Текст книги "Ринальдово счастье"

Павел Владимирович Засодимский
Ринальдово счастье
Сказка

I

Ринальд был каменщик – так же, как его отец и дед. Его отец и мать уже давно умерли, и из его близких родных никого не оставалось в живых. Жил он на самом краю города в маленькой, жалкой лачуге, доставшейся ему после отца.

Ринальд был молодец собой: здоровый, сильный, высокого роста, с смуглым, красивым лицом и с густыми, темными, вьющимися волосами. Когда он был еще мальчиком, кумушки-соседки, бывало, смотря на него, говорили: «Счастливый будет сын… весь в мать!» Ринальду уже минуло 30 лет, но счастье еще не заглядывало в его полутемную, старую лачугу.

Была зима. Работы в городе для каменщиков стало мало. Весь день Ринальд проходил по городу, ища какой-нибудь работы, но напрасны оказались его поиски… Зимний день – короток. Сумерки уже сгущались над землей, когда Ринальд, усталый и голодный, печально поникнув головой, возвращался из своих странствований на окраину города, где ютится беднота. Снег густыми хлопьями валил с серого, заоболочавшего неба… «Дома у меня есть еще немного картофеля, кусок черствого хлеба и щепотка соли… Нужно только добыть дров!» – раздумывал Ринальд. Он свернул с дороги и вышел на берег реки, где за городом начинался темный, дремучий лес. Тут, на лесной опушке, он набрал охапку валежника и направился домой.

Придя в свою пустую, холодную лачугу, Ринальд тотчас же принялся разводить огонь на очаге. Но сырой валежник не скоро разгорелся: он долго только шипел и дымил.

Наконец, веселый огонек затрещал на очаге. Тогда Ринальд развесил над очагом свой мокрый плащ и шапку, а затем стал готовить себе обед. Он положил в котелок последние картофелины, налил в него воды и поставил вариться это незатейливое кушанье. А пока, – в ожидании обеда, – он присел на деревянный обрубок перед очагом и с грустью посмотрел на свою мрачную, закоптелую лачугу.

«Вот майся этак всю жизнь…» – со вздохом сказал он про себя, пододвигаясь к огню и потирая свои озябшие, плохо обутые ноги. «Еще хорошо, если перепадет работа, а если нет ее, – голодным насидишься… А ведь есть же на свете счастье, бывают же на свете счастливцы!.. Ох, Боже мой! Хоть бы неделю, хоть бы один денек пожить всласть, вволю, как живут иные добрые люди! А то жизнь пройдет, и ничего-то хорошего не увидишь, не узнаешь… Вот хоть бы теперь…»

В ту минуту кто-то тихо постучал в окно. Ринальд слегка вздрогнул и оглянулся. Ему было неприятно, что перервали его думы… Нехотя встал он и, наклонившись, посмотрел в свое низенькое, крохотное оконце. Там сквозь вечерний сумрак, из-за снежных хлопьев, крутившихся в воздухе, он с трудом разглядел какую-то сгорбленную старуху, в лохмотьях, опиравшуюся на клюку. Старуха, казалось, с любопытством заглядывала в оконце, щуря свои подслеповатые глаза.

– Пусти погреться, добрый человек! – чуть слышно прошамкала старуха, опять постучав в окно своею костлявою рукою.

– Иди! – сказал Ринальд и пошел отворять дверь. Старуха, едва волоча ноги, переступила через порог, отряхнула с себя снег и, подойдя к очагу, присела на другой деревянный обрубок, стоявший перед огнем. Она положила у ног свою походную клюку и, вся сгорбившись, ежась и дрожа, стала протягивать к огню свои посиневшие на холоде руки с костлявыми, крючковатыми пальцами.

– Не красны же твои палаты, да и сам-то ты, молодец, что-то не весел! – промолвила старуха, оглядывая закоптелые стены и низкий, черный потолок, затканный по углам паутиной.

– Не с чего мне, бабушка, быть веселым! – отозвался каменщик.

– Что ж, так, родимый? – вопросительно посмотрев на него и приподняв свои густые, седые брови, продолжала старуха. – Горе у тебя какое-нибудь? Кручина на сердце залегла, что ли?

– Не кручина… горя особенного нет… А так, живется плохо… бедность одолела! – проворчал Ринальд.

– Да сегодня-то у тебя хватит поесть? – спрашивала старуха, наклоняясь к огню.

– На сегодня-то есть!.. – печально проговорил Ринальд, также подсаживаясь к очагу и заглядывая в котелок.

– Ну, а «завтра» будет, – само добудет! – успокаивала его гостья.

– Работы нет, почти весь город исходил, ничего не нашел… – жаловался каменщик.

– Ну, что ж! Ужо еще поищешь… завтра, может статься, будешь счастливее!

– Счастливее! – с горькой усмешкой вскричал Ринальд. – Да если я завтра и найду работу, какое ж в том счастье? Наше каменщицкое дело такое, что от него не разжиреешь… Сколько ни работай, на нем не заработаешь больше, как на кусок хлеба. Работаешь, как будто только для того, чтобы добыть кусок хлеба, и съедаешь этот хлеб для того, чтобы быть в силах опять работать с утра до ночи… И так всю жизнь, – без радости, без веселья…

Собеседники замолчали. Старуха украдкой, долго и пытливо, посматривала на Ринальда, на его понуренную голову. И порой на мгновенье бледная, холодная улыбка, как негреющий луч зимнего солнца, мелькала на ее тонких, сухих губах.

– Обедом-то своим поделишься со мной? – немного погодя, спросила старуха.

– Отчего ж не поделиться, бабушка! Угощу тебя на славу… – с горькою улыбкой ответил Ринальд.

– Вот и хорошо! Вот и ладно! – одобрительно качнув головой, промолвила гостья.

Обед тою порой был готов. Хозяин придвинул к огню небольшой стол, выложил на него из котелка уварившийся картофель, поставил солонку и, разломив пополам свой последний кусок хлеба, сказал старухе:

– Ешь, бабушка!

Та съела одну картофелину и отломила от куска несколько крошечек.

– Ешь! – угощал ее хозяин.

– Сыта! Спасибо, добрый человек! Старухе немного надо…

Когда стол был убран, Ринальд подкинул валежника на очаг, и огонек весело затрещал, беглым, красноватым светом озаряя убогую лачугу. Старуха подняла свою клюку, оперлась на нее и, выпрямившись, сказала Ринальду:

– Ты пустил старуху обогреться и накормил… Я хочу отблагодарить тебя… Скажи, чего ты желаешь, – и исполнятся все твои желанья!

– Ты кто ж такая? Уж не фея ли? – спросил Ринальд, с улыбкой посмотрев на свою неказистую гостью. – Я знаю, что феи в старину водились, но те феи были молоды, красивы, являлись людям в блестящем одеянье и с волшебным жезлом в руке…

– Ты хочешь сказать, что я не похожа на тех фей; что я стара и не нарядна, и в руке у меня дрянная клюка вместо волшебной палочки… – перебила его собеседница. – Почем же знать, голубчик! Может быть, и феи бывают разные… Прежде бывали молодые да красивые, а ныне они, может быть, старые да безобразные…

Старуха усмехнулась. Ринальд внимательно посмотрел на нее, на ее выпрямившийся стан и на серьезное лицо. И вдруг припомнились ему слышанные в детстве от матери песенки и сказки про добрых и злых духов, да про волшебниц; ожила в нем на мгновенье прежняя детская вера в чудеса, – сердце его ёкнуло и сильно забилось. А что, если в самом деле эта безобразная, беззубая старуха в грязном лохмотье – какая-нибудь могущественная волшебница? Ведь мало ли чего не бывает на свете! А что, если она каким-нибудь таинственным образом подслушала жалобы Ринальда на его злую долю – и явилась к нему на помощь в виде этой отвратительной старухи? И Ринальд подумал: «А что, если она в состоянии вдруг превратить меня в принца! Ринальд, каменщик – принц, чорт возьми!..» Было отчего сильно забиться сердцу и закружиться бедной голове!

– Ну, скажи же мне: чего ты желаешь? – повторила старуха, не сводя с него пытливых старческих глаз.

Ринальд не мог удержаться от охватившей его веселости и, ударив себя рукой по колену, вскричал:

– Ну! Я хочу быть счастливым!

– Счастливым! – как эхо пробормотала старуха. – Все хотят быть счастливыми, но не все, дружок, одинаково понимают счастье. Скажи толком: чего именно желаешь ты?

Ринальд на минуту задумался и смотрел на огонек, перебегавший по валежнику. Когда догоравшая ветка падала вниз, золотистые искры взлетали над очагом… Старуха терпеливо ждала, опираясь на клюку своими костлявыми руками и уткнувшись в них подбородком. Задумчиво смотрела она на Ринальда из-под косматых, седых бровей.

В лачужке было тихо, так тихо, что даже норой был слышен легкий шорох, когда хлопья снега, наносимые ветром, ударялись в окно. И вот посреди этого безмолвия Ринальд заговорил:

– Я хочу жить долго-долго, лет сто или более, и хочу быть постоянно здоровым, сильным.

– Так! – поддакнула старуха, качнув головой.

– Я хочу быть всегда сытым, и чтобы всегда были у меня самые вкусные кушанья и самое лучшее, дорогое вино…

– Так! – опять поддакнула старуха.

– Я хочу жить в хорошем, большом, светлом доме – вроде королевского дворца, и чтобы люди прислуживали мне… Я хочу, чтобы у меня были самые нарядные платья – вроде тех, какие я видал на знатных господах…

Старуха утвердительно кивнула головой.

– Я хочу, чтобы у меня все было, что есть у самого богатого человека на свете… – продолжал Ринальд, стараясь выговорить себе как можно более всяких благ и в то же время опасаясь, как бы чего-нибудь не упустить из вида. – Я хочу, чтобы мне не нужно было работать… Захочу – поработаю, а не захочу, – гулять пойду, или лягу спать, или просто буду лежать и глазеть на потолок… А для того нужно, чтобы у меня было денег много-много…

Старуха только поддакивала.

– Я хочу быстро научиться всему, чему бы я ни вздумал учиться…

Ринальд запнулся и задумчиво посмотрел на уголья, догоравшие на очаге.

– Ну, что ж еще? – спросила старуха.

Ринальд беспокойно заворочался на своем деревянном обрубке и, продолжая смотреть на красные и золотистые искры, перебегавшие по угольям, тер себе лоб. Он ужасно боялся, как бы ему не позабыть какого-нибудь желанья. От волнения даже пот выступил у него на лбу и на висках. Наконец, он поднял голову и, растерянно посмотрев на гостью, с неуверенностью прошептал:

– Пусть бы все желания мои исполнялись!

– Ого-го! Уж не слишком ли будет много? – с улыбкой сказала та. – Нет! Это уж не в нашей власти… Впрочем, скажи мне: твои желания не касаются других? Теперь ты думаешь и говоришь только о себе – о себе одном, или имеешь в виду еще кого-нибудь, кроме себя?

– Нет, нет! Я говорю только о себе и больше ни о ком… Я желаю только для себя… поспешно вскричал Ринальд, словно испугавшись, что его хотят заставить поделиться с кем-то его счастьем и тем уменьшить его долю.

– И будет так! – сказала старуха. – А теперь – прощай!

Она медленно поднялась и, опираясь на клюку, тихими, крадущимися шагами пошла из избушки. Когда дверь неслышно затворилась за нею, Ринальд вдруг вскочил и бросился вслед за старухой. Выбежав на улицу, он торопливо взглянул направо и налево, но из-за снежной бури не увидал никого: старухи и след простыл. Ринальд забыл пожелать сделаться принцем… А впрочем и богатый человек бывает в почете – не меньше принца…

Ринальд, возвратившись домой, диким, блуждающим взглядом обвел свою лачугу, словцо пробудившись от сна. Последние уголья на очаге уже догорели и подернулись серым пеплом. В лачужке было холодно и темно. Оконце, полузанесенное снегом, пропускало скудный свет… Ринальд взглянул на обрубок, где еще недавно сидела старуха, – и вдруг горько рассмеялся.

– Поверил! – прошептал он. – Какая-то нищая, старуха-попрошайка, нагородила мне всякой чепухи, а я и уши развесил… Ха! Теперь она, я думаю, посмеивается надо мной… Одурачила, старая!..

Он с досадой схватил свой на ту пору просохший плащ, завернулся в него и лег на лавку. Засыпая, он ворчал про себя:

«Эх, Ринальд, Ринальд! До 30 лет, брат, дожил, а ума не нажил… Всякому вздору веришь! Старуха этакую важность на себя напустила… Фея! Хороша фея… вся в заплатах да в дырах!.. И все эти феи – выдумка, да и все-то на свете – чепуха…»

Разом порешив таким образом все вопросы и окончательно успокоившись, Ринальд повернулся на другой бок и под стоны и завыванье бури скоро заснул крепким, богатырским сном.

А снег по-прежнему падал и падал с серого, ночного неба и белыми хлопьями заносил оконце ринальдовой лачуги…

II

На другой день Ринальд проснулся довольно поздно, раскрыл, глаза и долго недоумевал: действительно ли он проснулся или еще продолжает грезить. Он трогает себя за нос, дергает за волосы… Больно! Значит, он не спит… Да что ж это такое? Господи, помилуй!..

Ему представляется, что он лежит на мягкой, белоснежной постели, – на каком-то великолепном ложе; вокруг постели широкими складками спускаются малиновые занавесы, с золотою бахромой… Что за чудо! Неужели старуха не лгала? Неужели желания его исполняются?.. Сердце его сильно бьется. Задыхаясь от волнения, дрожащею рукой он отдергивает занавес, и просто глазам не верит… Такая роскошь, такой блеск ему и во сне-то никогда не снились.

Ринальд видит перед собой большую комнату, с высокими, светлыми окнами, с прекрасною мебелью. На полу – мягкий, пушистый ковер. Ринальд вскакивает и садится на постели. Глаза его разбегаются, – и он, как ребенок при виде новых, затейливых игрушек, готов был смеяться и плясать…

Вот перед кроватью стоят мягкие, легкие туфли… вот немного подалее – блестящие башмаки с серебряными пряжками. На бархатном табурете лежит, очевидно, приготовленное для него, платье: полукафтанье с золотым шитьем; камзол с драгоценными каменьями вместо пуговиц; темные, бархатные панталоны, – короткие и узкие, в обтяжку, по моде того времени; шелковые чулки…

В комнате две двери: одна – направо, другая – налево. Ринальду не терпится… Он потихоньку надевает туфли, на цыпочках идет направо и робко растворяет дверь. Тут оказывается обширный мраморный бассейн, наполненный чистою, прозрачною водой. На мягком и широком низеньком диване разложены простыни и полотенца из тончайшего полотна. На столике – всевозможные мыла, духи. Вдоль четырех стен стоят большие зеркала – от пола до потолка… Направо виден заспанный, растрепанный Ринальд, и налево виден Ринальд, и прямо и сзади, куда ни оглянись, везде Ринальд…

– Вот так штука! – весело расхохотавшись, сказал Ринальд.

Он понял, что этот бассейн для него, – и отлично выкупался в нем; вымылся, причесал перед зеркалом свои темные, волнистые волосы и возвратился в спальню. С непривычки он долго одевался в свое нарядное модное платье: то – не так, то – не туда попал, то – что-то не ладно… «Скоро этому научусь!» – мысленно ободряет себя Ринальд.

В спальне, в углу, он оглядел большой, тяжелый, железный сундук. Ключ торчал в замке… Очевидно, для Ринальда – в нем не было секретов. И Ринальд, мучимый любопытством, подошел к сундуку, поднял крышку и – ахнул: сундук до краев был полон денег – золота и серебра. Каменщик до сего времени даже не воображал, чтобы в одном месте могло быть собрано столько сокровищ…

С лихорадочною дрожью он наклонился над сундуком. Лицо его вспыхнуло, и глаза загорелись при виде такой массы блестящего металла.

– Все это – мое! Мое! – шептал он, запуская руки чуть не по локоть в деньги, забирая их целыми пригоршнями, любуясь, как они текли у него между пальцами, – и прислушиваясь к звону денег, как к какой-нибудь чудесной музыке.

«Ну! Старуха, знать, не лгала!.. Ай да добрая волшебница! – сказал он про себя, захлопывая наконец тяжелую крышку сундука. – Напрасно я вчера поклепал на нее…»

Затем Ринальд также потихоньку, осторожно заглянул в дверь налево – и увидал большую, великолепную столовую, с темным, резным, дубовым буфетом вдоль стены. Стол уже накрыт… Ринальд знает, для кого он накрыт, – и с удовольствием осматривается по сторонам.

Окна столовой выходят в сад; там видны деревья, увешанные снегом, как белым полупрозрачным кружевом… Стекла так прозрачны, что их как будто вовсе нет… В углу – большой камин с часами и различными украшениями, и горит в нем на ту пору не сырой валежник, но пылают целые сосновые поленья. Ринальд подходит к камину и, как каменщик, с видом знатока рассматривает работу.

– Было хлопот и труда с этим камином нашему брату-мастеровому! – говорит он, с живейшим интересом заглядывая в каминную трубу и рискуя замарать сажей волосы и свой нарядный костюм.

Он также потрогал решетку и внимательно осмотрел ее.

– Изрядно! – заметил он, одобрительно покачивая головой. – И решетка сделана основательно… на совесть!

Вчера вечером Ринальд съел лишь две или три картофелины и кусок черствого хлеба, и теперь он чувствовал, что сильно проголодался. Накрытый стол еще пуще дразнил и разжигал его аппетит. Ринальд ходил вокруг пустого стола, посматривал на приготовленный прибор, на стул, придвинутый к столу, и долго не знал, как быть и что ему делать. Наконец, он робко, нерешительно хлопнул в ладоши и вполголоса крикнул:

– Эй! Кто тут есть?

В тот же момент дверь тихо растворилась и какой-то прилично одетый человек вошел в комнату.

– Что прикажете, милостивый господин? – с поклоном спросил он Ринальда.

Тот сначала хотел было попросту сказать: «Дайте мне, пожалуйста, чего-нибудь поесть!» – но удержался и, усевшись за стол в мягкое кресло с высокою спинкой, с важностью проговорил:

– Подавайте завтрак!

Через минуту появились слуги с блюдами. Один подавал ему кушанье, другой наливал ему в граненый кубок золотистого, искрометного вина. Кушанья были вкуснее одно другого, а вино – один восторг! Ринальд за раз наелся, кажется, за три дня.

Наевшись досыта и напившись вволю, Ринальд приказал убирать со стола, а сам, сгорая от нетерпения скорее познакомиться со своими владениями, пошел в следующую комнату… Тут он увидал перед собою целую анфиладу зал. И он переходил из залы в залу, с каждым шагом все более и более изумляясь царственной роскоши этих громадных палат.

Тут были какие-то таинственные уголки – беседки из зелени и цветов. Там и сям из-за темной зелени высоких, развесистых растений выглядывали белоснежные статуи каких-то героев и богинь – все художественные произведения. На стенах висели чудные, старинные картины, – изображенные на них люди только лишь не говорили… И Ринальд долго ходил по залам, долго любовался на свои сокровища. Он, конечно, не знал им цены, но уже догадывался, что все это стоит очень дорого…

Наконец, Ринальд попал в переднюю, спустился с широкой лестницы, устланной великолепным ковром, обставленной цветущими растениями, – и сказал, что он идет гулять. Тут слуга накинул на него шубу, другой подал ему шапку, а третий – могучий великан – распахнул перед ним высокую, тяжелую дверь и почтительно спросил: угодно ли «его милости» пройтись пешком или прокатиться? Карета ждет его…

И Ринальд, действительно, увидал у подъезда пару отличных серых лошадей, запряженных в щегольскую карету. Садясь в карету, он велел кучеру проехать по всем лучшим улицам и площадям города… Его старые знакомые – рабочий, мастеровой люд, – разумеется, не узнавали в нем прежнего каменщика Ринальда, а люди, совсем ему незнакомые, ехавшие в экипажах, при встрече здоровались с ним. Ринальд удивлялся, но также снимал шапку и кланялся, причем старался подражать всем их движениям и манерам.

В сумерки Ринальд возвратился с прогулки, когда в столовой уже горела люстра и обед ожидал его. Долее часа просидел он за обедом, а потом ушел в одну уютную комнату с мягкою мебелью, полуосвещенную голубыми фонариками, и там прилег отдохнуть… Когда он, отдохнув, вышел в залу, к нему явился тот же человек, которого он первым увидал в этом доме, и почтительно доложил:

– Смею напомнить вам, милостивый господин, что уже пора одеваться, если вы сегодня намерены поехать к королевичу на музыкальный вечер.

– А что такое сегодня у королевича? – уже входя в свою роль и нимало не смутившись, спросил его Ринальд, сделав вид, что он как будто позабыл: что такое сегодня у королевича?

– Какой-то знаменитый артист будет играть на арфе, а заморская певица станет петь! – пояснил слуга.

– А-а, да!.. Пожалуй! Давайте одеваться! – сказал Ринальд таким беспечным тоном, как будто для вчерашнего каменщика было самым обыкновенным делом поехать на вечер во дворец – к королевскому сыну.

И он был на том музыкальном вечере; пришел в восторг от арфы и от пения певицы и вообще очень весело провел время. Он познакомился со многими знатными особами и с их семействами. Очень охотно все знакомились с ним… Знатные люди в той стране были придурковаты и каждого богатого, хорошо одетого человека, считали очень умным и прекрасным человеком. А Ринальд был одет очень нарядно, и богатство его видимо и убедительно для всех сверкало в блеске бриллиантов, украшавших его перстни, и в золотом шитье, как жар горевшем на его рукавах и на груди. Чего ж еще более?.. По наивному мнению знатных людей той страны, человек, обладающий такими бриллиантами и украшенный таким золотым шитьем и вообще так хорошо, «по моде», одетый портным, не мог быть плохим человеком.

Уже за полночь Ринальд возвратился домой. Слегка поужинав, он лег спать и спал отлично.

Проснувшись, Ринальд долго лениво потягивался под мягким, шелковым одеялом; то снова начинал дремать, то раскрывал глаза и, сладко позевывая, с блаженною улыбкой думал про себя: «Некуда мне теперь торопиться! Искать работы мне не надо… Полежу еще!» И он продолжал валяться в постели, вспоминая о том недавнем времени, когда он, усталый и голодный, шатался по городу, ища работы за кусок хлеба: тогда рано приходилось ему вставать… Без забот и без печалей теперь пойдет его жизнь… И так будет долго-долго, потому что ведь Ринальд прежде всего выговорил себе долгую и безболезненную жизнь. Если исполнились его два-три желания, то значит, исполнятся и все остальные, какие тогда он успел высказать…

Желания его исполнялись все до единого.

Захотел он научиться играть на арфе – и уже на другой день играл прекрасно. Захотел он научиться танцовать, – явился к нему танцмейстер, и через день Ринальд уже в совершенстве знал все танцы. Знание танцев было важно потому, что знатные женщины той страны только хороших танцоров и шаркунов считали порядочными людьми, то есть стоящими их внимания и благосклонности… Захотел Ринальд познакомиться с тою или с другою наукой, и через несколько дней знал уже более, чем иной мог узнать во всю свою жизнь.

Скоро Ринальд свел большое знакомство. Везде принимали его радушно. В самых знатных домах самые красивые девицы были с ним милы и любезны. Мужская молодежь любила его, как веселого собеседника, допускавшего иногда в разговоре веселые и остроумные, простонародные шуточки. Эти шуточки для молодежи были новостью, а Ринальд между тем, по старой привычке, забывшись, употреблял их в разговоре. Люди пожилые, степенные уважали его за ученость, удивлялись его обширным и глубоким познаниям. Все же вообще в городе считали его необыкновенным богачом, прибывшим неизвестно откуда. Шли слухи о том, что незадолго до его приезда явился какой-то человек (должно быть, управляющий его именьями) и купил для него дом, уже давно стоявший пустым, обмеблировал его, устроил в нем все заново, накупил экипажей, лошадей, нанял слуг…

Так прошло полгода с той снежной, зимней ночи, когда бедный, несчастный каменщик превратился в счастливца… И Ринальд заметил, что в жизни его один день походил на другой, как две капли воды. Позднее вставанье, завтрак, прогулки, обед, приятный послеобеденный отдых – не то сон, не то полузабытье; затем – или у него гости, или он отправляется на бал; позднее возвращение домой и – сон… Он знает, какое кушанье будет у него завтра, послезавтра. Он уже знает, о чем завтра, послезавтра будут разговаривать в обществе и какие остроты и анекдоты он услышит. Часы идут правильною чередой; утро переходит в день, день сменяется вечером, за вечером наступает ночь… За весной идет лето, за летом – осень и зима… Колесо жизни вертится однообразно, не тише, не скорее. На завтра то же, послезавтра то же, как по расписанию. Это страшное однообразие, несмотря на беспечальную, беззаботную жизнь и на весь ее комфорт, начинает как-то смутно неопределенно тяготить Ринальда.

Ночью, во сне, или в шумном обществе он как бы забывался, и ему казалось, что он живет самою настоящею жизнью; но в те минуты, когда он оставался один дома, однообразие и пустота жизни давали ему ясно чувствовать себя. Конечно, Ринальд не грустил о прошлом, – избави Бог!.. Он не роптал на судьбу-волшебницу… конечно, нет! Но ему иногда становилось не по себе, как-то скучно…

Однажды весной, в сумерки, Ринальд долго бродил по своим обширным, великолепным залам, вспоминал о своей прошлой, бедной, рабочей жизни и, вдруг остановившись, оглянулся на окружавшую его царскую роскошь. Вечерние тени уже ложились по углам, и громадные залы в тот тихий, сумеречный час, действительно, казались пустыней – холодною и безлюдною.

«Так вот, значит, что такое счастье! – подумал Ринальд, с удивлением оглядываясь вокруг себя. – Да полно, счастье ли это? Настоящее ли это счастье? Тут не подмен ли какой-нибудь?..»

И в ту минуту какое-то смутное, неприятное ощущение пробежало у него в душе… «При всем изобилии, при всем моем богатстве, при всем моем довольстве, мне как будто бы чего-то недостает… Но чего же? Чего?» – с тайною тревогой спрашивал он самого себя.

Может быть, в жизни Ринальда недоставало радости, – той великой, чистой радости, которая вспыхивает и в темной жизни бедняка, и от которой у человека, – даже накануне смерти, – трепещет сердце и каким-то неземным светом проникается все его духовное существо…

«Все желания мои исполнились… все до единого! – раздумывал Ринальд. – Не позабыл ли я пожелать чего-нибудь такого, без чего не может быть настоящего счастья? Старуха в тот вечер соглашалась сделать меня счастливым и только спрашивала: как я понимаю счастье? – и требовала, чтобы я точно высказал свои желания… О, лукавая старуха!.. не подсказала она мне того, что нужно для счастья…»

Правда, Ринальд забыл пожелать сделаться принцем. Но теперь, за последние полгода, каменщик уже убедился, что не только звание принца, но и гораздо более пышный титул не прибавили бы ему счастья ни на йоту. Нет! Он, видно, забыл пожелать чего-нибудь другого, более существенного, более важного, что окончательно скрасило бы для него жизнь и сделало бы его вполне счастливым…