Текст книги "Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник)"

Часть III

Вечерняя прогулка. 1960. Б., тушь, перо. 42x59

«Зачерный жук – на коновязи пук, сноп, сбился с пути, в лозняке на боку В высокой воде в осоке. Опутан с головой – над теплой, тихой – лапа с желтыми когтями».

Верблюды за листьями ступают по воде. Не сгибая шеи. Держат вверх и налево, и налево, вверх к жаре.

На горе шумит папшоя. Над крутой глиной за муром из белого известняка стоит хутор. Над каменьями стены свесились ветки с оборванными черешками склеванных вишен; из-под листьев глядят, отражая небо, красные с зелеными мушками, нагретые солнцем. Между низкими стволами ведет дорожка от перелаза к калитке и во двор к заднему крыльцу дома.

Из холодка на солнце перед верандой растут петушки, розовый шиповник и мальвы. Мимо, в сад, в траву ладонями в землю. Но стало жарко. Дона говорит:

– Я принесу платок и вытру пот.

Она встает с травы на высокие ноги и идет на каблуках к дому. Пыль одевает туфли. На половицах она их сбросила и ставит у кровати.

Пыль забилась между белыми пальцами. Она ступает на холодный пол и толкает туфли ногой под кровать и ушибла палец. Прислушавшись к дыханию в соседней комнате, она открывает дверь и разглядывает спящую Таню. Потом, вернувшись, из-под холодной подушки она достает белый платочек и идет, неосторожно, корча ступни на камушках, к саду, к лежащему в траве, и нагибается над ним. Он вытянулся навзничь.

В тени его головы четыре красных муравья ползут между красными внизу, белыми в середине стеблями, зелеными сверху. Из темноты, сцарапывая крохотные пылинки влажного чернозема тонкими ногами, тащат труп большого жука, полупустой внутри – у него выедено брюхо. Все осталось, ничто не изменилось. Шея Саши закинута, круглый подбородок торчит вверх.

Дона провела платочком, прижимая ко лбу, губам, махнула по носу. Он открывает глаза и спрашивает:

– Ты ее смотрела?

– Да, я взглянула, она опять спит.

– Что мы с ней будем делать?

– Пусть она думает сама.

Внезапно Саша ударил Дону под колени, ее ноги подогнулись, и тянет к себе. Она опускается рядом.

По канаве проплывают длинные листики вербы, две рыбки по теченью в тени к Днестру, к глине.

Вокруг верблюдов разлиты лужи. Бородатыми мордами они тянутся к воде.

Нет величественней картины, чем лодка, пристающая к берегу.

Старик выходит в широких штанах. На его голове висит лопух. Он облил голову, сидя в лодке, наклоняясь за борт, придерживая бьющую с брызгами проволоку. Затем он тащит ее из воды, и лодка движется вперед.

Вода струится по шее, по облупленному носу, висит на седых бровях, мутная на желтых усах от табака, на зеленых щеках под лопухом. Глаза глядят на синее небо. Он подходит к верблюдам. Они убыстряют шаги.

Их шерсть торчком стоит на горбах. От солнца сухо в кудельках, в волосах, скрепленных трубками[11]11
  Трубки (укр.) – комки высохшей грязи. – Примеч. авт.


[Закрыть] грязи, и в шерстинках протертых лысин.

Душно с пылью без пота, с висящими языками из черных бород, с широкими глазами и ртами и с кровавым кляпом в ноздрях. «Налево, налево, шагами в тишине. Кругами, кругами – так что очень темно».

Вода несется сбоку в зеленую осоку. Лужа по колено. Он снял сапоги и шагает к ним, разгоняя круги. Грязь проступает со дна между пальцами. Опершись на палку, он глядит, как верблюды обходят кругом столба и, ведро за ведром, голубая вода бежит по канавам.

Опуская и поднимая головы, они переставляют ноги. Близко к вечеру.

Старик идет к перелазу. В саду он срывает широкими пальцами две красных цыганки[12]12
  Цыганка – сорт яблока. Темно-ярко-красные. – Примеч. авт.


[Закрыть]. Подходя к дому, он кричит: «Детка!» Но внучка спит. А Саша и Дона ждут с едой. Над столом висит голубая картина, писанная маслом – две высоких пасхи, облитые сахаром, цветные крашенки на блюде и мисочка с сырной пасхой. На столе стоит тарелка, а в тарелке виноград. Кончили кушать грудинку и едят малай[13]13
  Малай (молд.) – сладкий хлеб из кукурузной муки. – Примеч. авт.


[Закрыть] с корицей и медом.

Дона держит в руках два персика, мнет их и согревает, и говорит:

– Завтра будут синие. Оставь, диду, ключ от погреба. Я возьму наверх вина. Велю сварить кукурузу. Будете есть с кагана. Ну, дед, иди спать, а мы с Сашей пойдем гулять.

Он подсадил ее на перелаз, обнял левой, целует глаза, хватает кончики волос зубами, губами – пальчики.

– Тебе сегодня весело?

– А тебе разве нет? Расскажи, чего ты там насмотрелся?

– Да я почти не раскрывал глаз.

Суслик вырос столбиком у норки. Стоит на горе.

– А ну, засвисти, засвети ему камушком – испугай. Не убивай.

Он спрятался. Небо темнеет. Между белеными стволами в местечке зажглись огни.

– Милая, драгоценная детка…

Они подходят к лодке. Тихо спит дочка.

– Ты сыта, Доночка? Стой, у меня в кармане яблоко.

– Саша, откуси, дай мне.

– Дона, домой, стало сыро.

И они открывают дверь и, не зажигая света, подошли к кровати.

Там на спинке мозаикой набран павлин, распустивший хвост. Они садятся рядом на полосатый коврик.

– Сверх меры, медленно, потише, чтоб хватило надолго. Нет. Ну, разгорись, повернись ко мне, наклонись. А ну, ближе. Я до тебе огырком[14]14
  Огырок (укр.) – огурец. – Примеч. авт.


[Закрыть], ты до мене…

– Ого-го! Что там за шум?

– Это дед ходит. Дед, тише. Деду, а, деду? Что ты не спишь? Он с лампой выходит на балкон:

– Боже мой, как больно, как больно!

– Кому? Что это?

Старик говорит:

– Капусту покрали. Йисты, йисты! А, чтоб они, прохвосты! Этого мне не хватало…

– Как хочется есть!

– Что это, кому? Что-то сюда вмешалось.

Дона: Ну вот, капуста.

Старик: Чтоб они подавились!

Саша: Да, в самом деле!

Дона: Ну вот, помешали. Я хочу спать. Поговорим завтра.

Старик уходит.

К счастью, вода ударилась в дамбу. Ребра о камни. Прибило щепку, выплеснуло тряпку.

– Что это, что это, откуда?

– Листочки играют…

– Да нет, милый, перестань…

– Ах, доро.. доро… гая, дай, дай язык поглубже, дай лапки. Вот уже пять лет, как медведя нет.

– Как сладко, как сладко.

И оба шепчут:

– Так и будет без конца.

Оца-дрица-оца-ца!

Сложивши лапы на животе, щенок на спине плывет по реке под черным ветреным небом между крутыми берегами три дня и три ночи. А за ним остался сгоревший дом. Уголками, зелеными стрелками пробивается сорная трава, разрывает землю и заполняет двор. Кукурузные стволы опутаны. Тонкий сок из земли оскудевает. Кукуруза сохнет. Никто не снимает, кочаны теряют зерна. Желтые зубы, падая, умещаются в темных ямках и гнездятся под живой, выросшей травой.

Поле глохнет, небо опускается на крыши. Листья кустов редеют, проступают сухие ветки. Ветер их качает с шумом. Окна зияют из черных стен. Вода перекатилась через дамбу. Ребра о камни, щенок раскинул лапы. Подбородок дрожит на жестком, и капли собрались на черном носу.

«Ни мелко, ни глубоко, берега за туманом, и темнеет; почернело под когтями, течение прибрело; покружилось, замерло». Над ним сияет масса звезд; хвост свисает в воду. «Только настанет утро – я встану и пойду». На этом он заснул. Камни уткнулись в спину. «Ворочаться не надо – там острия». Камень скатился и ударил в бок. «Надо тихонько ждать рассвета. Лучше спать. Вот и утро. Наступило». Он побежал со звоном когтей по мостовой к конюшне под деревянной башней и там увидел белых лошадей. Из них один жеребенок стал перед ним у входа и спел ему громко песню:

 
На высокой красной горе
Жеребенок вытоптал дорогу,
На дороге у белого камня
В будущем мы встретимся с братом.
 

И дальше: на темной площади торчал кол, гладкий столб, и на нем вверху сидела ободранная сова в красных вкусных каплях, полная мяса.

Он полез вверх, раздвинув лапы на аромат, и вдруг неудобно – как высоко!

Сова взмахнула крыльями и, голая, улетела.

Он пробует прыгнуть вверх, выше, задравши голову – ночью сверкают звезды. И упал спиной на острия, и не мог пошевельнуться. «Значит, еще не утро? – так как все болит». Камни уткнулись в спину.

После ночи рассветает. За горой солнце загорелось через черви, листья забелели жаром. «По траве через стебли на́ воду гогот сверху, из кустов лошади на поводу. В воду в брызгах. Пусто б было всем, кому не больно». Кузнечики подняли стрекот, улитки вцепились в стебли и на дорогу – сбивая пыль на лепестки подсолнухов, сухой колючий куст раздвинулся – выходит, продираясь длинными руками, человек в сером ватнике в дырах; калека, видно, голодный, с обвязанной от холода головой, или больной, так как желтая кожа и пепельные щеки, глубокие дыры под бровями и закрытые глаза, глазами – не взгляд, а на ощупь – по бокам. Он ищет петуха или щенка.

А щенок искалечен.

«Сейчас я вскочу. Лучше не пробовать! Во все стороны вода – куда ни глянь, а податься некуда. Светлое небо за берегами. Ни холода, ни неба – страшно».

Телу жарко, нельзя подняться. Он мог бы поползти, но калека повернул к местечку и ушел. «Только бы встать. Ни лисиц, ни зайцев. Я хочу на гору, в листья, в траву. Уйти отсюда. Господи спаси! Добежать до дерева. Доползти. Так в воду же, сейчас в воду к воде, под воду, вниз, вниз, скорей, раскрывши рот. Только бы встать не лишенным движения. Медленно идти, согнувшись вверх, к горе, к бруснике в каплях в серебре, в серебрянке, серебрее, в серых брызгах собирая, что я! Жаться к сторонке. Я б не гнался за зайцами, я бы прятался в листьях. Вечно на тихом донышке на земле, дыша, мне было б хорошо. Я не буду… что? Не буду – меня бить? Меня? – себя? Меня вокруг… А заяц, а сова? Я не буду. Простите, отпусти… Я не могу подняться; как печет солнце!»

И все ни с места. Он не может свалиться в воду. Кости, разъятые, сбиты вниз из ямок круглыми выступами с растянутыми связками, окружены подушками. В пустотах ужасная жидкость. Пространства между сдвинутыми частями заполнены разросшейся желтой тканью. Два острых конца расщеплены, и костные лучики вонзились далеко в расступившуюся, лишенную красной крови полоску мяса, насквозь пронизанного белыми подтеками. «Не сдвигать все это, никак не сдвигать». Только он двинулся – все сместилось, сухожилья вывернулись, натянулись на круглые выступы костей. Кровь проступила в щели до кожи, в разрывы кожи, шкура содрогнулась изнутри, и он кричит от боли.

«Раз по камни не на меть разрешите выть. Разреза реши из воды морда по камню боли боли твердо. Раз бо то перед тем под том под твердым том раз по ту и за него, а потом за листа, листами тонко, тени тень кто за листом полсотни с открытым ртом так и сдохнешь. Смилуйся! – не греши! Не ищи. Не ешь. Нет, пойму, пойму… срал я на тебя. Ох, больно, больно, от страху, любимый. Не жаль, не буду, жаль… Смилуйся».

В рядах дарах рыды из дыр. Из ям. В ямах кочки, чашки; сведены кишки.

До донышка пусто; растет капуста.

Ступи ступи шагами, шагами в тишине ни зги огородом очень темно.

Вырстелем нуям танеем. Сульте ни тульте ниниб никогдаб. Скульти по чулпым. Кули в пакули.

Капусту в зубы арбузы

На капли крови порцыжи

На корки в жмени расскужи

По крустам по кустам расскросьте

По небу поденем хлебом

Дахи вздохи влаз в хутутух

Кух кух горлышко петух. Петушок на огонь без перышок.

Скати скатку, сад в пересад, перелаз за яблони задами за дом.

За калитку открыто прытче чегла; сверкла; свеколка в огороде. Наклонясь над огнем без котла, протянувши руки, очисти бурак, и тонкие красные стебли разорваны вдоль на части. Их пробуют на зуб и морщатся, и свернулись на разломленных, перееденных огнем сучьях. В огонь, растоптавши дым по земле, густой от сыроватых листьев с травой и с землей с корней – на оборванных – молодая картошка. Мимо котелка на золу и туда в воду – забулькала, подбрасываясь. Иногда пузыри сверкают огнем – высоко у стенок, взлетев. Люди в темноте.

Пробуравив последний лист, червяк выползает наружу. Твердая капуста распустилась, зеленое мясо расступилось. Он вертит красной головой на белом теле. Поднимает вверх длинное, сидя на кончике. Уголья рассыпаются. У ног людей гудит огонь. Сучья, листья гнилой капусты шипят и корчатся. А червяка уже сварили. Он прозрачен и распластался. Капустные головы катятся в мешки. Красные руки в черноземе с картошки отряхивают комки земли, черной, как антрацит. На рельсах далеко звенят буферами вагоны. Река шумит за спинами. Наевшись краденой картошки и супа из краденой капусты, голодные ложатся спать.

Утром тихо. Догорел огонь. Один отстал и уснул в кустах, не закрывая глаз, другие ушли через овраги в пустое поле. Запылились ступни. Арбузики царапают толстую кожу, оставляют вмятые следы, и там, где сгибается большой палец на растянутой связи, проводят красные порезы. Они нашли места костров за насыпью и спят до утреннего холода.

Близко от воды отставший проснулся. Темно. За пазухой он нашел стебель укропа. Страшно звать своих. Никого не слышно. Лучше найти их руками в саду, не выходя на дорогу.

Он пополз через бузину. На стволах холодных ив скользкие грибы, там в глубокой темноте лужи. Вдруг рукой он наткнулся на сухую грушу – вот счастье привалило! Он остановился, не поднимаясь, лег на живот и ест.

Но никого нет. Он забыл о них и стал еще шарить, долго, сучки, сухие листья, мокрые поганки, пурховки осыпали желтой пылью. Рассвело, и проснулись птицы. Он их слышит. Ему кажется, как раздуваются их горлышки и бьется кровь. Слышно, как их тонкие лапки стучат об ветки.

Он водит лицо на звуки с жадностью, но все разбегается, и, вставши с четверенек, шаркая ногами, он уходит.

Разлился свет из листьев, сверкнула река, промчался топот. Мимо него пробежали по дороге голые мальчишки. Босыми пальцами – следя, хлопая ступнями по плотной пыли. Она не высоко поднимается и быстро оседает на раннем солнце. Двое гадят на бегу, желтые куски падают на дорогу в пыль. Одному попало выше пятки. Внутренние части ног запятнаны. Другие со смехом перепрыгивают и оббегают. Они остановились над обрывом. Там лежит их одежда.

Они принесли винные яблоки из сада, кислые, в белых крапинках; двойные вишни висят на ушах, как серьги. Они бросают яблоки с откоса в быструю реку, ежась, входят в воду и плывут за ними.

Голодный вышел из ивняка и ощупью, вдоль дороги, перебирается через канаву. Его увидели из воды. Мальчики карабкаются наверх в глиняных пятнах на руках и коленях.

– Смотри, Петька, какой идет, в ватнике – это солдат. Дай-ка твои вишни.

– Зачем тебе?

– Дай, увидишь.

– Ну, бери.

Тот берет и загоняет вишню. Затем, подержав пальцами отошедшие обратно и обтянувшие ее края, отпускает, вишня показалась. Он кладет ее на дорогу и говорит:

– Подождем, он найдет и съест.

Мальчики с любопытством следят.

– Смотри, как он идет.

– Вот споткнулся на камень.

– Что он, в сторону?

– Нет, подходит. Сейчас найдет.

– Видишь – никогда не надо есть с пола.

– Вот штука – наступил на самую вишню и раздавил. А, вот что! Он слепой!

Он уходит по дороге к местечку. За домом вызванивает цепью лохматая собака. На открытом дворе лежит рядно[15]15
  Рядно (укр.) – грубая домотканая ткань. – Примеч. авт.


[Закрыть]. На нем сидят молодые женщины в длинных юбках, скрестивши загорелые ноги, и чистят подсолнухи. Белые, сыроватые, пустые, плотные и легкие, летят один за другим на солнце под стену рядом с кирпичами кизяка[16]16
  Кизяк – козий помет, смешанный с соломой, утоптанный голыми ногами и высушенный на солнце в форме кирпичей, употребляется как топливо. – Примеч. авт.


[Закрыть]. Посреди рядна большая куча свежих, еще мягких семечек.

Дети подбегают, погружают быстро в черную гору руки и полный кулак с выскакивающими отдельно семечками бегом уносят за ворота. Женщины кричат за ними вдогонку. Соня, внучка Балана, играет с девочками. Они лузгают семечки у высокого столба, топчась по соломе. Одна из них замахала и зовет, все обернулись и побежали к воротам. На солнце в углу под белым муром сидит на земле нищий.

Они столпились вокруг. Он слышит их и просит хлеба. Пришедшие мальчики молча стоят. Один подходит к нему, затаившись, и лозовым прутиком с оставшимся на конце листком достает до шеи и проводит по ней. Слепой отгоняет муху. Мальчик увертывается. Дети смеются. Слепой поднялся, они отшатнулись. Он пошел к ним, они расступились и побежали за ним.

«Шумы кружатся, наткнулся на стену рукой». Наступает босыми ногами на камни: «Медленный звук повозки, быстрые шажки, и пахнет. Вот подсолнухи, вот хлеб. Темно. Через стену». Он пробует взобраться, осыпаются камни. Кто-то из детей подбежал и потянул его за лоскут рубахи, висящий сзади. Он опять уселся посреди проулка. Но он качается, не на что опереться. Он пополз, пока не добрался до стены, руки упираются в твердую глину. Трава торчит из щелей.

«Шумы все обступают». Он поднимает голову лицом высоко и просит:

– Дайте голодному хлеба.

– А ты нам что дашь?

– А я поем земли.

– Ну да! Земли? Зачем?

– Так… Покажу вам.

– Разве это можно?

Один говорит:

– Он брешет. А ну, я сейчас принесу…

Он возвращается с куском холодной мамалыги и подносит. Слепой слышит запах и привскакивает на руках.

– Нет, сперва покажи. А мамалыгу потом.

Тогда слепой роет под муром желтыми пальцами, скребет ногтями и, набравши глины, кладет в рот. Странно видеть, как он мочит слюной, жует пыльную массу и глотает. И возле рта мокрая глина. Дети кричат: «Не надо, не надо!» Другие рассматривают глину и сами пробуют на язык и выплевывают. Мальчиков в этом утверждает его лицо с грязными подтеками у рта.

Внучка Балана Соня тоже тянется пальцем, обмоченным слюной, к пыли у самой своей босой ноги, подносит ко рту, лижет и сморщилась. Вдруг она отвернулась, так как почувствовала слезы. Быстро оглядевшись, не увидели ли этого, она убегает; торопясь пролезает между двумя кустами крыжовника на чужой огород, вырывает белую редиску, надергивает укропу и набирает помидор, топча грядки лука и ломая стрелки. Никого не слышно. Хозяев нет. На дворе шумят у подсолнухов. Вот желтые огурцы. Она задирает короткое платье; шершавые листья, ползучие стебли кабаков царапают ей ноги, когда она приседает.

Она кладет в подол все, что попадается под руку. Быстро, чтоб никто не увидел, бежит обратно и выглядывает из-за стены. Никого нет. Дети разошлись. Слепой доел принесенный кусок. Она подходит, еще не отдышавшись, быстрыми шагами, и высыпает ему на колени из платья. Два зеленых помидора укатились. Она подбирает их. Он загребает к себе за пазуху и вытягивает к ней большое плоское обросшее лицо, но она уже убежала за стену и следит оттуда, как он ест.

Он встает, придерживая рукой пазуху, и прислушивается по сторонам. Она придержала дыхание, и он, нащупывая стену, уходит.

Балан спускается к Днестру вдоль мазанок. После вчерашнего дождя пахнут мальвы, белые и красные, махровые, как сердцевина кавуна. На присьбе девочки пекут глиняные плацинды[17]17
  Плацинды (молд.) – завернутые лепешки с начинкой из кабака или тыквы. – Примеч. авт.


[Закрыть] и лузгают семечки, выцарапывая прямо из белого мяса подсолнухов маленькими пальцами с землей под короткими ногтями.

Балан прошел последний дом местечка. Не сворачивая к хутору, он входит по белому муру на крутой спуск и увидел остров.

На деревьях еще висят поздние сливы и засохшие вишни. Между ними светят тусклые листья. Спуск уже покрыт красноватой пылью, изрезанной колеями. Навстречу подымается водовозная бочка. Она только вышла из воды, которой касалась нижним боком, и с нее падают капли, собирая вокруг сухую пыль. У здорового возницы мокрые от купания волосы упали по красному лбу. Он кланяется. Балан пришел на Днестр.

На той стороне в лозняке по узкой тропинке к берегу спускается перевозчик. Лодка на замке у перевоза ждет его. Не выходя к ней из кустов, он разглядывает реку.

В теплой быстрой воде купалось семеро. Кухарка Цонева на простыне вытирает махровым полотенцем с красной вышивкой тощую белую спину в жировых складках. Ее маленькая внучка вместе с Соней бегают голые по берегу. Вымазанные глиной до карих глаз, до черных кос, они устраивают каток. Обе размазывают жирную глину и таскают воду из Днестра горсточками, так что через пять шагов ее почти не остается. Потом они догадались брызгать на берег, стоя по щиколотку в воде; низко нагибаясь, они бьют по ней, задевая локтями ноги; каток лоснится под солнцем и скоро сделается скользким.

Петя, молдаванский мальчик, переплывает на остров, опуская руки лодочкой, выплевывая часто воду и разгоняя ногами желтые круги. Недалеко он останавливается и ныряет, ища чего-то на дне. Потом выходит, цепляясь за ветки, из воды на белых коротких ногах и поднимается к кустам лозняка резать прутья на хлыстики.

Перевозчик глядит дальше. Ниже по течению купается молодой Балан на лошади, а ближе к детям Дона – его жена. Она раздевается. Саша сидит верхом и понукает жеребца дальше. Тот нюхает ноздрями воду и мелко перебирает ногами. Вода коснулась его живота, и свисающие ноги хозяина зарываются в нее и желтеют.

Дона долго ищет мыло среди полотенец и платья. Закутавшаяся в простыню босая Цонева доковыляла до нее, помогает ей и складывает вещи. Дона ждет, повернувшись лицом к острову, и посматривает через плечо, не разгибаясь, не спускается ли кто из местечка. Лицо ее с выступившим потом темное, а на белой груди пятно загара. Высокие ноги, белые у бедер, загорели только до колен. Взявши мыло, она идет к реке, пригнувшись, но тут выпрямилась, пробует воду, ступает и зовет дочку. Девочки не слышат. Разыгравшаяся Соня уселась, смеясь, на глиняный скат и, держась за торчащие лозовые ветки, перепачканные жирной глиной, готовится покатиться вниз и хлопает голыми ногами, разводя их и сводя вместе. Другая из воды зовет ее и торопит. Услышав окрик матери, она выпускает из рук ветки, ударившие назад, и, оставляя за собой сорванные листья, съезжает вниз по гладкому скату и докатывается до воды, лежа на спине.

Она не встала, а ушла лежа в мелкую воду и тонкими руками и ногами, с которых сразу сошла глина, поднимает окутавшие ее брызги. Затем, протирая глаза и неверно ставя ноги в быстрой воде, сбиваемая ею, она бежит к матери.

Дона отошла на пять шагов. Вода стала ей выше колен. Она не решается окунуться, плещет на грудь и плечи, вздрагивает, наконец останавливается и, медленно приседая, погружается; по ней всползает холодное тесное кольцо, широкая рубашка, повязанная под грудью, вздулась и всплыла на воду. В левой руке она держит кусок мыла, покрытого белой пеной, а правой крепко трет спину и поясницу дочки, которая выгнулась, выпятив живот, и отбрыкивается. Ей не удается вырваться. Она упирается в скользкие плечи матери, но Дона, раздраженная ее сопротивлением, прижала ее к себе левой рукой, уронивши в воду мыло. Они слились друг с другом. Видны только черные головы и белые плечи. Дона кончает мыть и отпускает дочку. Та с радостью вылезает на берег. А Дона, взглядывая по временам на мужа, приподымается и опускается в воде. Всякий раз, что она подымается, рубашка ее облипает, а когда садится, вздувается вокруг нее.

Рыжий жеребец вытягивает морду, он уже глубоко в воде. Его голова сильно выдается вперед и напряженно поводит ноздрями. Саша повернул его в быстром теченье и спрыгнул с него в воду. Лошадь шарахнулась в сторону. Но рядом с ней показались плечи хозяина. Его белые руки уцепились за гриву и тянут уздечку.

Балан следит за внучкой, улыбаясь. Он жесткими пальцами вынимает из глубокого, грязного от табака кармана кожаный портсигар и набивает гильзу.

Перевозчик на той стороне опять загляделся на реку. Дона готовится выходить. Никого не видно. Она поднимается из воды во весь рост и идет, осторожно ступая и качаясь, когда попадает на камни, к берегу.

Саша еще возится со своим рыжим. Балан бросает окурок, догоревший до конца, так что хватало места только для двух пальцев – большого и указательного с длинными загибающимися ногтями, изрубленными продольными швами. Он повернулся в сторону местечка, чтобы дать Доне одеться, и отошел. Перевозчик тоже ждет.

Дона уже накинула круглыми руками свою юбку сверх прозрачной и ползущей по телу рубашки, с которой течет вода. Но она боится, что юбка из синей шерсти полиняет, поэтому, придерживая ее левой рукой, собранную на груди, она распускает туго обхватившую материю рубашки и, обернувшись спиной к спуску от местечка, скидывает ее вниз на грубое, постланное по сухой глине рядно, и перешагнула через нее загорелыми мокрыми ногами. Старуха Цонева заслоняет ее от реки.

Она выставила живот на солнце, потом нагнулась и стала вытирать ноги от бедер до колен, выгибая тонкую шею и взглядывая на спуск. Через полминуты она уже накинула сухую сорочку и опустила юбку. Цонева застегивает на ней желтую тонкую кофточку, вздувающуюся от ветра.

Тогда перевозчик выходит к лодке. Топчась босыми ногами по переломленным листьям свежей капусты, валяющимся в воде, заливающей ее дно, он вытягивает из реки блестящую водой и солнцем холодную проволоку и, равномерными движениями отталкиваясь назад, направляет лодку к Балану. Тот подтягивает ее крепкими руками к самой глине и, высоко поднявши ноги, влезает и медленно садится на кормовую скамейку не замечая мокрого пятна от лежавшей в воде капусты, проедающего чесунчу штанов.

Лодка спокойно переходит рукав реки. Перевозчик стоит на носу. При каждом ровном движении кусок проволоки с шипеньем появляется из воды и с него падает вниз масса искрящихся капель, а сзади проволока снова уходит в воду, в глубокую темноту, по мере того как лодка удаляется от берега.