Текст книги "Записки пойменного жителя"

Вылет метелка

Метелок был излюбленной пищей не только для стерлядей. Его превосходно пожирала и всякая иная пресноводная рыба. Метелок – удивительное насекомое.

Нам ещё со школьной скамьи известно, что многим видам насекомых присуще свойство быстрого превращения из личинки в летающих мотыльков. Им наделено огромное количество насекомых индивидов. В их числе и метелок. Крупные личинки его за считанные минуты превращались в порхающих мотыльков. Они всегда появлялись в определённый час и тучами летали над рекой. Мириады нежных жёлто-белых бабочек величиной чуть меньше болотной стрекозы порхали над поверхностью вод Мологи и Шексны и по их берегам. Это было впечатляющее зрелище, кто видел, не позабудет. Мне довольно отчётливо запомнились моменты вылетов метелка.

Над рекой стояла полночная июльская тишина. Из лесных полутеменей не слышно было даже голосов птиц. В белесоватой мгле ночного неба неярко светили звёзды. Лишь отдалённые крики дергачей-ходунов изредка доносились из прибрежных зарослей кустарника. Беловатый парок жидкого тумана прозрачными клиньями стлался по реке. Шепчущая тишина, казалось, наводила дрёму на всё окрест. И вдруг на самой середине реки раздавался шумный всплеск воды. Потом второй, третий… То были удары крупной рыбы, которая чувствовала великое превращение насекомых и на всем протяжении вылета метелка поджидала его, приходя в восторг от скорого чуда, дарующего ей щедрую пищу.

И ты стоишь в ожидании у самой реки: скоро, совсем скоро, вот и рыба своим шумом подаёт знак. И вот оно – чудо: среди разгара жаркого лета над рекой вдруг забушует настоящая зима: белые порхающие мотыльки. Они снуют туда-сюда, устраивают промеж себя толчею, похожи на крупные хлопья снега, в хаосе повисшие над рекой. Ши-ши-ши-ши – над рекой стоял сплошной шипящий гул от взмахов крылышек мотыльков. Не зря про вылет метелка-подёнки местные жители замечали: «Валится метелок». Он и впрямь словно с неба падал.

Не более часа жила, порхая над рекой, огромная масса бабочек-метлиц. Личинки метелка выходили из своих убежищ из-под воды и спешили превратиться в бабочек лишь для того, чтобы справить свой свадебный бал. Всего за несколько мгновений оплодотворившись и насытившись прелестями жизни, они умирали, оставив после себя несметное потомство.

Во время вылета метелка интересно было наблюдать само превращение личинок в мотыльков. Если встать у самой воды с фонарём, будет хорошо видно, как белая личинка карабкается из воды на прибрежную кромку земли и снимает с себя верхнюю оболочку, словно по волшебству оборачиваясь жёлто-белым мотыльком с двумя нежными крылышками по обеим сторонам своего тельца. Сначала из личинки появлялась голова мотылька с двумя точечками чёрных глаз; потом на спинке вздувался бугорок, и из него расправлялись крылья, которые тут же начинали двигаться – мотылек как бы помогал самому себе быстрее освободиться от тяжести младенческих оков. Последним освобождался хвост мотылька с двумя ярко-жёлтыми длинными усиками.

Освободившись от оболочки, мотылёк тут же поднимался с земли и брал направление к реке, где армады его собратьев уже толкались в сумятице брачных танцев. Спариваясь между собой, мотыльки обнимались крылышками, горбились и, часто не в силах удержаться в воздухе, валились на воду, где их тут же хватала прожорливая рыба. Увы, шипящую массу порхающих над водой мотыльков можно было наблюдать недолго. Вскоре весь этот содом прекращался. Живая белизна над рекой пропадала вдруг разом. Метлица-бабочка умирала мгновенно. Она падала на поверхность реки и плыла по ней местами сплошной массой, похожей на осенний ледостав, когда тонкий, изломанный на клинья-пластинки и чуть припорошенный снегом лёд несёт по реке. В конце уползающей летней ночи то на середине реки, то по её берегам начинали часто раздаваться рыбьи всплески, похожие на шлепки увесистых колотушек: рыба поедала упавших на воду метелков.

Мёртвый метелок плыл вниз по Мологе. Он кашей набивался в тихих заводях за мысами реки, длинными жёлто-белыми полосами прибивался к береговым заплескам на съедение птицам. Прибрежные нитки обоих берегов реки, насколько хватало глаз, были покрыты узкой белоснежной полосой: то была кожура личинок и умерших тел метелков. Метелок заполнял собой всё. Его лопатами сгребали с дощаных настилов барж, мётлами сметали с палуб пароходов. В ночь вылета метелка плывущие по реке гонки леса были усыпаны телами умерших насекомых, словно снегом в февральскую вьюгу. Так заканчивалось одно из бесподобных явлений природы – прекрасное мгновение короткой жизни метелков. Стихия живой природы била тогда в пойме ключом чистого родника.

В ночь вылета метелка многие мужики и мальчишки прибрежных деревень не спали, караулили это диковинное зрелище. Среди ночи все выходили из домов на берег реки всяк за своим делом: одни – чтобы собирать летающих бабочек для рыбалки, другие – поглазеть на природное волшебство.

Метелок был излюбленной пищей почти для всех пород рыб, обитающих в Мологе и Шексне. Для рыбалки – это славная наживка. Поэтому многие молодые молого-шекснинские рыбаки, а с ними и мы, мальчишки, знали о времени вылета метелка заранее и норовили то время не прозевать. А узнавали про это просто. Метлица-подёнка, как и все крылатые насекомые, прежде чем превратиться в летающую бабочку, должна была подготовиться к этому: созреть. Дня за два-три до вылета на спинке личинки уже темнели зачатки крылышек. В первой декаде июля мы, мальчишки, шли на разведку. Действовали так, как учили деды и отцы: брали железный заступ, забредали в воду до пупка и вонзали заступ по самую рукоятку в иловое дно. Поддев массу ила, мы выносили её на берег, разваливали на кусочки, выбирали личинок метелка и клали их в приготовленные баночки с водой. Местами метелка было столько, что в редкой глыбе, взятой заступом со дна, не было бы трёх-четырёх ярко белых личинок. Обнаружив на их спинках потемневшие зачатки крылышек, мы точно знали, когда ждать вылета метелка.

За временем вылета метелка мы следили потому, что он никогда не выпадал на одни и те же числа календаря. Правда, он обязательно приходился на первую половину июля. Дни вылета смещались из-за погоды. Выслеживать же время вылета метелка был большой резон. В досужее от крестьянских работ время рыболовы-любители с большим успехом на заготовленного впрок метелка ловили рыбу удочками с берега и перемётами с лодок до самой глухой осени. Рыболовы, а в особенности мальчишки-подростки, во время «вывалка» метелка собирали его прямо с сухой земли руками в пригоршни или черпали из воды сачками и набивали им ящики, ведра, корзины. Сделать запасы можно было в одну только ночь – когда крупный метелок вылетал на брачные игрища и почти тут же умирал. Кто пропускал ту волшебную ночь, тот оставался без запаса отличной рыболовной наживки.

Собранный метелок раскладывали на подстилках и сушили на солнышке. Когда приходил черед брать метелка для рыбалки, его клали в воду, и он размокал. На крючках рыболовных снастей такая нажива держалась неплохо. Метелок был чудесным насекомым – рыба лакомилась от души, как богачи стерлядкой. После вылета крупного метелка много ночей подряд, вплоть до августа, «валился» мелкий метелок, которым, впрочем, рыба кормилась тоже превосходно.

А как вела себя рыба в те дни, когда «валился» метелок! Лишь только над рекой появлялись первые летающие метелки, прочерчивающие своими длинными хвостами полоски на поверхности воды, как сразу же над ночной водой реки были слышны шлепки-удары рыбьих тел. Мотыльки-подёнки, как будто специально, для поддразнивания рыбы, не стремились в высоту, а порхали над самой водой. Рыба, в попытках схватить мотыльков, неистово взмуливала воду то тут, то там, смело появляясь даже возле самого берега, оставляя у заплесков водовороты с поднятой мутью песка. Крупные язи выбрасывались из воды и в воздухе хватали летающих мотыльков. Аршинные голавли плюхались в воду с таким шумом, как будто в нее бросали увесистые камни. Лещи косяками выходили со дна реки и, чмокая мясистыми ртами, с жадностью заглатывали упавших на поверхность воды метелков. Косари, стараясь схватить мотыльков в воздухе, превращались прямо-таки в летающих рыб, они показывали свои серебристые тела, похожие на сабли, и их острые брюхи расчерчивали поверхность воды зигзагами. В ночь вылета метелка вся рыба приходила в движение, демонстрируя охотничье возбуждение. Во всяких широких ли, узких ли плёсах от рыбьих всплесков поверхность воды превращалась в мулящееся месиво. Шипение летающих мотыльков сливалось с плесками рыб – и те, и другие создавали невообразимую толчею, наполненную особой природной музыкой.

Жители поймы не знали тогда о сетях-жабровках, которыми теперь ловят рыбу разбойные браконьеры. Тогда редко у кого были лишь трёхстенные ботальные мережи саженей по пять-шесть в длину: ими вразбродку с плота или с лодки перегораживали небольшие заводи. Чтобы в ту мережу попалась рыба, её надо было ботать шестом с деревянной набалдашиной на конце – выгонять рыбу из укрытий. В ботальные мережи тогда попадалась всякая рыба. А если бы в то время пустить по течению воды плавом современную сеть-жабровку, то рыбы сразу набилось бы в сеть столько, что навряд ли она бы выдержала.

После ночной «вывалки» метелка, взяв пару предметов, свежей метелковой наживки да малость чего-нибудь поесть, мы с братом Сергеем поутру отправлялись удить рыбу. Удили весь день. Во времена существования поймы никто из жителей тех мест не знал капроновых лесок. Наши перемёты тогда были сделаны из пенькового либо из льняного шнура, свитого вручную. Толщина перемётного шнура была толще спички. Мы называли её кабалкой. К ней привязывали аршинные дедельки, свитые из конского волоса в десять-двенадцать волосин, а к ним – крючки. И вот на такую грубейшую снасть клевала рыба. Да ещё как! Бывало, когда поднимали перемёт, то через несколько перехватов перемётной кабалки из пучины воды к лодке, как медная сковорода, боком выплывал лещ, которого еле-еле подчерпывали вересовым подсачком. Лещ был величиной с добрую мужицкую охапку. На перемёты часто попадались разбойники-голавли. Они выделывали такие выкрутасы, так рвались, что кабалку трудно было удержать в руках. Другой раз, когда выбираешь её из воды в лодку, она с шипением скользит промеж пальцев до тех пор, пока в руку не вопьётся какой-нибудь перемётный крючок. Заорёшь, бывало, от этого дурным голосом, бросишь перемёт, – и голавль уходит под лодку, в глубину воды, натянув при этом перемётную кабалку до отказа и оборвав волосяной деделек. Убегал вместе с крючком. В дни после вылета метелка перемётами и удочками налавливали помногу всякой рыбы. У нее два-три дня был такой жор, что она клевала и днем, и ночью в любом месте реки.

Молого-шекснинские жители ничего не знали об отвесном блеснении рыбы, об оснащении удочек разными кивками, мормышками. Наша удочка была проста в изготовлении, она пришла к нам из далёкого прошлого. Поплавочная и донная удочка – вот основной любительский инструмент. Так ловили рыбу и седовласые старики, и чумазые мальчишки всех пореченских деревень.

Жерехи

В реках нашей округи обитало много крупных жерехов, нередко они вырастали до двадцати, а то и больше фунтов. Эта сильная и быстроходная рыба в летнее время часто разбойничала у заплесков берегов, на песчаных перекатах и в тихих заводях. Интересно было наблюдать, как жерехи охотились за мелкой рыбёшкой, особенно за верховкой-уклейкой, которой они отдавали свое предпочтение.

В тихое летнее утро выйдешь, бывало, на крутой берег реки, встанешь у края обрыва и залюбуешься светлотой песчаных откосов возле самой воды, частым кустарником ивняка на противоположном берегу, пологими ложбинками, заросшими густой зеленью разнотравья. Расслабляющая нега подступающего дня вселяла душевный покой, манила взор к сине-зелёным далям.

И вдруг невдалеке под крутояром послышится шипение, похожее на звук отпущенного в воду куска раскалённого металла. «Шшш-и, шшш-и…» – доносится от берегов заплеска. Это рыбная мелочь собралась у речного берега в плотную стайку и шарахается по поверхности воды из стороны в сторону от какой-то большой хищной рыбы. Внимательно присмотревшись к тому месту, увидишь, как из глубины реки к берегу медленно выходит огромная рыбина. Её темный двухклинчатый хвост словно бы нехотя виляет из стороны в сторону, а тело плавно идет вперед, как будто замедляет ход торпеда. Это разбойник-жерех выходит на промысел глубины к мелководью.

Он медленно шёл вдоль берега, плавно виляя широченным хвостом и словно бы не обращая внимания на сгрудившихся вблизи от него мелких рыбок. Чуя неладное, стайки мелких рыбёшек общей массой змеились на поверхности воды. Инстинкт самосохранения заставлял рыбок жаться поближе к берегу и плотнее группироваться. Все вместе они кучно бросались из стороны в сторону от чудища, внезапно приплывшего к ним из глубин воды. А жерех проходил вдоль берега по мелководью большие расстояния, плавал до тех пор, пока не выбирал из стайки сбившихся в кучу рыбок свою жертву.

С крутояра хорошо было видно в прозрачной воде тело великана. Казалось: чего этот жерех тянет, чего ищет, если совсем рядом с ним столько рыбы, среди неё немало и уклеек с тёмными спинками? Стоит сделать рывок в рыбью стайку, и завтрак обеспечен. Но нет. Жерех шёл дальше вдоль берега, продолжал своим внушительным видом пугать другие рыбьи стайки, заставлял всех волноваться и в страхе жаться друг к другу. Шипя, рыбёшки опрометью бросались к берегу, некоторые даже выпрыгивали на сушу. Жерех тем временем, как ни в чём не бывало, преспокойно шёл и шёл вдоль мелководья реки. Потом за поворотом прибрежного откоса вдруг слышался шумный всплеск воды. Стремительный бросок, сильный разворот могучего тела речного хищника, удар мощным хвостом по беспомощной стайке рыбок – и оглушенная жертва становилась добычей жереха. Вот так охотился в Мологе жерех, поймать которого удавалось далеко не каждому рыболову. Жерехи были хитры, осторожны, живца на жерлицах они не брали, а спиннингов тогда у мологских рыбаков не было.

Жерехов ловили больше всего на дорожку блесной. Отличался в этом Александр Тараканов из деревни Трезубово, что стояла на самом берегу Мологи. Тот Тараканов служил в речном ведомстве. Он был обстановочным старшиной участка Мологи от деревни Перемут в верховьях реки до Владимирской судоверфи имени Желябова вниз по течению.

Молога была судоходной – по ней ходили разные суда: с весны до середины лета – пассажирские двухпалубные пароходы «Златовратский» и «Гидротехник»; всю навигацию шлёпали колесами по мологской воде буксирные пароходы, таща за собой на длинных канатах вверх и вниз по реке гружёные баржи, плоты деловой древесины или дровяника-кошовника. Река была обставлена бакенами, на которых к ночи зажигались вручную фонари, глубомерными и фонарными столбами по берегам, красно-белыми вешками-жердями. Все это хозяйство в период навигации указывало речникам опасные места на реке, её крутые повороты.

Обстановочный участок, которым ведал трезубовский Тараканов, был протяжённостью больше тридцати верст. Здесь речному ведомству служили шесть бакенщиков. На казённой лодке-завозне Тараканов часто возил для бакенщиков фонари, верёвки-мочалыги, краску, керосин для фонарных ламп, ерши и другое имущество. Вверх по реке, до самого Перемута, гружёную лодку Тараканова чаще всего тащил ведомственный пароход «Рылеев», а от Перемута, вниз по течению реки, Тараканов ехал сам – грёб вёслами от одного бакенщика до другого. Когда он отъезжал от какого-либо бакенщика, то всегда распускал позади своей лодки дорожку: длинный шнур с привязанной на конце вертящейся самодельной блесной. Для большей чувствительности поклевок рыбы Тараканов додумался брать шнур в рот и стискивать зубами. На лодке он ехал плавно, не торопясь, и по самой середине реки. Всегда Тараканов ловил на свою дорожку щук, судаков, крупных голавлей и окуней. Нередко хватали его блесну и жерехи, от поклёвок которых он остался аж без двух передних зубов.

Часто на удочки ловил рыбу в Мологе совхозный скотник из села Борисоглеба Алексей Никешин по прозвищу Лёха-Козень. На одновёсельной лодчонке-вертушке он подъезжал к Ножевскому хутору и, вытащив её у крутого обрыва реки до половины на берег, с оставшейся в воде кормы опускал пару жерлиц. В иные утренние зори Лёха-Козень выуживал у хутора по многу крупных щук и судаков. В одно лето Козень рыбачил возле речушки Удрусы, что впадала в Мологу вблизи Борисоглеба. Тогда у Лёхи поймалась на пескаря щука. Стал он её тащить наверх и увидел такое, что в страхе бросил жерлицу в воду, а сам выскочил из лодки с дрожью в коленках. Жерлица тотчас скрылась под водой вместе с удилищем, а Леха скорей домой.

На другое утро Козень отправился ловить пескарей на откосах реки – как раз напротив того места, где у него накануне схватило на живцы какое-то чудище, до полусмерти напугавшее его. Едет Козень на своем ялике – у берега всё спокойно. Вдруг видит: у песчаного откоса, в заводине, на поверхности воды плавает будто белый мешок, вздутый пузырем – так ему вначале показалось. Наверное, что-то упало с парохода и прибилось к берегу, – решил Козень. Но оказалось, то был не мешок, а белое брюхо огромной рыбины. Рыбина погибла совсем недавно, она была ещё свежей. Он стал вытаскивать её в лодку и, когда взял за жабры, когда приподнял вверх, то снова, как и вчера, оторопел от испуга. Это был огромный, фунтов на двадцать пять, жерех, а в его спине торчали когти большого полевого ястреба с аршинными крыльями. Леха втащил добычу в лодку и поразился: вокруг тела и крыльев ястреба была намотана леска той самой жерлицы, которую он вчера на Удрусе в испуге бросил, когда чуть было не выволок какое-то чудище. Мало того, на крючке козеньской жерлицы сидела еще живая трёхфунтовая щука, из глотки которой торчал пескарь.

Надо сказать, что в Молого-Шекснинской пойме водилось много всяких птиц, в том числе и больших полевых ястребов. Летом они часто парили в зените неба с неподвижными крыльями, как модели планеров, высматривали добычу. В тихие жаркие дни лета ястребы то и дело вились над деревнями, облетая их кругами. Были они настолько дерзки, что иногда утаскивали цыплят из-под самого носа бабок, специально стороживших куриные выводки. Часто ястребы летали и над рекой. Облюбовав подходящую жертву, они пикировали вниз и вытаскивали из воды на берег довольно крупных рыбин. Так что жерех с ястребом, выловленные Лехой-Козенем в Мологе, отнюдь не сказка.

В этом случае дело, видимо, обстояло так. Вышел на отмель в прибрежные воды на свою охоту жерех-исполин. В это же время охотился над рекой и большой полевой ястреб. С высоты ему была хорошо видна темная тень крупной рыбы. То ли ястреб был сильно голоден, то ли привычен к рыбьей пище и рассчитывал невдалеке от берега справиться с крупной добычей, но пошёл-таки в атаку на жереха и вонзил в его хребет свои когти. А жерех в гневе рванул в глубину и утопил хищника. Когти ястреба так сильно вонзились в спину жереха, что птица не смогла вовремя их вынуть и оказалась мёртвым наездником на крупной рыбине. Долго же огромный жерех таскал на своём хребте метровую птицу…

Сомы

До постройки Рыбинского водохранилища волжская рыба не встречала препятствий в передвижении, она свободно шла по Волге с юга на север – от самой Астрахани до Великого Устюга. Дно Волги и многих её притоков утюжили брюхами многопудовые белуги и осетры, белорыбицы и сомы. Бывали случаи, когда по весне волжские пароходы, шлепая плицами[3]3
  Плицы – лопасти пароходного колеса.


[Закрыть] колёс по воде, убивали ими белуг, а осетрины хребтинами с твёрдыми шипами прорывали у рыбаков пеньковые кужи-дужанки. Летом в речных омутах на поверхность всплывали многоаршинные сомы-головастики. Они устраивали водовороты, от которых волны шли во все стороны, словно от парохода. Всё это не вымыслы, а былая правда, покинувшая людей навсегда. Раз мне самому довелось увидеть, как на поверхности воды полоскался огромный сом.

Между Ножевским хутором и Новой деревней, что стояла по течению Мологи ниже села Борисоглеба, был широкий плёс, а невдалеке за хутором – речной песчаный перекат, обставленный бакенами и сигнальными вешками для речников. Сразу за перекатом, на левом обрывистом берегу, в реку вступал иловый мыс, поросший кустарником. Тот мыс местные жители называли Чёрным. Он действительно был чёрного цвета: в середине лета засохший от солнца прибрежный ил, если смотреть со стороны реки, походил на огромный штабель старых чугунных плит. Как гигантский кусок слоёного пирога торчал тот мыс из крутого берега, выдаваясь на много саженей к руслу реки. Судовой фарватер Мологи отходил от мыса к правому берегу, мыс не препятствовал ни судоходству, ни сплаву леса по реке. Крутизна его у реки была почти отвесной, а возле него находилась глубокая водяная впадина. Мой дедушка Фёдор, тот самый Фёдор-карасятник, о котором я вам уже рассказывал, говорил, что глубину ямы у Чёрного мыса можно измерить связанными лошадиными вожжами.

В весенний ледоход у Чёрного мыса часто бывали заторы льда. Иногда льдом забивало русло реки от самой поверхности воды почти до дна. От сильного напора вод возле мыса весной подмывало подошву реки, и в том месте всегда была глубокая яма. Летом вода у мыса текла медленно. Сразу за ним находилась заводь, где росли лопухи и зелёные водоросли. Там-то мне и довелось однажды увидеть, как на поверхности воды взмуливался огромный сом.

…Наш хуторской пастух Стёпка в то лето как-то раз не пригнал домой нескольких телят. Среди тех телят был и нашей семьи бычок. Хуторские бабы велели Стёпке, чтобы он потерявшихся телят нашёл и пригнал домой. Я и ещё двое парнишек, моих сверстников, увязались за пастухом. Беглецы быстро обнаружились в кустарнике скотиньего выгона. Стёпка, видно, со злости так нахвостал телятам зады своим длинным кнутом, что те, задрав хвосты кверху и выбрасывая из-под ног комья земли, сразу ошалело поскакали в сторону хутора.

Стоял тихий летний вечер. Солнце огненной сковородой висело над синевато-лиловым лесом за далью хутора. Томящая духота манила к прохладе. Мы вышли к Чёрному мысу, встали у кромки обрыва.

Вдруг пастух Стёпка громко сказал:

– Глядите, какой-то дьявол в воде полощется.

С того вечера прошло много лет, но я до сих пор отчётливо помню тогда увиденное. На тихой поверхности воды, отражающей все краски вечернего неба, прямо напротив нас, у обрыва реки, действительно полоскался какой-то зелёно-бурый дьявол. Он то с шумом разворачивался на поверхности, то уходил в глубину воды, то снова возвращался наверх, высовывая из воды округлую голову, похожую на тележное колесо. Казалось, что, когда дьявол высовывал из воды голову, возле неё торчал какой-то отросток. И так тот дьявол выходил из воды раза три. Потом всё стихло. Лишь одни волны от места его полосканья кругами расходились по воде во все стороны и, достигнув берега, лязгали у заплеска. Мы с мальчишками только ахали от удивления и не могли понять, что это такое было. Потом Стёпка, который был старше нас, сказал, что это, заглатывая какую-то крупную рыбину, полоскался в воде сом. Купаться возле Чёрного мыса мы испугались: по словам Стёпки, сом-великан мог заглотить даже ребёнка.

От своего отца Ивана Никаноровича, который сам никогда не врал и другим не велел, я слышал рассказ о том, как одна мологская баба запорола навозными вилами гиганта-сома.

Было это в тридцатых годах сразу после весенней водополицы в деревне Залужье, что стояла выше по течению Мологи на её правом берегу, верстах в четырех от Борисоглеба. При спаде вешней воды, когда Молога и Шексна врезались в свои привычные берега, жители поймы спешили в первую очередь заняться скотиной. На обнажённую от вешней воды землю с лабазов и поветей, с плотов и настилов сгонялись лошади, коровы, овцы и другая крестьянская живность. Скотина радовалась уходу воды, радовалась земле-кормилице. Многие жители пойменских деревень часто загоняли скотину в огороды, обнесённые высоким частоколом. В них животные паслись по нескольку дней, а на ночь их загоняли во дворы. И вот в деревне Залужье произошёл такой случай.

Рано утром, сразу после водополицы, одна баба вышла из избы и зашла в свой огород. Один угол огорода находился в низине, в том углу ещё стояла вода. Женщине показалось, что в ней кто-то хлюпает. «Неужели я вчера не загнала из огорода во двор поросёнка?» – подумала хозяйка и пошла в тот дальний угол огорода поглядеть. Подойдя ближе, она увидела в канаве между прошлогодними грядами голову животного, не похожего, однако, на поросёнка и даже на овцу. Баба, видно, была не из пугливых, вернулась к дому, взяла стоявшие навозные вилы и, подойдя к прежнему месту, со всего размаху вонзила вилы в спину тому животному. Оно оказалось многопудовым сомом.

Тот сом в большую воду зашёл из реки в огород, благо, он был невдалеке, а когда вода убыла, не нашёл выхода из огорода: не пустил его частокол. Так оказался сом в огороде, в ловушке. Тогда почти все жители Залужья отведали сомятины и хвалили бабу за её находчивость и ловкость.

В жаркие дни лета коровы и телята прибрежных мологских деревень любили выходить из своих скотиньих выпасов к реке. Они с жадностью пили чистую речную воду, искали возле реки защиты от нещадно жаливших паутов, оводов и слепней. Коровы, спасаясь от множества насекомых, подолгу стояли по брюхо в воде, размахивая хвостами и охаживая ими свои спины.

Над рекой насекомых было меньше, чем на прибрежных лугах и скотиньих выпасах, поэтому коровы с телятами чувствовали себя здесь спокойней.

В один год среди коров на реке произошел такой случай. К одной из них подплыл большой сом и начал сосать её вымя. Выдоив из коровы молоко, сом с мелководья реки ушёл в глубину воды. На второй день, когда коровы вновь пришли к реке и забрели в воду, случилось то же самое. Корове понравилась сомовья дойка. С тех пор, когда она вместе со стадом выходила к реке, то становилась на то место в воде, куда подплывал сом. Это заметил пастух и стал наблюдать за коровой. Сомовья корова в то лето больше недели приходила домой с пустым выменем. И вот в один из дней, когда корова, как всегда, стояла по брюхо в воде, вдруг возле неё что-то взмуливается. Пастух рассказал об этом в деревне. Через несколько дней на месте водопоя был неводом пойман двухпудовый сом.

Летом и зимой крупные сомы любили лежать среди скопища другой рыбы в глубоких ямах тамошних водоёмов. Во время водополицы рыба плавала повсюду в пойме по крестьянским полям и скотиньим выгонам, по лесным затопленным чащобам и просёлочным дорогам, по деревенским улицам и крестьянским огородам. Бродила по вешней воде не только мелочь, а расхаживали даже сомы, подобные залужскому, запоротому деревенской бабой навозными вилами.