Текст книги "Евпраксия"

А тем временем вокруг царила жизнь грубая, грязная, жестокая.

Император со всеми в аббатстве держался холодно-сдержанно. Неприступность снежной вершины. Неприступный и как бы отсутствующий здесь. Высокомерием и сдержанностью он, всем показывая словно нарочно равенство свое и Евпраксии, указал недвусмысленно на место, надлежащее занимать остальным, не исключая и Заубуша, – где-то внизу, вдалеке от вершины. Впрочем, барона теперь не очень трогало подчеркнуто-напускное пренебрежение императорское.

Он умел извлекать пользу для себя даже из подобного. Играй на пороках тех, кто вверху, и несчастьях тех, кто внизу, – и всегда будешь с выгодой.

Заубуш был твердо убежден, что главное в жизни – удовлетворять желания, сама жизнь есть не что иное, как удовлетворение желаний. Похоть и алчность прорывались у барона на каждом шагу, умственная никчемность этого человека превосходила даже его тщеславие.

Заубуша, конечно, раздражало странное поведение императора, он всякий раз безуспешно пробовал намекать Генриху на то, что лакомые кусочки надо глотать без размышлений и промедления. Ведь и меч ржавеет, коль его долго держать в ножнах. Император оставлял без внимания бесстыдные намеки Заубуша. Словно в ответ велел показать винные погреба аббатства, без сопровождения, без верного барона, с одной Евпраксией спускался туда. Они блуждали по узким проходам меж огромными серыми бочками, император цедил красное вино, наливал в бокалы из зеленоватого сирийского стекла; Генрих и Евпраксия смотрели друг на друга сквозь стекло, сквозь вино, сквозь сумерки подземелья. Что видели? Какие миры?

Аббатиса Адельгейда, видно, смекнула, что ухаживания императора за русской княжной зашли излишне далеко. И продолжаются излишне долго. Теперь она попыталась изобразить свое аббатство этаким мирным прибежищем науки и всяческих достоинств. Заубуша это совсем уже вывело из себя. Пока император без смысла и без конца разглагольствовал с русской княжной, барон вынужден был пребывать в нервическом состоянии. Жаждал удовольствий, но должен был опасаться удовлетворить их, раз его император вел себя так странно. А ведь просто невыносимо быть среди такого множества молодых женщин и не получить возможность переспать хотя бы с одной из них.

Заубуш упорно добивался Журины, но женщина не поддавалась, вела себя осторожно, если приходилось выходить за ворота аббатства, то старалась, чтоб сопровождал ее Кирпа и еще кто-нибудь из своих дружинников. Ни Кирпу, ни дружинников барон, ясное дело, не мог считать для себя соперниками, но счел необходимым заранее устранить и эту, пусть незначительную, помеху. В некий день дружинники исчезли. Первым обнаружил это отец Севериан, который не разделил участи дружинников лишь благодаря своему духовному сану, но тоже чувствовал себя под угрозой; он быстро направился к Евпраксии и сообщил ей, что ее люди, то есть воевода с воинами, бесследно исчезли.

Евпраксия спросила у Адельгейды, что произошло, аббатиса ничего не знала.

Никто в Кведлинбурге не ведал, куда подевались русские. Жили мирно, были приветливы, доброжелательны, может, кто-то из них и прижал в темном углу какую-нибудь толстоногую девку, но сделал такое с надлежащей бесшумностью, по-воински, умело и быстро. Никто ничего не имел против этих добрых людей.

Умели они еще варить пшеничное пиво, чего здесь никто не умел; пиво пришлось кведлинбуржцам по вкусу, так кто же мог поднять руку на эдаких умельцев?

Несколько дней ожидания ничего нового не принесли. Журина плакала не прячась. Евпраксия запечалилась и возмутилась, на все приглашения императора отвечала отказом, да так, что он, удивленный, прислал спросить, что с нею случилось, и тогда она передала письмо, в котором жаловалась на допущенное насильство и просила, чтобы он своей властью помог восстановить справедливость.

Снова все здесь ей мгновенно опротивело, она задыхалась в окружении холодного камня, угнетало ее вечно низкое небо, мокрая бугристая земля, пугали черные леса. Они стояли, будто горелые, а меж деревьями – пустая даль, как между чужими людьми. Была она чужой для всех, такой и осталась.

«И узнаете правду, а правда вас сделает свободными». Угрозы отовсюду, угрозы всегда, неотвратимые и жестокие, – вот и вся правда. Император рассказывал ей о превратностях своей борьбы. Ради чего все его битвы? Чтоб вот так исчезали добрые люди? Чтоб маркграфы гнали в рабство соседей-славян, связанных подобно стае охотничьих собак? Исчезли дорогие ей люди. Все девять. Дело само по себе угрожающе-зловещее, а если еще принять в соображение, что у нее теперь совсем нет больше никого? В это страшно поверить! Что сказал бы император, если б, однажды проснувшись, не нашел в своем государстве ни одного подданного, ни одной живой души? А в ее маленьком государстве произведено почти такое опустошение.

Генрих ничего не знал. Император никогда ничего не знает про долю обычных людей. Не ведает, откуда что берется, куда девается. Не углубляется в мелкие перемены, потому отдельные судьбы не волнуют его. В его руке сила обобщения, высшая сила, высший порядок. Душами отдельных людей пусть занимаются священники, для императора существует люд. Воинов в битве пусть расставляют бароны, для императора существует войско.

Бургграфы пусть чинят суды каждый в своем городе, он вершит суды имперские. Он обобщает, надзирает, держит в руках связи всего государства.

Углубиться в одиночные явления, попробовать постичь суть каждого события, сойти с высот вниз, погрязнуть в надоедливую повседневность – это все равно, что возвратиться в первоначальное состояние в те дни, с которых начинал он свое восхождение на неприступные вершины власти.

Однако на этот раз он должен был вмешаться, заинтересоваться, узнать.

К этому толкало его еще неясное самому чувство, под властью которого пребывал он здесь, в Кведлинбурге, толкала удивительная сила, что приковала его к русской княжне, вынудила на время даже изменить своим привычкам, своей натуре, чуть ли не заискивать перед этой, в сущности, девчонкой – и когда? Когда повержены все противники, когда он возвысился над всеми, когда он ставит князей, назначает епископов и самого папу, когда города покорно распахивают пред ним ворота, соседние властители шлют сговорчивых послов, заморские короли ищут его расположения.

Генрих кликнул Заубуша, до его прихода нетерпеливо метался по холодному дворцовому покою, гремел меч по каменному полу; в который уж раз с отвращением взглядывал Генрих на обитый позолоченно-линялой кожей потолок, на резные неуклюжие стулья – наследство императоров-саксонцев, на огромный стол, под которым при них спали когда-то охотничьи псы, чьим тяжелым духом провоняло – до сих пор не выветрить – неприветливое помещение.

Барон притащился на своей деревяшке, скучный и кислый. Все эти дни пил много и охотно, Генрих и сам пил со своими баронами, а теперь, словно забыв об этом, сердито гаркнул Заубушу:

– Пил?!

– Пил, – спокойно сказал Заубуш.

– Кому служишь – забыл?

– Помню.

– Бесчинствуешь?

– Сто тысяч свиней, кто жалуется?

Император подбежал к барону, швырнул ему в лицо письмо.

– Где?

Свернутая в трубку бумага упала на пол. Заубуш неуклюже наклонился, подчеркивая, как трудно ему наклоняться, да Генрих знал, каким гибким и ловким может быть он и с деревянной ногой. Не дав барону опомниться, обрушил снова угрожающий вопрос:

– Русские где?!

– Русские?! – Заубуш наконец поднял письмо, не разворачивал его, посмотрел на императора. Они много лет знали друг друга. Гнев императора бывал страшным, но барон за эти многие годы понял: без Заубуша Генрих обойтись не сможет. Даже псы покинули императора, когда он перебирался через горы, торопился вовремя вымолить прощения у Гильдебранда. А Заубуш был с ним. Был с ним в той римской церкви, где на Генриха напали двое с обнаженными мечами. Нападение тем более неожиданное, что страшнейший враг императора Гильдебранд тогда уже был мертв. Но остались враги помельче.

Никогда не бойся врагов великих – бойся мелких. Они и прислали подкупленных убийц на мессу. А те не приняли в расчет барона: калека. Это и погубило их, Заубуш ловко подставил одному нападавшему свою деревяшку, и тот полетел вниз головой, а другого свалил удар Заубушева меча. Калека, не сдавайся!.. После того случая император согласился с бароном, что «молитвы надо оставить попам». В церковь император пошел здесь, в Кведлинбурге.

Видно, княжна затащила его туда. И это письмо ее рук дело: обвиняет его, Заубуша. Вот уже много лет никто не обвинял его. Не решались. Не смели.

– Тут написано обо мне? – спокойно спросил императора.

– Написано, что написано, – глаза Генриха заволакивала пустота, первый предвестник бешенства; он не очень боялся и таких приступов, но коль замешана женщина, должно быть осмотрительным.

– Если это о русских свиньях… – начал осторожно.

– Рыцари княжны Праксед! Где они?

– Узнаю, ежели интересуешься, император.

– Велю! Где? Ты виноват – знаю!

– Сам не вмешивался, но, заботясь…

– Где они?

– Тут, в Кведлинбурге. Пришлось…

– Веди, показывай!

– Может, завтра, император? Ночь…

– Веди! Эй, кто там!

Не допытывался у Заубуша, знает ли, куда вести. Должен знать. Этот все знает.

Горели факелы, тускло посверкивало оружие. Нетерпеливо-учащенно дышал император. Заубуш нарочно медленно волочил свою деревяшку. Спешить не стоило. Такое не показывают и простым смертным, кому суждено на этом свете испытать все самое горькое. Дьявол ее забери, эту русскую девку, сто тысяч свиней!

Миновали винные погреба, те самые, где император пил с Евпраксией вино – их молчаливое причастие, как он думал, их совместной великой судьбе; спускались куда-то ниже, углубляясь в таинственные подземелья; гремели кованные железом двери, несло сыростью, мраком, смердящей столетней грязью, пугающей потусторонностью. Оттоны умели строить не только крипты для мощей святых мучеников, но и бездонные каменные мешки для мучеников живых. Камень слезился водой, бил диким холодом, мрак косматым туманом накатывался отовсюду, гнетом наваливался на людей, гасил огонь. Еще одна дверь, еще, скрежещет поднимаемая разбухшая дверца-крышка, разверзается какая-то каменная пасть, в ней мрак еще более страшный, слышно, как там, в глубине, где-то далеко, будто в центре земли, плещется вода, и еще какие-то шорохи доносятся оттуда, какие-то вздохи. Неужели там люди?

– Эй, кто там? Живы?

Сам германский император спрашивает, дело небывалое и невероятное, но тем, кто внизу, все равно, они ко всему равнодушны, они шлепают по невидимой в черном холоде воде, барахтаются, блуждают впотьмах, а может, уже умерли, и вода колышет их тела, плавают они среди нечистот и подохших крыс, среди обломков и остатков давних преступлений и проклятий.

Император взглянул на Заубуша, и тот испугался – пожалуй, впервые после нападения в лесу под Гарцбургом. Если те, что внизу, и впрямь подохли, то неизвестно, выйдет ли барон отсюда.

– Эй, сто тысяч свиней! – заревел во мрак, в зловеще отверзнутую пасть Заубуш. – Тут Генрих, император, он вас спрашивает! Отвечайте?

Молчанье. Плеск воды внизу – мертвый и страшный плеск. Император снова взглянул на Заубуша; в побелевших глазах Генриха приговор. Заубуш готов был сам прыгнуть туда, плюхнуться в воду, лишь бы убедиться, что те – еще живы. И те, снизу, словно сжалившись над одноногим, подали голос:

– Что императору нужно?

Генрих отскочил от отверстия, стиснул рукоятку меча, весь напрягся, словно собирался рубиться.

– Вытащить всех! Мигом?

– Сделаем, император. – Заубуш потерял привычную насмешливость, стал послушным и покорным. – Сделаем все, как велишь. Тебе лучше уйти отсюда.

Твое драгоценное здоровье…

– Мое здоровье – не твое. Останусь тут.

– Император!

– Я сказал!

Принесли узловатую веревочную лестницу, скинули вниз, в глубину; долго никто не показывался оттуда, потом по одному стали появляться. С лохмотьев струилась грязная вода. Тела, синие от холода. Растрепанные бороды. Исступленные глаза. Не люди – мертвецы. Девять человек. Все целы.

Все держатся на ногах. Какой силой? Впереди – косоплечий, широкий в кости, поблескивает зубами то ли в улыбке, то ли от ненависти, которую не может, да и не хочет скрыть.

– За что ты их? – спросил спокойно Генрих Заубуша. Не интересовался, кто бросил сюда русских, знал, не спрашивая. Барон тоже знал, что сейчас выкручиваться не след. Надо говорить все. Но что же он должен был говорить? О дикой русской бабе? Заперли ее в аббатстве. Хотел он ее осчастливить – не поддалась из-за глупости. Но о таком императору не говорят. О его, Заубуша, ненависти к славянским свиньям? Оставим до другого раза.

Он долго не задумывался.

– Обычное дело.

– Знаешь закон, который запрещает бросать камень в быка, впряженного в плуг, и крепко затягивать ему ярмо?

– Было подозрение…

– Какое?

Заубуш замялся.

– Говори!

– Княжна…

– Ну!

– Пренебрегала германскими мужами. Не отдалась даже своему мужу на брачном ложе. Держала возле себя… этих. Как мужчин.

– Врешь!..

– Слово, император!

Неожиданно шагнул вперед Кирпа.

– Хочу сказать.

– Знаешь наш язык? – не поверил император.

– Сидел тут пять лет. Голова на плечах есть.

– Что хочешь сказать?

– Твой барон врет!

– Объясни.

– Княжна чиста, как слеза.

Император молчал. Смотрел на Заубуша. Потом сказал:

– Пошел прочь.

– Император!

– Вон!

А русский добивал барона:

– Она невинна, клянусь крестом.

И упал на колени. И остальные восемь тоже упали на колени. Встать уже не могли – не было сил.

Тогда Генрих остановил Заубуша:

– Стой и слушай. И пусть знают все. Я беру русскую княжну в жены.

– Император!

– Она станет императрицей!

И только произнеся эти слова, понял, что они жили в нем все дни, жили подсознательно, никак не могли родиться, нужен был толчок, потрясение, какое-то необычное событие. И вот оно произошло. И на сей раз, как всегда, помог Заубуш. Помог, не думая помочь. Генрих был почти благодарен барону, взглянул на него чуть ли не ласково. Тот отвел глаза. Страх у него уже прошел, Заубуш мгновенно уловил перемену настроения у Генриха, теперь император будет ждать похвалы своему неожиданному и, правду говоря, нелепому решению. Сделать эту русскую выдру императрицей? За какие добродетели? И как о том будет объявлено миру? Император объявил решение.

Где, перед кем и как? Все, все рушится. Минуту назад ради никчемных русских свиней чуть было не принес в жертву его, Заубуша. За тридцать лет власти Генрих свершил столько преступлений, что еще одно, пустяковое, к ним ничего бы не добавило. Многие тысячи истреблены, высокодостойных мужей не щадили, так что значили бы какие-нибудь пять или девять пришельцев-чужеземцев – не больше воши печеной, право слово, сто тысяч свиней! Генрих забыл, что он император Священной Римской империи, пренебрег достоинством императорским, чуть сам не полез вытаскивать тех грязных свиней оттуда, где и следует им быть по всем законам земным и небесным. А потом еще и такое объявление!

Барон разгневанно сопел, громко стукал деревяшкой, – император не замечал раздраженности своего подручного.

Наконец ему открылось то, что скрывалось и зрело в глубине души.

Праксед станет императрицей. Он уже видел ее не такой, как до сих пор.

Представала пред ним в императорском убранстве, в короне и горностаях, прекрасна красой и ростом, чистая, как снег, любому видно – молодая, брови вразлет, нос точеный, лицо светлое, очи дивно-большие, русая, радостная, сладкоголосая, чудо, чудо средь женщин! Походка, жесты, повороты головы – все дышит целомудрием. Рождена быть императрицей. Служить еще большему возвышению Генриха. В ней кровь ромейских кесарей и русских великих князей. За ней полсвета – могучая, богатая, загадочная Русь, которой нет предела, пред которой многие и многие заискивают. Аббатиса Адельгейда неизвестно с какими намерениями – добрыми или злыми – нашептывала да нашептывала брату – и о происхождении, и о добродетелях, и о привлекательности русской княжны, может, по обыкновению старалась подсунуть императору наложницу, как делала всякий раз при его приезде в Кведлинбург, но на сей раз произойдет иное, он сделает эту девушку императрицей, а свою несчастную сестрицу отблагодарит, отблагодарит тем, что при возведении на престол даст Праксед имя Альдегейды. О, Генрих умеет ценить услуги и быть великодушным!

– Вы мои первые гости сегодня! – крикнул он, обращаясь к русским. И Заубушу:

– Баню и одежду для моих гостей!

В такую ночь не до сна. Нарушены все обычаи, поломаны правила аббатства, император забыл свое высокое положение, словно возвратился в беспорядочную молодость, когда не выбирал себе товарищей для застолья и весь мир был доступен ему, открыт без ограничений, условностей и «высоких положений». Адельгейда прибыла во дворец с Праксед, но вместе с ними и Журина, как мамка-кормилица будущей императрицы, к тому же она ведь жена дружинника, что можно равнять к супруге рыцаря. На ночном пиршестве были русские дружинники с воеводой Кирпой, разбудили и препроводили во дворец обоих исповедников Евпраксии – аббата Бодо и отца Севериана, призвали знать, что находилась в тот час в Кведлинбурге; горели толстые свечи, пылали факелы в большой замковой палате, неуклюжие тени метались по каменным стенам, все казалось преувеличенным, как-то необычно торжественным, а когда появился Генрих, в короне и горностаях, опоясанный императорским мечом, весь в жирно-сверкающем золоте, бледный и хищный, – все застыло и замерло; император быстро направился туда, где стояли Адельгейда и Праксед, взял русскую княжну за руку, поднял эту белую тонкую руку, как бы призывая всех полюбоваться ее совершенством, и сдавленным голосом прокричал:

– Ваша императрица!

Не спрашивал Евпраксию, не советовался ни с кем, не ждал ни от кого согласия. Бароны и кнехты очень хорошо знали нрав своего императора, дальнейшие слова его предупредили радостным ревом. Обрадованно ревел и Заубуш, вместе с тем пристально наблюдая за Праксед. Шпильманы заиграли на лютнях, слуги начали обносить вином; подали Генриху и Праксед унизанные драгоценными каменьями императорские бокалы. Генрих повел Евпраксию к столу, и все двинулись к столам, рассаживались быстро и охотно, принимали бокалы у слуг, наливали и сами, пили, ели, зачавкали, будто забыв, ради чего сюда пришли и что произошло на их глазах. А Евпраксия не могла прийти в себя. Что же это? Жестокая шутка? Или приступ внезапного помешательства?

– Ты ведь не спросил меня, император, – сказала наконец уже после того, как Генрих усадил ее за стол и осторожно-почтительно сел рядом.

– Император провозглашает свою волю, – засмеялся он, – таковы преимущества его высокого положения.

– Меня ты не спросил, – упрямо повторила она, так и не притрагиваясь ни к вину, ни к еде.

– Спрашиваю при всех.

– Не знаю, что тебе ответить.

– Отпей из бокала – это и будет твой ответ.

– Не мало ли?

– Для меня достаточно. – Он вел себя, как влюбленный юноша.

У Евпраксии не было никакого опыта обращения с влюбленными. Она глянула на Журину, на отца Севериана, те ждали решения от нее самой. Тогда нашла среди кнехтов Кирпу, не узнала его сначала, потому что был он в германском костюме, сидел до того похудевший, почему-то аж светился, но посматривал бодро, как всегда. Кирпа блеснул ей издали веселыми своими зубами, она продолжала глядеть в ту сторону, удивляясь неожиданному появлению Кирпы здесь после исчезновения и странной одежде его, удивляясь, словно забыла Евпраксия про слова императора, что меняли всю ее жизнь, да ей обязательно надо перемолвиться словом со своим беззаботным воеводой.

Евпраксия пошевелилась, как будто захотела встать, покинуть императора в столь торжественную минуту и пойти к Кирпе, но Кирпа, видно, уловил это ее движение, мигом вскочил на ноги сам, пробежал вдоль другой стороны стола и встал напротив императора и Евпраксии, встал боком, выставил косое плечо то ль на Генриха, то ль на Заубуша, сидевшего рядом с Адельгейдой, потом неопределенно ткнул рукой, опять то ль в сторону императора, то ль в сторону Заубуша и громко сказал:

– Княжна, тебя хотели оговорить.

Поднятая было рука его упала туда, где должен висеть меч, но меча у Кирпы не было. Никакого оружия не было.

– Неблагодарный! – крикнул через стол Генрих. – Ты свидетель, что я не поверил! Я назвал Праксед императрицей!

Кирпа не сходил с места. Теперь он ткнул рукой на Заубуша, и все это увидели.

– Евпраксия, этот человек возводил на тебя поклеп. При императоре.

– А этот человек, – Генрих указал на Кирпу, – опроверг, и я поверил ему и…

– Верю, – тихо молвила Евпраксия. Она как будто уже стала императрицей, душа ее полнилась силой власти, готова была повелевать. – Спасибо, Кирпа. Иди.

Воевода пошел на свое место. Евпраксия подняла кубок, взглянула поверх него своими большими глазами на Генриха, отпила. Тот одним глотком осушил свой.

– Шпильманы! Шальке! Рюде!

Бароны заревели радостно, зазвенели лютни, зазвучали воинственные песни, святые отцы, каждый по-своему, пытались затянуть псалмы, но их перекрывали срамные припевки шутов, пир набирал размах, псы под столами грызлись за кости, слуги по углам ждали объедков; икание, чавканье; рыцари грузно отваливались от столов, сытые и пьяные, потом снова принимались за новые яства; Генрих пил и кричал, как мальчишка; Адельгейда терзалась тяжкой ненавистью, быть может, не столько за надругательство, которое Заубуш вершил над ней много лет назад, сколько за позднейшее невнимание барона, терзалась, ненавидела и прижималась, прижималась и барону пышным своим боком.

Евпраксия сидела, как святая, нетронутая и недоступная, выше шума, и грязи, и мерзости всей этой выше, Заубуш не вытерпел, сплюнул:

– Сто тысяч свиней! Видали, чистюля киевская!

Адельгейда промолчала. Могла стать сообщницей Заубуша, если б тот пожелал, могла взять сторону императора, что было бы вполне понятно. Барон тоже не пытался больше обращаться к аббатисе. Ни за какие деньги не хотел такой сообщницы. Слишком потрепана. К тому же и ум куриный, ведь это она нажужжала императору о русской княжне, и что теперь будет – представить себе нельзя.

И верно, Заубуш никак не мог предвидеть того, что произошло почти сразу после его громко произнесенных презрительных слов.

Евпраксия наклонилась к Генриху: хочет говорить, но шум мешает.

– Тих-хо! – ударил император рукой по столу.

И все затихло, будто не было тут ни пьяных, ни очумелых, ни беспутных. Даже псы под столами примолкли, прислушиваясь.

– Я хочу обратиться к тебе, император, – начала Евпраксия, – и ко всем твоим рыцарям здесь. Знаю обычаи твоей земли, помню обычаи Руси. Они не различаются в том деле, о котором хочу сказать. Коли кто-нибудь наводит на другого человека поклеп, а потом становится видна его лживость, рыцарский суд выносит решение: лезть клеветнику под стол или под скамью и отлаять оттуда свой оговор. Такого не могут избежать даже самые высокие лица, честь рыцаря – превыше всего!

Император встал. Глаза его бешено блестели; чтоб унять дрожь в руках, он крепко ухватился ими за драгоценную рукоять меча и ножны. Смотрел на Заубуша не отрываясь. Молча, зловеще сгибал его встречный взгляд. Барон начал подниматься с места. Никем не названо его имя, но он знал, что этого не нужно ожидать. Вставал неуклюже, неумело, жалко видеть было, как отставлял он далеко в сторону от стола свою деревяшку, поворачивался на скамье, стараясь не оторваться взглядом от взгляда императора, выдержать его – и выдержал бы, не будь тут светловолосой княжны с ее дьявольской силой и чарами.

Генрих оторвал левую руку от меча, коротко ткнул ею: под стол, под стол. Заубуш, не говоря ни слова, полез под стол. Рыцари вмиг протрезвели, со страхом следили за тем, что происходило. Всемогущего Заубуша – под стол, как пса! Кто бы в это мог поверить. И кто сможет предвидеть последствия такого унижения этого страшного человека, представить себе, какова будет месть? Неужель эта тоненькая русская обладает такой дерзостью и такой силой?

Адельгейда помогала барону. Наклонилась над ним, поддержала его деревяшку, он потихоньку бранился, не хотел ничьей помощи, готовый провалиться сквозь каменные плиты, умереть здесь под столом, среди псов, но от него ждали не смерти. Задыхаясь от ненависти к Евпраксии и к императору, он торопливо прокричал из-под стола: «Сбрехал, как пес!» – и трижды тявкнул по-собачьи.

Вылезал красный, обливаясь потом и скрежеща зубами. Император подвинул ему кубок с вином.

– Выпей!

Заубуш неловко задел кубок, опрокинул, вино разлилось, красное, как кровь. Все вздрогнули от зловещего предчувствия. Прольется чья-то кровь, прольется. А может, случится что-то и пострашнее…