Текст книги "Записки пойменного жителя"

Тетеревиные песни

Мне было семнадцать, когда отец купил для меня одноствольное курковое ружье, такое называлось тогда централкой. Я, однако, так и не превратился в заядлого охотника. Но всё же до ухода в армию (а оставалось мне до службы три года) частенько под осень выходил на ближние болота и озёра то за утками, то – по весне – на тетеревиные тока.

Вначалемая, когдавсяживаяприродавМолого-Шекснинской пойме просыпалась от зимней спячки, а южная жара день ото дня хоть и умеренно, но настойчиво поддавала тепла в наши северные широты, в это самое время ранними утрами, чуть только забрезжит рассвет, тут же в утренней тишине звонко польются песни тетеревов. На одном току собиралось их по нескольку десятков. А токов были сотни. Пору тетеревиных гульбищ можно было сравнить с театрализованными представлениями природы, которые она устроила почему-то именно на нашей земле. Смотреть на токующих тетеревов – одно удовольствие, завораживающее зрелище!

Чёрные лесные петухи настолько бурно и азартно радовались весне, что, казалось, с ними некому в том сравниться. В майскую ночь, до прихода утренней зари, мы забирались в шалаши, устроенные рядом с местами тетеревиного токования, и ждали: вот сейчас, только займётся заря, к шалашам прилетят лесные петухи. И мы всласть любовались их пробежками вокруг шалашей, восхищённо смотрели, как они взмахивали крыльями, как подскакивали от земли на несколько аршин, до отказа взъерошивали оперенье, полностью распускали крылья и плашмя возили ими по земле, вытягивали вперёд шеи и, неторопливо ступая, обнажали зады, показывая белые, как снег, перья. Они ворковали с раскрытыми клювами, издавая то гортанное клокотанье, то приглушённые шипящие звуки. Тысячи тетеревов резвились в весеннюю пору, разливали пение по лесным опушкам, по кромкам ещё не вспаханных полей, по окрайкам лугов возле берёзовых и дубовых рощ.

Когда тетерев пел свою песню в одиночку, сидя на земле, человек мог подойти к нему и взять даже голыми руками. Надо было только знать, как это сделать.

На току тетерев выводил обычно две песни: то ворковал длинными звуками, похожими на разливистое клокотание, то коротко шипел: чувш, чувш, подпрыгивая нередко при этом вверх. Первая воркующая мелодия по времени была намного длиннее второй. Воркуя и клокоча, тетерев закрывал глаза и опускал голову вниз, в такие минуты он ничего вокруг себя не видел и не слышал. Подходи к нему и бери. Охотники, знавшие повадки тетеревов, иногда убивали их в такие моменты приёмом «с подхода». Но так можно было взять только одиноко поющих птиц. Когда тетерева токуют группой, приём «с подхода» исключён: в стаде птицы довольно осторожны. Бывало, чуть кто из стаи почувствует опасность, все разом, словно по команде, быстро снимаются с земли и улетают с тока. Мелкой бекасиной дробью тетерева не убьёшь: уж очень у него упругое оперенье.

Тетеревов было полно на всей территории поймы. Утром выйдешь из избы на крыльцо – впору сразу оглохнуть: так и хлестанёт в уши заливистое тетеревиное токованье.

Нередко тетерева, как будто специально, дразнили охотников, разжигали их азарт. Бывало, сидишь в шалаше и ждёшь, когда прилетит птица. Слышишь – летит, прикидываешь, куда же сядет. А тетерев – хлоп! – и прямо на шалаш. А как достанешь его оттуда? Не пройдёт и минуты, возьмётся над головой растерянного охотника песни свои распевать. Сначала слышится: чувши, чувши, а потом: буль-ль, буль-ль, буль-ль… Значит, надолго запел, пойдёт теперь воркотня. Тетереву – радость, у охотника – нервы на пределе.

До одури интересно было бывать на токах! Но и грандиозные скопища тетеревов, и их весенние песни, и особое ощущение души при виде тетеревиных праздников – всё ушло, остались одни лишь воспоминания. И, похоже, вряд ли такое уж повторится. Ни тебе тетеревов, ни Мологи.

Белые куропатки

Зимою в пойме обосновывались белые северные куропатки. Большими стаями они летали над полями вблизи деревень, искали себе корм возле риг и у токов.

Тогда её заметишь не вдруг – она почти совсем сливается с белизной снега. Куропатки любили зарываться в глубокий снег: там они прорывали петляющие норки-проходы. Бывало, идёшь на лыжах вблизи от деревни, и из-под самых лыж вдруг послышится: фнр-р-р, фн-р-р, и вылетают прямо из-под ног белые живые клубочки. От неожиданности даже и испугаешься. А это резвятся стаи белых куропаток. Отлетят немного поодаль и исчезнут в снегу, оставив после себя над зимним полем лишь блёсткие завихрения снежной пыли.

С потревоженных мест куропатки далеко не отлетали. Пролетят два-три десятка саженей над самым полем, станут незаметными для постороннего глаза на пуховом покрывале, покрывшем землю, туда и сядут снова. Лишь поднявшись повыше над снежным полем и оказавшись таким образом на тёмном фоне близлежащего леса, куропатки тем выдают себя. Но недолго: белые куропатки предпочитают маскироваться в снегу.

Обычно птицы, сбившись вместе, взлетали разом всей стаей и, когда оказывались в полосе видимости, на фоне леса, были похожи на белых мотыльков, которые в жаркий день лета летают над травянистыми лугами. Но нет, в разгар студёной зимы над заснеженными полями – не мотыльки, а белые куропатки.

Подъедешь, бывало, к тому месту, где только что сели куропатки, а их там и нет ни одной, все враз куда-то исчезли. Постоишь, посмотришь по сторонам да и двинешься дальше, так ничего наверняка и не угадав. Но отъедешь несколько саженей от того места, где увидал куропаток, где только что скрипели по снегу твои лыжи, где ты стоял и пыхтел в догадках, пуская изо рта на мороз парок, и вдруг снова услышишь из-под самых лыж: фнр-рр-р, фнр-рр-р, – и целая стая белых куропаток взлетит, словно сговорившись, перед самым твоим носом и почти сразу сядет невдалеке. Или вдруг, приземлившись на снег, все птицы разом, как по чьему-то сигналу, быстро исчезнут под снегом.

Сядет белая куропатка в одном месте на снег, занырит в него и за несколько минут, торясь под снежным покрывалом, быстрее, чем крот, землеройных дел мастер, окажется в другом месте.

В конце февраля и в начале марта, когда на поверхности снега образовывался наст, некоторые жители поймы ловили белых куропаток силками. Мясо куропаток – нежное, вкусное, не уступает куриному. По величине эти птицы меньше взрослой курицы, но с доброго цыплёнка.

В последнюю неделю марта, когда днём снег начинал таять и оседать, а ночные морозы настойчиво превращали его в ледяную корку, белым куропаткам приходилось трудно. Такие условия не соответствовали их образу жизни, и они покидали пойму – улетали на север, в тундровую зону. Там их ждала привычная стихия – глубокий и рыхлый снег…

Вместе с белыми куропатками в пойме обитало много серых куропаток. Они жили обособленно, всегда держались только своими стаями, не допуская в них чужаков. Серые куропатки не умели ходить под снегом так ловко, как это делали их северные сородичи. Зимой серые куропатки тоже часто зарывались под снег, но лишь для того, чтобы добраться до стеблей сухого травяного покрова и там найти себе корм. Эти птицы не перелетали из края в край, жили в нашей пойме круглогодично.

Заячьи пляски

В янских и весьегонских лесах поемного Молого-Шекснинского междуречья водились по большей части крупные звери. В лесных дебрях жили медведи, волки, лоси… Но и мелкого зверья: горностаев, хорей, лисиц, зайцев, даже выдр и куниц, тоже было немало. Особенно – зайцев. О них расскажу особо.

Казалось бы, ежегодные весенние паводки, захлёстывающие большое пространство земли и так неблагоприятные для обитания зайцев, должны были пагубно отражаться на жизни этих косых. Ничуть не бывало. Они не гибли в водяной стихии, а наоборот: усиленно и успешно плодились даже в это, казалось бы, суровое для них время. Расскажу такой достоверный факт.

Охотиться на зайцев я не любил. Но однажды отец мне пожаловался: «Я сегодня утром был у капустника, так там зайцы всю озимь уплясали. Сходи-ка вечером туда с ружьём, покарауль». Отец, конечно, имел в виду, что я тех зайцев должен не только подкараулить и пугнуть ружьём, но и подбить хотя бы одного-двух.

Здесь я немного отвлекусь и скажу ещё вот о чём. Жители поймы в редкий год отваживались сеять рожь осенью, так как знали: посеянная под зиму, она весной от разлива может вымокнуть и пропасть. Но в иные годы по особым приметам старожилов тамошние жители всё же засевали рожью небольшие участки полей на буграх. Год, о котором речь, как раз был таким. Междуреченцы посеяли рожь. Конечно, рисковали. Но в глубине души надеялись на неплохой урожай. Если в весеннюю пору озимое поле миновала большая вода, рожь на пойменских землях росла хорошая. Выросла она и в тот раз. Когда я по совету отца впервые пошёл на зайцев с ружьём, колхозная рожь была посеяна на небольшом бугристом поле возле самого хуторского капустника.

Стояла глухая осень. Выпал первый снег. По реке несло тонкие льдинки. Хуторская ребятня толпилась у берега Мологи и кричала: «По реке сало несёт!» Задевая о берега, по течению плыли припорошенные снегом льдины, громоздясь друг на друга, они издавали особый шум: как будто кто-то шипел в огромном речном логове. Эти небольшие ледяные торосы действительно походили на сало.

Заканчивался день, начинало темнеть. Надев поверх за-всегдашнего своего пиджачка отцовский овчинный тулуп с окладистым воротником и обув просторные валенки, я взял ружьё, несколько зарядов к нему и пошёл к капустнику караулить зайцев. Капустник располагался недалеко от хутора, на тынных задах, был огорожен толстыми жердями-слегами, врезанными в столбы – для того, чтобы в него не могла пробраться скотина. Капуста была уж вся убрана, из земли торчали одни кочерыжки.

Осенний вечер приходит быстро. Когда я пришёл в капустник и устроился в одном из его углов, стало совсем темно. С двух сторон вплотную к огороду подступало поле озими. Промеж его ржаных стеблей белизной посвечивал снежок, подальше от меня вершинки стеблей молодой ржи сливались в сплошную тёмно-зелёную полосу, которая упиралась в лес.

Было тихо. Лишь со стороны Мологи глухо доносилось шипение плывущей по ней ледяной каши. В прореху темноватой тучи глянула луна и, чуть поласкав желтоватым светом небольшую плешину земли, опять скрылась за краем ночного облака. Осенний морозец холодил лицо. При дыхании с губ срывался заметный парок. Но было тепло – одежда даже томила тело.

В народе говорят: «Ждать да догонять – последнее дело», нет ничего хуже на свете. Сколько времени сидел я тогда в углу капустника, дожидаясь увидеть, как «пляшут» зайцы на озими, не знаю, должно быть, долго. Привалясь к жердям огорода, я уже начал клевать носом, полудрёма охватила меня. И вдруг вижу: невдалеке от меня на тёмном поле что-то светловатое зашевелилось. Я приободрился. Как раз в это время луна щедро озарила всё вокруг. Я не сразу и поверил глазам своим. Напротив, неподалёку, левее и правее меня, шевелились светловатые пятна. Они то скрывались в стеблях ржи, то высовывались из них, вставая столбиком.

Я затаил дыхание: зайцы! Но сколько? Не счесть.

Осторожно поворотясь, я сел поудобнее и облокотился на жердь огорода, забыв зачем я здесь оказался.

Вот пара зайцев, забавно приподнимая кверху задки, подскакала совсем близко и, уткнув морды в стебли ржаной озими, поводя рогульками ушей, стала чавкать. Левее – ещё пара зайцев, чуть дальше – троица, за ними – ещё двое. Всюду наблюдалось движение светлых комочков.

Ради любопытства я начал считать зайцев, сбивался со счёта и начинал считать сызнова. Опять сбивался… Бесполезное занятие. Зайцы постоянно передвигались с места на место, были похожи друг на друга. Напрасно я напрягал зрение, казалось, что количество их несметно! Из синеватой темноты леса на освещённое луной поле то и дело выбегали всё новые и новые зайцы.

Движения непуганых зайцев походили на лягушечьи подскоки: только вильнёт заяц задком кверху, смотришь – он уже на другом месте. Спарятся двое – один становится свечкой, согнув перед грудкой передние лапки. Пара зайцев – самые ближние от меня, фыркнули, потом плотнее прижались к земле, завозились, подпрыгнули и отбежали в сторону. Что-то напугало их или же пришлось не по нраву.

Как смело вышли зайцы из дневных укрытий на крестьянское поле! Как радовались они обилию пряных стеблей молодой ржи, простору и приволью, на поле ржаной озими у хуторского капустника они устроили свой заячий настоящий пир, выказывали свой восторг звонкой чистоте воздуха и светлой луне.

Я осторожно протянул руку к ружью, ощутив мёртвый холод металла, и занёс его впереди себя, положив ствол на жердь огорода, как на прицельную козлинку. Стрелять было удобно. Крепко обхватив правой рукой шейку приклада и уперев в плечо его затыльки, я быстро отыскал мушку на стволе и «врезал» её в пристрельную прорезь казённой части ружья. Потом взвёл курок и вытянул указательный палец к спусковому крючку. Глянул на зайцев. Они, не сходя с места, по-прежнему рылись мордочками в озими. Я взял их на прицел. Секунда и…

Какая неведомая сила расслабила кисть моей правой руки – не знаю. Я не выстрелил. А только почему-то закрыл глаза, опустил голову вниз и медленно, натужно возвратил курок в неударное положение. Затем тихонько, ползком, по замёрзшим глыбам земли, разгребая широкими полами тулупа белизну молодого снега и держа в одной руке заряженное ружьё, выполз из капустника, встал во весь рост и, глубоко вдохнув в себя прохладный ночной воздух, побрёл домой.

Из-за перегородки с деревянной самодельной кровати кашлянул и громко зевнул проснувшийся отец. Спросил тихонько:

– Ну, что зайцы?

И не упрекнул меня за то, что я не стрелял. Только спросил:

– Ну что, я тебе правду говорил: пляшут ночью зайцы у капустника?

– Пляшут. Ещё как!

В тот год, а это было в 1938-м, я в декабре несколько раз ходил к ржаной озими. Садился в том же углу капустника и, любуясь прелестями зимних ночей, засвеченных белизной снега и мерцанием ярких звёзд в ночном морозном небе, ждал зайцев. Они появлялись. Заколдованно смотрел я на их пляски на крестьянской ржаной озими. На неё выходили по ночам только зайцы-русаки. Я ни разу не видел среди них ни одного белого зайца. А беляков в Молого-Шекснинской пойме было тоже много, не меньше, чем русаков.

Почти всегда во второй половине ноября снег в пойме выпадал хороший; зима в то время входила в свои права. Но в иные годы в конце ноября или в первые дни декабря вдруг наступали оттепели. Весь снег таял, и земля оголялась вновь. В это время особенно легко было обнаружить зайца-беляка. Идёшь, бывало, в оттепель по крестьянскому полю и обязательно ещё издали увидишь в меже полосы, возле какой-нибудь кочки или кустика, белый комочек. Это затаившись лежит беляк, успевший сменить свой летний серый пушок на зимний – белый. А матушка-погода вдруг нежданно-негаданно возьми и сойди с мороза на тепло, измени зимние краски на осенние. Оттого и белый заяц на фоне обнажённой от снега светло-бурой земли как на ладони – отовсюду хорошо виден. Он, бедняга, таится, вроде прячется, кажется ему, что его никто не заметит. А на деле подпускал к себе человека так близко – хоть руками бери.

Русака же отсутствие снега в начале зимы не пугало. Он даже был рад оттепели. Серый от умерших растений покров земли маскировал шубку русака. Во время оттепелей зайцы-русаки часто встречались возле деревенских сараев, у стогов сена и копен соломы, на гумнах, у риг даже днём. Не таились. Но близко к себе никого не подпускали. Почуяв чьё-нибудь приближение, услышав шорох, заяц-русак, ещё раньше, чем его обнаружат, поднимался со своего лежбища и, петляя по полю, убегал в новое укрытие. От стогов сена, копен соломы зайцы-русаки, почуяв опасность, выбегали по нескольку штук сразу. В пору сенокоса мужики и бабы нередко подкашивали молодых зайчат в густой траве.

После ночной охоты зайцы-русаки частенько оставались на дневку в крестьянских огородах, возле скотных дворов. Выйдет другой раз какая-нибудь баба в тын (так местные жители называли свои огороды), а из межи вдруг и выбежит русак. Попетляет по тыну, юркнет в прореху частокола и убежит в поле.

– Ух ты, косой, беги полосой! – только и крикнет баба вдогонку.

О большом количестве зайцев в пойме свидетельствовали и заячьи глобы – дороги, по которым они ходили. К середине зимы в чащобах осинника глобы становились нередко настолько плотными, что иногда даже пятипудовый мужик не проваливался в снегу на этих проторенных и хорошо утоптанных заячьих тропинках. Зимой междуреченцы часто ходили по заячьим глобам как по хорошо утоптанным человеком дорогам. В конце зимы некоторые смекалистые мужики, чтобы не утопать по пояс в снегу, умудрялись по заячьим глобам вытаскивать на плечах из лесных чащоб к санному пути большущие кряжи дров.

Тёмные орехи заячьего помёта во многих местах осинников валялись на снегу всюду, зайцы стреляли ими из своих задов так обильно, что те орехи напоминали мушиные рои на лошадином помёте, какие можно наблюдать летом. Опять же: охотников-то было мало, зато зайцев – не счесть.

Рыбья обитель

Низина Молого-Шекснинской поймы была во многом единственной в своём роде. Для всего живого она была благим местом. В том числе и для рыбы. Сюда на нерест приходила она со всего Волжского бассейна. Родильным домом и колыбелью для рыбы всей европейской части России можно было назвать пойму. Миграция – далёкие и длинные путешествия насельниц Волги и множества её притоков – была свободной, ничто не мешало, не затрудняло рыбе путь. Ежегодно она проделывала тысячекилометровые переходы для того, чтобы вывести своё потомство именно здесь – в Молого-Шекснинской пойме.

Рыба, обитающая ещё недавно в водоёмах тех мест, была особым даром природы. Шершавые, как тёрка, нередко полупудовые судаки с тёмно-бурыми спинами, торопясь к своему исконному месту нерестилища, проделывали весной путь от Астрахани до Верхней Волги, чтобы попасть в Мологу и Шексну, а во время разлива этих рек метали икру на затопленных песчаных откосах междуречья. Нижневолжские и даже каспийские лещи с серыми бородавками на лбах и хребтинах шириной с заслонку от жерла русской печи косяками в тысячи штук выходили по весне из Мологи и Шексны на затопленные водой луга и поля, чтобы погреть свои багряно-медные бока на солнышке и сыграть икромётные свадьбы. Так было из века в век не только с судаками и лещами, но и со всеми другими породами рыб, обитающими в бассейне Волги.

И вдруг одним разом всё изменилось. Весной 1941 года волжская рыба упёрлась в Переборскую и Шекснинскую плотины, на её пути намертво встала непреодолимая преграда. Той весной в районе Рыбинска и села Песочное рыбы в Волге скопилось так много, что её ловили кто сколько мог и кто чем мог. Ловили не только мужики, как водилось, рыболовными снастями, а даже бабы – прутяными корзинами и своими юбками. Всю войну и несколько лет кряду после неё верхневолжская рыба в районе Рыбинска скапливалась по весне в огромных количествах в тщетной надежде отвоевать у человека варварски захваченные владения: рыба настойчиво стремилась пройти на икромёт в Молого-Шекснинскую пойму.

О количестве рыбы в любом естественном водоёме можно судить по наличию в нём хищных пород рыб. Если, например, много щук, значит, много и других пород. Почему? Да потому что в животном мире существует закономерность природного равновесия между хищниками и мирными его жителями. Так устроено всюду: есть помощники природы и её санитары. Любой земной или подводный хищник питается преимущественно слабыми животными, лишёнными активной способности к самозащите. На здоровых животных он не набрасывается, если такое и случается, то очень редко.

То же и среди рыб. Щука, питающаяся в основном мелкой рыбой, скорее набросится на ослабевшую плотвицу, чем на здорового и юркого ельца, который сможет легко увильнуть от броска щуки. Поэтому наличие щук в реках и озёрах говорит лишь о том, что в них много и всякой иной рыбы. Этот вывод подтверждается наличием большого количества как хищных, так и мирных пород рыб в водоёмах Молого-Шекснинского междуречья.

Щуки, как местной, так и приходящей на икромёт из Волжского бассейна, в водоёмах поймы было очень много. О количестве щук, выметавших икру в пойме, можно было судить по следующим фактам.

Ежегодно в конце августа и в начале сентября деревенские подростки сговаривались промеж себя: пойдём мулить селетков. Селеток – это местное название щурёнка: молодой щучки, родившейся весной текущего года. Это пойменское словцо звучало почти одинаково с научно-литературным названием молоди рыб – сеголеток, что значит рыбка, рождённая нынче, рыба сего лета. Так вот, этих самых селетков, то есть молодых щучек, во всех пойменских водоёмах было в тёплое лето, как комаров в ольшанике. В любой луже, не успевшей к осени полностью высохнуть, селетков и всякой другой рыбьей молоди была тьма. В маленьких болотцах молодь гибла в неисчислимых количествах: осенью – от высыхания тех болотцев, а зимой – от полного их вымерзания. Под осень у тех болот, лакомясь мелкой рыбой, пировали многие породы птиц и зверей – кто днём, кто ночью.

Так вот, мальчишкам доставляло удовольствие не ловить, а «мулить» селетков. Делали они это таким образом. Через плечо поверх рубашек вешали на верёвочки торбы-мешки из грубого домашнего полотна – холщёвы, брали на всю свою ребячью артель одни сеноуборочные деревянные грабли и шли за деревню в поле к какой-нибудь луже-болотцу. Кромки всех пойменских луж-болот зарастали густой травой, когда мальчишки подходили к тем заросшим по краям лужам, из травянистых зарослей часто в разные стороны шумно вылетали то кулики, то утки. И луж таких у нас были тысячи. Подойдя к месту, мальчишки снимали с себя рубахи и штаны, оставаясь нагишом, и принимались за дело: кто чем старались взмуливать воду в луже – кто граблями, перевернув их зубьями кверху, кто ногами, кто палками. Мальчишечьи ноги утопали в тёплом иловом грунте, как в пуховой подушке. Болотце взмуливалось, отчего для его обитателей наступало кислородное голодание. Вскоре вся живность вынужденно выходила на поверхность глотнуть свежего воздуха.

В каждой луже плавало множество болотных тараканов с рыжими брюхами и тёмными спинами, всевозможных букашек, извивающихся чёрных, как смола, пиявок. Куча насекомых и мелких рыбёшек была похожа на сытную кашу в домашнем горшке. Казалось, вскипяти любую из этих луж, и получится добрая уха.

Нас, мальчишек, интересовали только селетки. Каждый год под осень мы мулились в лужах, вылавливая их. Мордами кверху селетки-щучки выплывали на поверхность взмуленной воды вместе с разными насекомыми и мелкими рыбками. Тут мы их и брали – кто мамкиным решетом, кто наспех сделанным из мешковины неуклюжим подсачком, а кто и прямо руками, в пригоршни. Плавающие по поверхности воды селетки уже не сопротивлялись. Каждый клал их в свои мешки-торбы. В одной луже-болотце размером в несколько квадратных саженей пойменские мальчишки брали селетков по многу десятков штук за одну взмулку. Кстати сказать, отсюда, от этой распространённой забавы мулить (мутить) воду, и произошла народная поговорка, что хорошо ловить рыбу в мутной воде. Ребятня легко ловила рыбку в мутной водице. Взяв улов в одном болотце, переходили к другому, где проделывали то же самое. Опустошив таким образом три-четыре болотца, довольная ватага возвращалась домой с богатыми уловами. Приносили по тридцать, а то и больше штук мягких вкусных селетков, с которыми бабушки или мамы пекли отменные пшеничные пироги либо жарили рыбу в масле или сметане. Довольны были теми пирогами да жаревом все домочадцы. Когда семья с удовольствием поедала селетков, юные рыболовы не скрывали гордости. Неважно, что намулили они щучек в болотце, которое могла перескочить любая курица.

Всего за пять-шесть месяцев селетки в болотах и озёрах вырастали до трёх-четырёх вершков в длину. Молодь всяких пород рыб росла в тамошних водоёмах исключительно быстро.