Текст книги "Письма и записки Оммер де Гелль"

№ 24. ГРАФИНЕ Л‹ЕГОН›

(В особом пакете за печатью Жиске)

Компьен. Суббота, 11 октября 1834 года

Демидов все сидит у меня до девяти часов, когда я уезжаю на службу к Тюфякину. Нет дня, чтоб он мне не привозил каких-либо безделушек, и часто очень ценных.

Он мне подарил четверку чудных лошадей с кучером и очень милым мальчиком; по-русски зовут это форейтором. Я Анатоля люблю как друга и брата. Я боюсь полюбить его. Моя любовь, если мы свяжемся серьезно, будет чем-то демоническим и для обоих будет пагубна. Рассказывают, что я ему прихожусь сестрой по отцу его. Я привыкла, чтобы меня любили тихо, безмятежно. Когда я гляжу на него, мне становится страшно. Думая об этом, я вперила в рассеянности на него глаза, и глаза стали заходиться, и мне казалось, что они вертятся, а его глаза вперились в меня, проникая в душу мою, – и мы так сидели несколько минут. Нам подали лошадей. Я рассмеялась, сошла на крыльцо, села на лошадь и поскакала вместе, на общий рандеву. Я встретилась с собравшейся кавалькадой, ехавшей нам навстречу: тут были графиня Кастеллан, г-жа Андерсон с дочерью, граф Пажоль, Эдгар Ней и лорд Дуглас. Поздоровавшись с ними, я поскакала к герцогу Немурскому, который с нами должен был ехать; с ним был и брат его. Разгоряченная верховой ездой или разговором с Демидовым, я вдруг почувствовала, что вся кровь бросилась мне в голову. Демидов все приставал ко мне со своей бешеной лошадью. Я стала действительно нервозной и все придерживала лошадь, герцог Немурский также, а наша кавалькада скакала все впереди, и мы ее потеряли из виду; Демидов ускакал туда же. Я воспользовалась поворотом, обернула лошадь и, скрывшись в лесу, поехала шагом по другой дороге; мы приехали домой задними аллеями. Прощаясь с герцогом, я сказала ему, что жду его с вновь появившейся четвертой частью Кукарачи, которую он только что получил; дверь останется незапертой.

Не прошло часа, как я была дома. Я разделась, легла на кушетку, сняла башмаки, которые положила на пол, близ моих ног. Маленькая девочка, одна из тех, что я готовлю, вбежала в комнату сказать, что герцог Немурский идет. Мой ответ, обращенный к Луизе Мейер, был:

– Поставьте ее на колени в людскую, оставьте ее без обеда и наденьте на нее ослиные уши.

Герцог стоял, улыбаясь. Я перебирала принесенный герцогом роман и дала мои приказания Луизе Мейер:

– Дайте ей выучить наизусть девять страниц из этого интереснейшего романа и не забудьте поставить на колени, возьмите сушеного гороха или песку с раковинами.

Меня поразили слова открытого нового романа, его четвертой части: они были так оригинально верны, что я, вскользь пробегая открывшиеся страницы (129–137), дала девочке, чтобы она выучила наизусть и не вставала бы, пока твердо не выучит свой урок. Вот место, которое обратило мое внимание: «Чтобы судить и понять во всем объеме творение повара, надо сесть за стол, не имея ни малейшего аппетита, потому что торжества кулинарного искусства не утолять голод, но его возбуждать». Не правда ли, как верно? Мы это испробовали на этой глупой девчонке. Аппетит герцога, несмотря на усталость, снова вернулся.

– Прошу ваше высочество вовсе не беспокоиться. Это для них здорово. Тюфякин еще строже и взыскательнее относится к девчонкам. Он с ними становится совершенно другим человеком. Умора смотреть. То ли будет, когда я ему передам их. Я пригласила герцога у меня обедать: соль-а-гратэн, потом филе миньон, бекасы – вот что я запомню и что вам могу дать. Вы скажите за час до обеда. Хотите обедать теперь? Через час будет сервировано. У меня так устроено, у меня отличный повар Крампон и метр-д'отель Блондель. Они аба прежде служили у Тюфякина, он их скрепя сердце мне уступил.

– Хорошо уступил, он вам двух шпионов приставил…

– Как вы можете это говорить, я разве у него любовницей служу?

Я тут заплакала, и истерические рыдания меня лишили возможности говорить.

– Вы разве не знаете, что я у него на службе, и он на мою любовь, право, никаких притязаний не имеет. Он знает, что я вас люблю, и знает нашу связь. Вы бога не боитесь.

Когда я оправилась немного, я ему сквозь слезы сказала:

– Приезжайте 25-го; это день вашего рождения. Князь Тюфякин хочет вас отпраздновать по-русски, он говорит, что этот день всегда празднуют в России. Я ему обещала поставить на сцену нечто из прошлого столетия. Я сама танцую в «Плохо соблюдаемой девушке». Сен-Леон – удивительный талант и отличный скрипач. Он у меня гостит и целый день возится с моими девчонками.

Пригласить ли тебя? Я, пожалуй, скажу Тюфякину, но тебе будет чрезвычайно скучно: один Евгений Сю, как устроитель празднества, а то все старики. Герцог Немурский будет наверное, я очень буду рада видеть и герцога Орлеанского. Скажш чистосердечно.

№ 25. ГРАФИНЕ ЛЕГОН

Компьен. Понедельник, 20 октября 1834 года

Я очень рада, что ты будешь у Тюфякина; я ему сказала об обоих герцогах, и он весьма рад их видеть. Он за неделю поедет их приглашать, а как ты вернешься, заедет к тебе. Я не знаю, говорила ли тебе в письме об одиннадцати счастливейших днях, которые я провела в Нельи среди королевской фамилии. Мне что-то помнится, что я ничего не сказала о подарках, мною полученных. Король мне подарил фермуар, оцененный в пять тысяч франков; королева подарила браслет в десять тысяч франков; все принцы и принцессы подарили мне разные сувениры, и даже сама принцесса Аделаида подарила четыре севрские вазы, с портретами Мальи и других трех сестер, я только помню герцогиню де Шатору. «Они вам более к лицу будут, чем старухе». Сказано это с хитрой целью, не даром; придумать не могу. Наверное, она меня ревнует. Подумай и напиши. По оценке они стоят по их величине до четырех тысяч франков, так мне их оценила m-lle Луиза Мейер и предложила деньги за вычетом 10 % за комиссию. Морни предлагает те же деньги и не берет комиссии. Наверное, гораздо больше стоят.

Нынче я репетировала в «Плохо соблюдаемой девушке» с восемью девочками и Сен-Леоном, который их хлестал по голым ногам своим бичом в одной руке и скрипкой в другой. Мне совершенно из памяти вышло, что я назначила этот день для прогулки верхом. Герцог вошел и очень просил не церемониться. Я очень запыхалась и просила герцога обождать несколько минут. Он видимо был очень доволен этой неожиданной обстановкой, сказал несколько любезных слов Сен-Леону и просил не стесняться его присутствием и продолжать Урок.

– Я себе позволю промуштровать около получаса этих девчонок и потом примусь за нашу примадонну. Вы удивитесь, как она грациозно танцует и что она своими чудными ножками выделывает.

Мы возвращаемся в Париж 25 октября. Я намерена устроить спектакль ко дню рождения герцога. Тюфякин говорит, что так в России водится. Ну и отлично.

№ 26

Компьен. Среда, 5 ноября 1834 года

Представление отложено до нынешнего дня. Я уже три дня как открыла школу с m-lle Луизой Мейер в присутствии Жиске и всякий день бываю на репетициях в отеле Тюфякина. Я целый день в Париже, чтобы наблюдать за ансамблем. Декорации писал Морэн; они очень хороши и эффектны. Занавес изображает одну из местностей моей виллы близ Компьена; группа деревьев, затем два-три дерева, виден сельский мостик; я стою на нем в самой середине, и подо мной отражение в воде; по ту сторону мостика густой кустарник. Все это так наивно написано, видно, что прочувствовано, природа схвачена мастерски с натуры. Даже видны мои бронзовые полусапожки, отражающиеся в воде. Это просто прелесть. У меня первый эскиз. Театр устроен в вестибюле. Главные двери закрыты, к ним примыкает сцена. По бокам идут ложи, их по шести с каждой стороны, и две большие ложи, устроенные по обеим сторонам парадной лестницы. На парадной лестнице устроены сидения для публики; их счетом тридцать. Сверх того, вдоль оркестра двадцать четыре кресла для избранных. Затем после прохода помещались еще три ряда. Всех кресел двадцать четыре, между ними устроен проход, и в конце залы, у лестницы и по обеим сторонам, помещались двенадцать кресел. В первой ложе, или полуложе, помещался герцог Немурский, и она была без No; с противоположной стороны помещался князь Тюфякин; обе ложи имели вход на сцену. В первой ложе сидела графиня Л‹егон› как жена посла, и с ней герцог Орлеанский. В ложе напротив сидели г-жа Герио, Евгений Сю, как распорядитель спектакля. В третьей ложе – княгиня Ливен. В пятой – графиня Блессингтон, в седьмой – новобрачная принцесса Бирон, вышедшая замуж за полковника Лазарева. 29 октября он приехал к князю Тюфякину, настаивая, чтобы отложили спектакль на несколько дней. Хотя мне досадно было, что секрет обнаружился, я рада была отложить на неделю. Ее тетка, герцогиня де Саган, другая племянница, Фанни Бирон, и баронесса Мейендорф; в противоположных ложах сидели герцогиня Роган Рошфор, княгиня Виндишегрец, принцесса Латремуйль и графиня Самойлова. В ложе направо от парадной лестницы сидели графиня Разумовская и ее венские приятельницы Ностиц, Гацфельд, Коринская. Из участвующих в спектакле были г-жа Андерсон и живописец Морэн, игравшие роли благородных родителей. Я и граф Морни, который очень редко бывает в Париже (он теперь постоянно в полку в Оверньи, и уж верно недаром), – в качестве первых танцовщиков, и вообрази себе, из кого состояли мои сподручницы? Напрашивались многие, но я выбрала герцогиню де Валенсей, герцогиню д'Истри, девиц Краевскую и Эллис. К‹раевская› вышла на сцену, одна нога обутая в ботинку, а другая – в башмак. Я ей сделала замечание в непристойности ее поведения. Она рассердилась и тотчас уехала. Фигурантки были мои восемь воспитанниц и исполняли свои роли лучше всех нас, но их, разумеется, не удостоивали (так в книге – Д.Т.) рукоплесканиями. Восемь молодых мальчиков пригласил Сен-Леон, но я не думаю, чтобы князь Тюфякин их желал ангажировать постоянно. На этом вечере было приглашено всего сто тридцать человек. Я настояла на том, чтобы все главные представители прессы были приглашены, но старик заупрямился, и пресса вся, как бы сговорившись, обошла убийственным молчанием наше несомненное торжество. Всех актрис я похерила, а князь Тюфякин мне в досаду похерил всех журналистов; только и был один Евгений Сю. Я желала пригласить г-жу Ансело по дружбе ее ко мне и к матери моей, но она часто приходила на генеральные репетиции и находила, что ей в самом деле неловко втираться в такое аристократическое общество. А трудно найти более избранное общество, как у нас собирается. Между приглашенными был Брюллов, который слывет за любовника графини Самойловой. Он выставил свою картину «Последний день Помпеи» в Лувре, в нынешнем ли году, или в прошлом, или третьего года, я, право, не запомню. Я хожу, как в чаду. В мастерской его видела недоконченный портрет самой графини, но когда – не помню. Тебе ведь все равно, и мне также. Брюллов после первого свидания с ней прислал ей двадцать франков. Очень остроумно. Но охота ей связываться с каким-то живописцем! Ништо ей. Тюфякин всех русских принимает очень радушно. Он рад тому, что я впускаю их в мои гостиные, и нимало не неволит меня.

№ 27

14 января 1835 г.

Граф Партуно скончался; это большая потеря для Тюфякина. К счастью, отставка Талейрана наконец принята 7 января.

№ 28. ПОЛИНЕ МЮЕЛЬ

Париж. Четверг, 14/26 февраля 1835 года

Душка моя, Полина, радость моих дней, а ты еще не приехала, право, Париж скоро соскучится о тебе и начнет глупости делать. Министерство все изменилось: генерал Бернар заменил Жерара, Брессон – министр иностранных дел, герцог Бассано – министр внутренних дел, Тест – торговли и т. д. Вероятно, это очень неприятно твоему отцу; разве Тест пригодится. Напиши, пожалуйста, пооткровеннее, что ты об этом думаешь. Я, сумасшедшая, опять влюбилась и обещаю себе накрепко никогда более в подобные глупости не вдаваться. Мои ежедневные сношения с Морни сделали то, чего не добились бы всякие его ухаживания. Я его страстно люблю. Старик мой заметил тотчас мою любовь к Морни и сделался еще добрее и приветливее. Он мне каждый день дарит весьма ценные подарки: третьего дня подарил виллу близ Компьена, ту самую, где мы так сладко проводили время. Он только одного боится, чтоб я не покинула его, и ухаживает за мной, и ухаживает не за мною одной: он ласкает и ухаживает всячески за Морни и герцогом Орлеанским. Я хотела сказать Немурским, но обмолвилась. Я впросонках ошибаюсь и зову Фердинанд, когда следует сказать Луи, и наоборот. Хорошо, что Жуанвильский глух, как тетерев. Он меня любит без ума и мне бы никогда не простил. Я им особенно дорожу. Он мне будет очень нужен – его голос будет очень весок. А расчет старика очень верен: если герцог станет ревновать и оставит меня, я еще крепче привяжусь к Морни, и Морни наверное захочет меня взять безраздельно. Но я этого не хочу, потому что не хочу лишаться моего независимого положения и не хочу сделаться гулящей женщиной. Он так боялся, чтоб я не обнаружила перед герцогом моей любви к Морни, что избегал встречи между обоими. Он приучил Морни приходить к завтраку и часто отвозил нас обоих вместе, заезжая в два часа в свой клуб. Где ты найдешь такого добряка? Герцога он звал, когда захочет, на партию в вист. Когда партнеров было довольно или ему играть надоедало, мы удалялись в мою комнату для туалета и около двух часов проводили вместе, никем не тревоженные. Морни, как ни напрашивался, получал сухой отказ. Если бы Морни захотел, то я бы с ним на край света уехала.

28 февраля

Впрочем, я не очень рассчитываю на него: он мне не верен. Ты жалеешь обо мне, не правда ли? Ах, зачем тебя нет здесь! Мужчины так гадки. С ними можно только дела делать. Приезжай поскорее, я тебя замуж отдам. У меня сейчас был нотариус и говорил, что ведет с твоим отцом переговоры. Делож прекрасный малый, у него сто тысяч франков дохода, положенного отцом Демидова у моего нотариуса. Он не будет взыскателен, я тебе ручаюсь. Он мне сам рассказывал, какая у него точка зрения на этот счет. Только наблюдай, чтоб промаха не дать при составлении контракта.

У нас балы начинаются. Тюфякин решился давать каждые две недели бал, или, скорее, вечеринку. У нас будет всего сто приглашенных, и, разумеется, я приглашу самые выгодные для тебя партии. Смотри же, не мешкай и приезжай поскорее. Мой первый бал будет в понедельник, 2 марта, и потом через две недели в понедельник. Актеров и актрис и вообще женщин сомнительного поведения вовсе не будет. Я не терплю этого и готова развестись, он это хорошо знает. Все, что я успела сделать, это его уговорить, чтобы допустить четырех журналистов: Евгения Сю, Евгения Брифо, Евгения Гино. Я точно объелась этими Евгениями, у меня живот от них заболел, но они мне все трое нужны. Четвертым я приглашу либо Теофила Готье, либо Эмиля Жирардена, либо Леона Гозлана; я ими не дорожу, можно и приглашать по очереди. Слава богу, что ни одного Евгения не встретилось. Я их тебе в женихи не прочу, упаси боже. У меня будет около десяти молодых людей с большим состоянием. Тебе будет легко выбирать. Я их испробую как следует и тебе доложу обстоятельно. Ты счастлива, у тебя самой отложено на полтора миллиона государственных бумаг. Скажи отцу, что я вовсе не желаю вредить интересам нашего нотариуса. Он имеет право на условленный процент. Я строго держусь мнения, что все участники должны получить следуемое без спора, а несговорчивые должны немедленно исключиться из сообщества. Держись этого правила и не жалей, что участников много. Ты останешься в выигрыше. Сам Мальтус ничего не придумает лучше, а прежде всего старайся не наживать детей. Это Мальтус придумал для бедных, но и для богатых оно крайне разорительно. Несравненно лучше пожизненная рента. Она гораздо современнее. Прощай, моя добрая Полина.

№ 29

Париж. Вторник, 2 марта 1835 года

Помета сделана карандашом; не знаю, относилась ли она к содержанию этой записки; я не думаю, чтобы письмо было послано по назначению. Полицейского нумера не оказалось, и письмо уцелело в бумагах (черновых я никогда не пишу)

Когда я вошла в гостиную в сопровождении моей матушки, только что приехавшей из Лиона, я нашла Тюфякина с Александром Тургеневым и графиней Сиркур; за мной вошел Морни. Разговор шел, но не очень оживленный. Подали завтрак, и моя мать живо овладела, по обычаю своему, разговором. Тургенев говорил непринужденно о камерах, горячился, говоря о свободе и о правах народа. Тюфякин, желавший переменить разговор, который принимал характер политический, спросил Тургенева: «Все ли по старому порядку у вас порют на святой Руси?» Сожалел, что таскать мальчика за волосы для него составляет как бы вторую привычку. Графиня Сиркур, смеясь, говорила, что две-три оплеухи за неудачный ответ горничной ей не в диковинку, когда она в России, а когда во Франции, то воздерживается, потому что это слишком дорого обходится. Тюфякин соглашался с обоими и жаловался, что он давно не бывал в России, но хорошие привычки помнит и уважает. Мы от чистого сердца смеялись.

Мать моя, обрадовавшись просто случаю или ободренная ухаживаниями Тургенева, очень увивавшегося около нее (а ведь матушка и днем очень авантажна, просто задор берет, когда посмотришь на ее ножки), принялась рассказывать о своем пребывании на острове Мартинике.

– После смерти Николая Никитича Демидова я поехала к мужу в 1828 году. Не на радостное свидание я ехала к нему: он хворал и вскоре умер. Все беды разом обрушились на меня, и мои дела пошли с того времени совсем плохо. Я дочь мою поместила к мадам Шаретон, а сама отправилась в путь. После революции 1830 года наше положение еще ухудшилось, мы были крайне стеснены в наших владельческих правах. Мы еще владеем теми же правами относительно наших невольников, но их стало меньше вследствие финансовых потрясений. Мы вынуждены были продавать наших невольников, других средств к жизни мы не имели. С каждым днем содержание их становилось дороже, а цена на привозных все возвышалась и возвышалась. На месте их покупали по пятидесяти франков кругом, а доставленные на остров Мартинику нам обходились в полторы тысячи франков за каждого, – так дорого обходилась их доставка. Неосмотрительность наших либералов была тогда крайняя. Карл X ничем не лучше был нынешнего правительства; он разом объявил свободу взбунтовавшимся неграм в Сен-Доминго. Вместо того, чтоб нам прийти на помощь и дать средство пережить кризис, правительство ничего не делало, занимаясь единственно палатскими прениями и выборами в самой Франции, и предоставило нас нашей бедственной участи. У моей двоюродной сестры, впрочем, крайне доброй, услужливой и совершенно светской, оставалось после нескольких разорительных продаж только десятка два невольников и невольниц, – все людей старых и подростков. А людей мало-мальски годных к работе она всех поневоле продала, и жить было так трудно, что вы себе и вообразить не можете. Дочь воспитать надо в соответствующем ей положении, а на это по меньшей мере надобно каждый год высылать до трех тысяч франков; да и на себя по меньшей мере нужно столько же. Я из долгов и не выходила. У нас была плантация с полуторастами негров и негритянок. Я почти все распродала; остался большой огород да маленькие плантации с деревьями какао. Мне до зареза нужны были деньги; я торопилась в Париж и занималась распродажей моего имущества. Посудите сами, каково было наше положение. Две из самых старых невольниц ходили каждое утро с набранными ягодами и овощами на продажу в Сенньер. Путь был действительно тяжелый: взобраться на гору Парнас и спуститься вниз было дело нелегкое для дряхлых старух. Сестра и я, мы очень их жалели, но что же делать? – денег на свое собственное пропитание у нас не хватало. Старухи очень мешкали, а мы ожидали провизию с их возвращением; поставщик наш отмечал, когда они возвращались из города. Их ждали с нетерпением и ожидали палочные удары. Но они не исправлялись; пришлось удвоить порцию. Они верно засыпали дорогой вместо того, чтобы поспешать с своей ношей. Убедясь, что от них проку не будет, что они действительно неисправимы, а на пропитание их все же что-нибудь да идет, мы порешили дело очень скоро и приступили к исполнению немедленно. Сестра привязала их к двум столбам, надела на шеи две рогатины и руки им скрутила за спину; так они пробыли всю ночь и день. Когда солнце склонялось к закату, они, одна после другой, испустили дух. Нам их очень было жалко. За дочь в пансионе мне приходилось платить до трех тысяч франков с содержанием ее, да на мое столько же. Были года, что я и десяти тысяч франков не выручала. Я большую часть моих невольников, ту часть, которая мне приходилась по наследству, продала; плантации и отцовский дом отдала в аренду; к счастью моему, я эти деньги поместила под залог сахарного завода. Мне это советовали г. К‹ерменьян›, Жиске и граф Морни, который этим делом сам с большим успехом занимается – дело совершенно верное. Я первую закладную имею, хотя в этом совершенно не нуждаюсь; я вполне верю в слово графа.

– Да вы получили двести тысяч франков на имя дочери от покойного Демидова, который умер, сколько помнится, в 1828 году, – заметил Тюфякин.

– Мои расчеты с дочерью и ее мужем такие: я ей отдала невольников, плантации же и дом принадлежали ей всегда. Я деньги издержала на воспитание дочери и на ее туалеты, а половину поместила под тот же завод; все бумаги в исправности, и мои отчеты представлены куда следует.

– Да оказывается, что вы мой должник. Как это забавно! Я о моих делах никогда не говорю с матерью, а помню, что подписала какие-то бумаги с г. Геллем.

– У нас до подобных жестокостей не доходят, – сказал г. Тургенев, – но, впрочем, бог знает, у нас пресса молчит и не может поднять голову.

Тюфякин и графиня Сиркур совершенно согласно показывали, что убийство, умышленное в особенности, не дозволялось и нашими древними законами, разве когда сгоряча, да и то оно строго воспрещено.

– Я довольно недоверчиво, – заметила гр. Сиркур, – отношусь к рассказам всех искателей приключений, которые окружали Демидова и управляли его заводами; мне сдаются преувеличенными все рассказы эмигрантов, несмотря на мое глубокое к ним уважение.

– Граф Иосиф де Местер мне рассказывал со слов Тамары, и я этим словам верю, как себе, – заметил с большим тактом Тюфякин, – что к священнику в одной из деревень Тамары привезли хоронить девку. Священник усомнился и заподозрил, что, может быть, девка лишила сама себя жизни. Призвали из дома Тамары врача, который, не обинуясь, видя раны на трупе, заявил, что она засечена до смерти, и сам староста, ее доставивший, не опроверг его слов. Священник, вовсе не думая доводить о том до сведения суда или начальства, похоронил ее как ни в чем не бывало.

Анекдот, рассказанный Тюфякиным, дал моей матери время успокоиться. Я ожидала взрыва. Раздосадованная крайне неприличной выходкой г-жи Сиркур в отношении к ней самой и затрогивающей (так в книге – Д. Т.) к тому же национальную честь, мать моя, с удивительным хладнокровием и сдержанностью, не упустив из виду отстоять и нынешнее правительство, с большим тактом (браво, мама!) произнесла, останавливаясь на каждом слове:

– Мы располагаем до сих пор жизнию и смертию своих невольников, правительство настолько умно и просвещенно, что в эти дела не вмешивается.

– Я далеко не друг рабства, – возразил Морни моей матери, – но в данном случае я никак не соглашусь кормить людей, которые мне ничего не зарабатывают. Это нелепо и бросается в глаза.

Моя мать и я, вместе с Тургеневым и Морни, вернулись домой. Тургенев строил страшные куры моей матери, и моя мать страшно кокетничала с ним. Я совершенно не понимаю, что происходит. Кажется, что нюх у ней достаточен. Едва Морни уехал, мать вошла в комнату, крайне взволнованная и не на шутку раздосадованная. Я спросила, что Тургенев, он, кажется, был совсем готов на дерзости? Матушка не на шутку рассердилась и рассказала мне, что, разоблачась, она легла на кушетку и стала его приласкивать. Он тотчас ухватился за шляпу и, торопясь, сказал: – Если бы мы были в плантациях какао! Каков негодяй, невежа!

– Мне рассказывали что-то подобное, случившееся у него с г-жой Бравурой, – сказала я, – но я не могла поверить. Да он хотя бы из одной учтивости…

Вчера был граф Поццо ди Борго. Он назначен в Лондон. Он рассеянно играл в вист и был в каком-то забытьи. Ему за семьдесят лет, и можно ли в эти лета свыкаться с новою жизнью, в чужом городе? Он принес письмо императора Николая от 16 февраля; вот что царь ему пишет: «Прося вас об этом, я не скрыл от себя, что ваше новое назначение, после такой долгой карьеры, вам должно было показаться столь же неожиданным, как и тягостным». Я успела записать это сознание своей несправедливости. Когда уехал Поццо ди Борго, Тюфякин мне сказал, когда мы остались одни:

– Ништо ему, – он поддерживал Людовика-Филиппа в 1830 году, потому что играл на бирже на возвышении фондов. Французские фонды не должны касаться царя.

– Я то же, наверное, сама бы сделала.

О царедворцы, царедворцы! Прощай, душа моя, душенька.