась англичанка, которая, кажется, не поняла до конца иронии, но успела осознать, что смеяться можно. Маргарита Генриховна была слишком увлечена работой, но чтобы не прослыть невоспитанной перед старой знакомой, коротко улыбнулась. Остальные не поддержали внезапного веселья.

Озеров был сильно занят сегодня, но даже до него дошли какие-то глупые шутки относительно учителя физкультуры. Он сразу принял это за подростковую месть и потому не обратил особого внимания. Но потом по сарафанному радио до него доходили всё новые подробности. Спрашивать никого было не нужно: голоса слышались из коридоров, из буфета, со стороны подоконников. Версий было слишком много, чтобы хоть одна из них казалась правдоподобной. Но впервые услышав, будто Штыгин фотографировал подростка в раздевалке, Озеров почувствовал ложь. Он успел немного узнать Штыгина и доверял своему чутью: «Этот человек не мог сделать такого никогда, а если и сделал, тому есть разумные объяснения». Кирилл сразу ощутил тяжесть последствий этой некрасивой истории, наверное, потому, что в такой ситуации мог оказаться и сам.

Уже час он проторчал у завуча и не успевал сделать ничего из запланированного на сегодня. Праздные разговоры о случае в раздевалке вызвали у него чувство брезгливости.

– И всё-таки это странно, – продолжала, как ни в чём не бывало, Раиса Львовна, отрываясь от тетрадей. – Зачем было фотографировать Осокина? Это, ну, хм-м-м… какое-то извращение.

Озеров не выдержал и, резко повернувшись, вмешался в разговор:

– О чём вы говорите? Как можно сомневаться…

– Сомневаться? Откуда мне знать, какие у кого задвижки, молодой человек? Зачем он фотографировал ученика без штанов?

– Я знаком с Романом Андреевичем, вы торопитесь с выводами… – Озеров ужаснулся, как по-детски это прозвучало. Знаком. Три дня.

– Знакомы? Ох! Неизвестно, что роится порой у людей в голове.

– Послушайте. Существует презумпция невиновности. Пока вина не доказана… – начал Озеров, задыхаясь, как с ним всегда бывало, когда он слишком волновался в споре; но тут его поддержал твёрдый высокий голос Анны Богачёвой:

– Осокин известный провокатор. Тут нечего обсуждать.

Снова настала тишина. Но не оттого, что кто-то прислушался к её голосу, а потому, что каждый погрузился в своё дело.

– Подождите меня в кабинете, Кирилл Петрович, – елейным тоном произнесла Маргарита Генриховна. Кажется, она не уловила сути разговора, но от неё не могло ускользнуть ощущение надвигающейся грозы. – Я сейчас принесу анкетки, которые нужно срочно выдать родителям.

Озеров направился к выходу и услышал гнусавый монотонный голос Раисы Львовны:

– У меня Осокин сидит себе спокойно и никого не трогает. Играет в планшет. И я его не трогаю.

Старческий напевный ответил:

– Что тут скажешь? Штыгин хотя бы попробовал его чему-то научить.

А монотонный тихо добавил:

– Вот и не отмоется теперь…

Роман Штыгин

Он рывком распахнул дверь.

– О! Вы заняты. Тогда не буду вас беспокоить.

В кабинете заведующей учебной частью, Маргариты Генриховны, сидел новый учитель биологии; судя по его лицу, сидел долго. Роман Андреевич успел посочувствовать ему, но времени не было – нужно было убраться отсюда, прежде чем завуч начнёт задавать вопросы. Контрольная точка – три общие фразы, дальше следовала черта невозврата. Одна фраза уже произнесена. Кто знает, может, заведующая действительно занята и позовёт его завтра, послезавтра, через неделю или никогда. Последний вариант предпочтительнее.

– Подождите-подождите, Роман Андреевич. У меня к вам важное дело, – бросила она ему в спину. – Присядьте. Мы с Кириллом Петровичем уже заканчиваем.

За годы работы здесь он хорошо узнал, что значит «уже заканчиваем». Минимум – сорок минут ожидания.

Роман Андреевич встал у входа, нетерпеливо перетаптываясь с ноги на ногу, и от скуки поковырял пальцем дверной косяк.

Маргарита Генриховна поправила очки на переносице:

– Так, с отчётом разобрались. Только желательно оформить его в печатном виде в трёх экземплярах, один мне, другой Светлане Семёновне, третий себе в папку. Воспользуйтесь компьютером. Вбивайте курсивом даты и всю статистику. Там на экране есть такая синенькая фигурка с листочком, это текстовая программа. Чтобы выбрать наклонный шрифт…

– Я умею работать в этой программе, – траурным голосом произнёс Озеров.

– Хорошо. Можно, конечно, написать от руки… Роман Андреевич, я же сказала: садитесь. Небось, набегались за день.

Штыгин неохотно сел.

– Вот полюбуйтесь, – Маргарита Генриховна сдвинула в его сторону открытый журнал и протянула ручку. – Сколько раз на собраниях я говорила, что исправления в журнале недопустимы, темы мы не сокращаем, а двойки закрываем, чтобы проверяющие не могли сказать, что вы не дали ребёнку шанса…

– На собраниях слишком много всего говорят, – признался Штыгин, даже не прикоснувшись к журналу, – а «закрывание» двоек приводит к тому, что ученики и пальцем не пошевелят, чтобы пересдать нормативы.

– Просто двоек не должно быть, вот и всё! – изобразила удивление Маргарита Генриховна. – Их наличие свидетельствует о том, что ученик не подготовил домашнее задание, а учитель невнятно объяснил ему суть.

– Задание по челночному бегу? – вскинул бровь Штыгин. – У меня двойки получают исключительно те, кто, имея возможности, отказывается участвовать. Проигрывает тот, кто не участвует. Правила просты.

Роман Андреевич слишком поздно заметил, что лимит дежурных фраз исчерпан, а значит, он здесь надолго.

Озеров как бы невзначай кашлянул. Мол, я всё ещё здесь.

– Я не буду сейчас развивать с вами дискуссию. Но такой критерий оценки никуда не годится. Мы обсудим это позже. – Заведующая повернулась к новому учителю. – Что там насчёт двух девиц, устроивших наводнение?

– Родителям я ещё не дозвонился… – начал Озеров.

– Стоп-стоп, Кирилл Петрович. Что значит не дозвонились? Потоп случился два дня назад, мало того, что вы на день позже пришли знакомиться с порученным вам классом…

«Только не оправдывайся, парень, это будет ошибкой», – подумал Штыгин.

Он взглянул на молодого человека, худого, спокойного, положившего локти на стол и кивающего на голос завуча.

«Слушает. То ли ещё недостаточно её знает, то ли хорошо воспитан. Излишне хорошо».

– Что это за девочки? Что вам о них известно?

– Не очень много. Вы же знаете, что я здесь недавно.

– Пора включаться в режим. Как они учатся?

Озеров горько усмехнулся и показал какую-то бумагу. Завуч заёрзала в кресле:

– Подайте очки, Роман Андреевич! Вон они, возле карандашей. Хм… Круглые отличницы? – задумчиво произнесла Маргарита Генриховна, глядя в бумажку, – если бы я знала… Ну, это многое меняет. Урона они не нанесли… К тому же после моего визита они должны были многое понять…

– Оценки тут совсем ни при чём, – Озеров пытался подобрать нужные слова. – Да, конечно, Кулакова и Карманова признались сами… До них дошло. Но я не исключаю, что будет нечто новое в том же роде…

Маргарита Генриховна собралась возразить. Но в кабинет вошла секретарь и быстро шёпотом произнесла:

– Звонят из района, срочно.

Завуч пулей вылетела за дверь, бросив на ходу:

– Никуда не уходите. Особенно вы, Роман Андреевич!

Посидели в благословенной тишине.

– Ну и как оно? – поинтересовался Штыгин.

– Потопы и драки, – ответил Кирилл, оперев голову на ладонь и слабо улыбнувшись.

«Ещё совсем юный, – подумал Штыгин, глядя на него. – Они послушают мужчину, но не станут слушать мальчика».

– После армии я думал, что стал взрослым, – признался Роман Андреевич, – а повидал я там всякого, уж поверь. Но работа в школе малость изменила мои взгляды. Это понимаешь не сразу, а день за днём, год за годом. Ребятки шлифуют так, как не сможет ни один прапорщик. Так что будет несладко. Но есть у меня одно верное средство. В зале я вешаю боксёрскую грушу. Иногда здорово помогает. Так что если понадобится лекарство – приходи.

– Думаю, не понадобится, – смутился Озеров. – Но за предложение спасибо. Пока всё это лишь небольшие проблемы…

– Небольшие проблемы? Только не в школе. Здесь не бывает маленьких трагедий. Они такими, может быть, кажутся. Кто из них будет президентом, кто разработчиком нового оружия или искусственного интеллекта, кто дипломатом? Кем бы они ни стали, в какую бы важную броню ни вырядились, какой бы галстук ни надели, школьные годы так глубоко отпечатаются в каждом, что они не смогут не вернуться к опыту самых больших страхов и радостей. Посмотри, сколько профессий, сколько сильных мира сего, сколько упавших на самое дно – и всех связывает одно: школа. Не политика, не мировые финансы, не торговля, а одинаково лихое для всех детство в стенах общеобразовательных учреждений. Видишь ли, это невежды говорят: «мальчишки подрались». Но клянусь тебе, любой человек помнит каждую свою школьную драку всю жизнь. Её исход. Если, конечно, его не очень сильно били по голове.

Озеров нахмурился:

– Я тоже думал о чём-то подобном. Совсем недавно.

Штыгин отодвинул в сторону журнал и оперся здоровой рукой на стол:

– Взрослые слепы. Они бродят в темноте. Детские психологи! Ха! Думаешь, они знают детей? Нет, а почему? Им не угнаться за мыслью ребёнка. Взрослые – это замедленные дети. Они увеличились в размерах, стали малоподвижными, потеряли интерес к безудержному веселью, покрылись коростой важности и защитили себя правилами, законами и принципами, которые отяжелили их души, как ржавые доспехи, обезопасили их от всего нового, неизвестного и потому страшного. Конечно же, дети и подростки не выживут без законов взрослых и порядка, причём не оттого, что мир жесток, а прежде всего потому, что не смогут защитить себя от самих себя. Они объедятся сладкого или расшибутся на первой попавшейся «тарзанке». Но если откровенно: раз уж мы говорим детям, что они нас поймут, когда станут взрослыми, тогда разумно и то, что мы обязаны быть как дети, чтобы понять их.

Штыгин откинулся на спинку кресла и с шумом вдохнул воздух после длинного монолога.

– Потому я думаю, что хорошо, когда в школу идут молодые, – он указал на Озерова пальцем. – Ты здесь очень пригодишься. Ты нужен здесь. Даже таким, как наша Маргарита Генриховна, которая привыкла строчить отчёты на коленке. Но если ты не уверен, что сможешь найти с учениками общий язык…

Лицо Романа Андреевича стало волчьим. Озеров сглотнул слюну.

– …беги отсюда, иначе они размажут тебя по стенке.

В коридоре послышались торопливые шаги.

– А вот от неё – просто беги, – шепнул Штыгин. – Собирай вещи и спасайся. Я прикрою.

Молодой человек не заставил просить себя дважды.

– Вы уже уходите, Кирилл Петрович? – Маргарита Генриховна выглядела рассеянной, видимо, из района пришли тревожные новости.

– А здесь ещё жду я, уже полчаса! – вмешался Штыгин, достав из кармана командирские часы без ремешка.

«Она явно не справится с таким наплывом информации. Если Кирилл Петрович не воспользуется случаем и станет деликатничать, значит, он просто болван».

Но молодой человек смекнул что к чему и не упустил шанса.

– Мне ещё нужно разобраться с новым кабинетом. До свидания, Маргарита Генриховна!

– Не забудьте про отчёты: на компьютере или от руки. Главное – срочно.

Она застыла будто статуя, пытаясь вспомнить, что ещё хотела сказать. Это был профессиональный дефект, свойственный некоторым учителям, перегруженным слишком большим количеством обязанностей. В школе часто бывает так, что педагогу одновременно нужно принимать ответственное решение, говорить вслух, не сбиваться с логической цепочки, делать что-то руками, следить за группой детей и планировать следующий шаг. От соединения совершенно разных по типу действий возникает мозговой диссонанс, который в обычной жизни становится привычным. В ответ на такую перегрузку мозг преподавателя стопорит все двигательные и умственные процессы буквально на несколько секунд, после чего снова запускает их. Этот эффект не раз испытывал на себе и сам Штыгин, называя его «коротким замыканием».

Пока Маргариту Генриховну «размыкало», Озеров незаметно кивнул Роману Андреевичу и скрылся за дверью.

Штыгин сразу пошёл в атаку:

– Зачем меня вызывали?

Завуч тут же пришла в себя и закопошилась на столе, потом медленно села и посмотрела на учителя долгим взглядом.

«В её возрасте уже нельзя так суетиться, – подумал Роман Андреевич, с жалостью глядя на тёмные круги у неё под глазами. – Кому и что она хочет доказать?»

Маргарита Генриховна начала издалека. Сдержанно и поучительно. Она работала в гимназии так давно, что уже не замечала, что говорит со взрослыми, как с провинившимися детьми. К счастью, учителям был хорошо знаком этот тон, поэтому никто уже не обижался.

– Ещё недавно, Роман Андреевич, в конце прошлого учебного года мы сидели здесь, за этим столом с вами и вашим сыном и обсуждали его снижающуюся успеваемость, случай с дракой, в которой Андрей участвовал, как он утверждал, из-за оскорбления вашей, хм-м-м, чести, его прогулы. Да-да, прогулы! Позвольте, что же это получается? Если будет драться сын и драться отец…

– Предлагаю обсудить конкретную проблему, – холодно проговорил Штыгин, – а не события из прошлого. Поверьте мне, у каждого в жизни можно найти пыльный склад с паутиной. Не говорите со мной как с родителем, вы же прекрасно знаете, что мне хорошо знакома обратная сторона. Так что методы, известные вам, неплохо известны и мне. Не будем терять время. Что случилось на этот раз?

– Андрей прогулял алгебру. Важную контрольную работу. Подозреваю, что его не было в школе целый день.

Может быть, Штыгину показалось, что Маргарита Генриховна произнесла всё это с некоторым торжеством в голосе?

– Вы подозреваете или это точно известно? – спросил Роман Андреевич самым невинным тоном в надежде избежать очередного назидания.

– Это наиболее вероятное развитие событий. Что вы намерены предпринять?

Меньше всего Штыгин сейчас нуждался в воспитательной работе Маргариты Генриховны.

– Я поговорю с ним, и мы что-нибудь придумаем.

Её голос прозвучал глухо:

– Есть ещё одна проблема, довольно серьёзная. Но она касается скорее вашей компетентности.

Штыгин начал смутно догадываться, к чему она ведёт.

– По школе ходят нехорошие слухи, Роман Андреевич. Касательно Осокина, закрывшегося в раздевалке. А дальше… Хм-м-м… Я даже не знаю, кому верить… Дети, конечно, мастера выдумывать, но…

– Послушайте! – Штыгин терпеть не мог официозности в любом её проявлении, он не выносил искусственные стены между людьми: даже те, что строились для защиты, – разделяли. Каждой своей фразой, произнесённой культурным тоном, Маргарита Генриховна добавляла ряд кирпичей, который он пытался разрушить. – Этот случай не стоит нашего времени и внимания. О нём нет нужды говорить. Пойдите в мужскую раздевалку, загляните в урну. Если уборщица ещё не выносила мусор, вы найдёте банку из-под алкогольного энергетического напитка. Подсказать вам, кто оставил её там? И зачем он прятался в раздевалке?

– Всё это возможно, но видеосъёмка на телефон… Роман Андреевич, вы профессионал, зачем вам понадобились такие дешёвые уловки?

– Помните его папашу? Не вас ли, Маргарита Генриховна, заслуженного учителя Города Дождей, облили грязью на глазах коллег в прошлом году? А сколько ещё уважаемых женщин пострадало от этого хама? Яблочко от яблоньки… Только и то и другое гнило. Вам это хорошо известно. Как известно и то, что его отец, когда ему протягивали руку помощи и давали рекомендации, явился в школу и орал на преподавателей, ломал мебель и угрожал своими связями. Так вот, он требовал доказательств, и я хотел представить их ему.

– Но добились вы того, что доказательства будут собирать против вас, – Маргарита Генриховна побледнела. – Отец Артёма Осокина не оставит случая отомстить за обиду. Ни один родитель не желает признавать, что он неправильно воспитал своего ребёнка. Самые глупые и свирепые из них разрушат всё на своём пути, но не признают этого.

Они помолчали немного.

– Меня не волнуют слухи, и мне плевать, что сделает отец этого провокатора, – произнёс Штыгин. Его бас звучал гулко в полупустом кабинете. Затем он добавил, уже тише: – Если бы Артём вышел, когда я просил его, я никому не рассказал бы о том, что он сделал. Видит Бог, я всегда пытался помочь самым гадким из них, пусть Он меня и рассудит.

– На Бога надейся… А как всё воспримет Андрей, ваш сын?

– Ему не впервой. Он неглупый парень.

Штыгин поднялся, чтобы уйти. Что ещё он мог сказать? Из окна напротив дуло. Маргарита Генриховна бесконечно проветривала свой кабинет. Штыгин почувствовал это только теперь. Всё это время он сидел к окну левым плечом. А его левая рука не могла замёрзнуть.

– Меня беспокоит ещё один вопрос. Конечно, я в это не верю, но кое-кто начал говорить, что вы одинокий человек и можете иметь склонности…

Лицо Штыгина перекосило.

– Кое-кто нездорово мыслит. Если бы я был до такой степени мерзким типом, вы же не думаете, что я настолько глуп, чтобы совершить такое перед всем классом. У меня нет руки, а не мозгов.

Маргарита Генриховна задумчиво кивнула.

– Есть ещё одна проблема, которую не удастся решить, просто плюнув на неё.

– Какая? – безразлично спросил Штыгин, открывая дверь и даже не оборачиваясь.

– Как вы теперь найдёте общий язык с девятым «Б»? Они смеются над вами.

– Смех продлевает жизнь, – буркнул Роман Андреевич и закрыл за собой дверь.

Землеройка

Во всём была виновата паровая батарея.

Когда учительница английского вышла во время урока, Люба полезла в рюкзак за шоколадкой…

Ни на один вопрос девочка сегодня не ответила. То, что говорила ей учительница на другом языке, казалось полной бессмыслицей. Когда Люба молчала в ответ, Зинаида Алексеевна раздражалась. Замечания учительница тоже делала на английском. Это выглядело очень глупо и смешно, словно у неё горячка и из-за этого она несёт околесицу. Но никого, кроме Любы, это, похоже, не смешило. Яна Кулакова временами оборачивалась и закатывала глаза. Землеройка старалась не замечать её гримас, но девочка Люба всё равно чувствовала себя глупой.

Теперь ей просто захотелось сладкого. Что такого, если она съест шоколадку?

Если бы девочка знала, чего ей будет стоить такое невинное желание…

Когда она открыла рюкзак и опустила туда руку, пальцы погрузились во что-то липкое. Девочка потянула за фольгу, и на парту закапала коричневая жижа. Не нужно было ставить рюкзак к горячей батарее! Шоколадная плитка превратилась в напиток. Она надеялась, что никто не увидит…

– Фу! Зубастик, убери это отсюда! – завопил Тугин, щуря свои поросячьи глазки. – Народ! Народ! Смотрите, что она сделала!

– Убери! Ты закапала парту Зинаиды Алексеевны! – воскликнула Кулакова.

– Это моя парта! – обиженно промямлила Люба.

– У неё в портфеле какашки! Какашки! – Тугин согнулся пополам от собственной шутки.

– Это… Это шоколад, шоколад, идиот! – ей не хватало слов, чтобы они поверили.

– Чем докажешь? – раскрыл сонные глаза Афанасьев и два раза втянул воздух своим лошадиным носом, – пахнет дерьмом!

Шутка была встречена бурным хохотом и даже аплодисментами.

– Никакое это не… Если хочешь, попробуй. Это самый обычный шоколад, – продолжала лепетать Люба своим обиженным голосом.

Она пыталась стать Землеройкой, но не могла этого сделать, пока они говорили с ней.

– Он твой. Сама и пробуй.

– Вот!

Она быстро обмакнула палец в шоколад и облизала. Слишком поздно девочка поняла, что совершила ошибку.

Кулакова от смеха колотила по парте, у Афанасьева выступили слёзы, а Тугин свалился со стула, чем вызвал новый взрыв смеха.

– Зубастик ест какашки! Ой, не могу…

Люба вся горела от ярости и стыда. В класс вернулась учительница.

«Вас нельзя оставить ни на минуту! Что за бедлам! Даже на первом этаже слышно!» И прочее, и что-то ещё кричала она, пока не заметила ошалевшую девочку с перепачканными руками. Все угрозы тут же посыпались на неё:

– Убирай своё место немедленно! Сколько раз я говорила – не приносить сюда еду! Вот результат! Сейчас же вытри всё вокруг!

Но девочка растерянно хлопала глазами и повторяла:

– Салфетку… Кто-нибудь… У кого есть салфетка?

Тугин истерично ржал, держась за живот. Кулакова, отвернувшись, презрительно хмыкнула. Её примеру последовала большая часть присутствующих.

Люба, как в тумане, водила вымазанными руками по воздуху.

– Пожалуйста…

Неожиданно она вспомнила.

Илья Кротов целый день сегодня шмыгал носом и периодически доставал из пиджака упаковку с бумажными носовыми платками. Они и теперь лежали у него на парте.

Мальчик сидел всего лишь через парту от неё. Она видела его затылок и отросшие волосы, заведённые за уши. Он здесь недавно. Он её поймёт.

– Илья, дай мне платочек. Слышишь?

Кротов замер, будто глухой. В классе стоял гул, но не настолько сильный, чтобы девочку не было слышно.

– Илья! – жалобно пискнула она.

Мальчик чуть повернул голову. Люба видела его круглую раскрасневшуюся щёку и большой взволнованный глаз. Даже с такого ракурса было видно, что он растерялся.

– Кротов, она просит бумажку, – прошептал Афанасьев, – можешь дать ей целый рулон!

Ещё секунду Кротов как будто колебался, а потом его рука незаметно убрала упаковку платков с парты в карман.

«Наступит день, и он не обернётся, когда ты что-нибудь попросишь, – мысленно пропищала Землеройка. – Теперь он знает, что все тебя презирают. Можешь больше не притворяться».

– Любовь, выйди и приведи себя в порядок, – ледяным тоном произнесла Зинаида Алексеевна.

Это были лучшие её слова за день. Девочка кинулась к двери, заколебалась возле ручки и нажала на неё локтем. Дверь поддалась не сразу. Но Землеройка уже не слышала смешков.

Воздух в коридоре показался ей чудесным и прохладным. Время сразу ускорилось, как будто в классе под враждебными взглядами она провела целый час.

По дороге в туалет она встретила Ангелину Чайкину, восьмиклассницу, с которой была едва знакома. На руках и шее Ангелины позвякивали целые связки браслетов, медальонов и бус, Бледность и худобу подчёркивал чёрный свитер. Её тонкие губы всегда слабо и чуть нервно улыбались, прямые волосы имели цвет ржавчины, но особенно странными были глаза девушки, большие, без определённого цвета, с немного скошенными веками и такими же ржавыми, как волосы, ресницами. В её взгляде читался молчаливый вызов и было что-то ещё, хорошо знакомое Любе, что она не могла описать словами. Ангелина со скучающим видом копалась в телефоне, но, услышав Любины шаги, подняла голову и произнесла хрипловатым мурлыкающим голосом:

– Привет, Люба. Как дела?

По привычке Землеройка напряглась – а нет ли в её приветствии скрытого издевательства? «Нет, – подсказал запуганный зверёк. – Она тебя совсем не знает. Ты ещё можешь стать её подружкой».

– Ой, какая у тебя классная брошка.

– Мама привезла из Италии, – с гордостью сообщила Люба.

«Ей понравилась твоя брошь, та самая, которую Кулакова назвала бабушкиным старьём. Ангелина куда лучше твоих злобных одноклассников».

После унижения, которое испытала девочка, неожиданный комплимент Ангелины оказался словно прохладная мазь, намазанная на ожог.

Ей захотелось обнять эту худую угловатую восьмиклассницу, но тут она перевела взгляд на свои руки.

– Что с тобой? Ты поранилась? – спросила Чайкина, делая удивлённые глаза и подходя ближе.

– Нет. Это… Шоколад. Он растаял, и ребята…

Словно сквозь рухнувшую плотину, река жалоб хлынула из Любиного сердца. Она рассказала всё. Ангелина слушала, широко раскрыв глаза и приоткрыв рот. А потом положила ладонь Любе на плечо и отвела её к раковине.

Шоколад смывался легко. Растворяясь в воде, он действительно напоминал кровь.

– Мой класс тоже меня ненавидит. Но я показала им зубки! – Девушка шутливо оскалилась, и Люба удивилась, какие у неё большие и ровные зубы. А ещё она разглядела, что глаза у Ангелины подкрашены карандашом в уголках, как у японки. Вот только нос картошкой всё сводил на нет. Люба вдруг вспомнила, что каждый раз, когда она случайно подбегала к Чайкиной, та смотрела на смартфоне аниме.

Полотенец в туалете не оказалось. Ангелина порылась в сумке и заботливо вытерла руки девочки салфетками.

«Она отдала тебе свои салфетки не задумываясь, – попискивала Землеройка. – А в твоём классе никто не протянул даже клочка бумаги».

Девочка почувствовала, как нос у неё набухает, а по щеке катится горячая капля.

– Что ты? – снова удивилась Ангелина, вытирая ей лицо платком. – Только не хнычь.

От девушки пахло сладкими духами, – у Любиной мамы были похожие, но не такие резкие. К аромату духов примешивался едва уловимый запах табака и ментоловой жвачки.

Землеройке понравились эти запахи – они будто открывали для неё новый мир. Мир свободы. Девочка взглянула на запястье Ангелины, когда та вытирала салфеткой пальцы, – на коже виднелись три начавшие заживать царапины.

– Что это у тебя с рукой?

– А! Ерунда! – девушка игриво выгнула кисть и, как бабочка крыльями, затрепетала ресницами, но от Землеройки не ускользнул всё тот же странный взгляд, полный вызова и чего-то ещё. Обиды? Нет, не обиды.

– Родители думали, что могут запретить мне видеться с Филей, – продолжила Ангелина. – Тогда я сказала, что выброшусь из окна. Мать выкрутила все ручки на окнах. И мне пришлось немного поцарапать руку. Вот здесь!

– Но это же больно, – испугалась Люба.

– Да я их только разыграла, глупенькая. Жестью от банки провела по руке. Даже крови почти не было.

«Я не глупенькая», – обиделась девочка. А Землеройка тут же добавила: «Она сказала это просто так. Она не знает, какой тебя считают».

– Тебя отпустили с уроков? – спросила Люба, когда они вошли в пустую рекреацию. – Почему ты тут стояла?

– Отпустили с криками, – ухмыльнулась Чайкина. – Элеонора, поганка, сказала, чтобы я убрала телефон. А я подождала и снова достала. И так несколько раз. Эх! Они решили меня вытурить из школы. Но я просто так не дамся.

– А мне казалось, Элеонора Павловна – добрая учительница, – сказала Люба, шмыгнув носом.

– Мне тоже так казалось, – Ангелина рассмеялась, – в младших классах…

– Я не маленькая, я на год старше всех в моём классе. Просто я долго болела и потому сильно отстала. Иначе я давно была бы в седьмом.

– Значит, мы могли бы подружиться, – проворковала Ангелина, глядя из-под ржавых ресниц.

Она посмотрела на покрасневшие Любины глаза и добавила:

– С Кулаковой я разберусь сама, и они тебя больше не тронут. Вот, держи. Это защищает от врагов.

Девушка сняла с руки один из браслетов и протянула Любе.

– Это мне? Просто так?

– Конечно, просто так. Только не рассказывай никому, что меня собираются вытурить из школы. Враги должны считать меня милой.

Люба ещё раз вгляделась в её лицо, покрытое бледными, едва заметными веснушками, в глаза неопределённого цвета.

Вызов и что-то ещё.

Девочка вдруг поняла – что. Нет, поняла не девочка – поняла, как всегда, Землеройка. В глазах Ангелины таилось страшное одиночество. Оно уже жило там так давно, что стало похожим на василиска, который, поселившись в зелёном оазисе, со временем превратил свой дом в мёртвую пустыню. Ещё в её взгляде читались недоверие и осторожность, так хорошо знакомые всем зверям, которых когда-либо преследовали гончие.

Одиночество, недоверие и кошачья осторожность…

Люба неторопливо возвращалась в класс. Вдруг она остановилась – и прикрыла рукой рот от неожиданной догадки.

«В ней живёт Кошка. Не Землеройка и не Тапир. Не какая-нибудь домашняя ласковая киса, а дворовая дикая Кошка, всеми брошенная, но готовая постоять за себя».

Любе нравились кошки, они всегда казались ей грациозными, ловкими и опасными, достойными восхищения.

Девочка вошла в класс. Никто больше не обращал на неё внимания, только Тугин прошипел:

– Ты там пол-урока проторчала. Так мы и поверили, что всё это время ты мыла руки.

Она не обратила на него никакого внимания. Глубоко задумавшись, она поглаживала новый браслет из проволоки, похожий на узор, нарисованный чёрными чернилами на коже.

Придя поздно вечером, мать Любы нашла дочь в чудесном настроении. Девочка стояла возле гардеробной и рассматривала себя в зеркало.

– Солнышко, я же сказала тебе ложиться!

– Мам, мне завтра нужно одеться по-другому.

– Что значит по-другому, Любаша?

– У меня есть что-нибудь чёрное? Например, чёрный свитер. И красивые бусики. А, мам?