Текст книги "Записки пойменного жителя"

Ловля карасей

У многих жителей поймы кроме домашних лодок, на которых они ходили в основном по Мологе и Шексне, были сделаны судёнышки-долблёнки – их использовали для езды по озёрам и болотам. Те долблёнки по-местному назывались осиновками, потому что делались из обрезков толстой сырой осины длиной в 10–12 аршин. Из неё выдалбливалось челнокообразное корыто с толщиной стенок по всему объёму не больше дюйма. Потом корыто изнутри распиралось пятью деревянными дугами – тыгунами, которые крепились завивкой ивового прута. На песчаных откосах Мологи и Шексны, по берегам многих озёр ивовый прут рос целыми плантациями, был крепок и гибок, как кожаный ремень. Когда полностью обработанное ивовое судёнышко высыхало, то становилось лёгким – два взрослых человека могли свободно взять его на плечи и унести куда угодно далеко. Плыть на осиновке можно было хоть по реке, хоть по любому озеру. Управлялась она одним кормовым веслом. Прелесть было ездить на осиновке! Да и было за чем – рыбы всюду множество, особенно золотистых и линевых карасей. Экземпляры пойменских карасей нередко достигали трёх фунтов[2]2
  Фунт – старая русская мера веса, чуть выше 400 грамм.


[Закрыть], а иногда и того больше.

Карась – рыба непривередливая. Он может спокойно жить в таких условиях, где другая порода скоро погибнет. Неплохо он чувствует себя в тёплой и даже в затхлой воде летом. И так же хорошо – в холодной зимней воде, придавленной почти до земли толстым слоем льда. Зимой караси, зарывшись в грязное дно, находятся в спячке, как медведи; активности в движениях не проявляют. Зато летом, особенно во время икромёта, караси подвижны и энергичны.

Большое карасёвое оживление наблюдалось в озёрах поймы в самую середину лета – в это время карась нерестится. Тогда вся природа благоухала. В чистой воде, изрядно прогретой солнцем, плавало несметное множество насекомых. Бывало, едешь в начале июля по озеру на осиновке-долблёнке, глянешь в воду – на шесть-семь аршин всю живность в ней разглядишь. Между стеблей осоки и водяного лопушника медленно карабкаются в воде болотные тараканы разной величины; как змеи, то и дело подскакивая, снуют в разные стороны, толкая друг друга, армады клопиков и букашек; на дне корневища травы-подводницы, как паутиные тенета, опутывают багряные стебли хвоща. По тихой глади озёрной воды, яко посуху, бегают длинноногие пауки. Зелёные лягушки пронзительно орут во всю глотку. А по берегам озёр и болотин вперемежку с изумрудно-зелёной травой окаймляющим венцом тянется кудлатый кустарник. Над ним – берёзы с осинами и дубняком, как будто решили выйти да поглядеть, что делается на озёрах, а увидев, остановились у самых берегов словно вкопанные.

Мой дедушка по матери – Фёдор Илларионович Лобанов, по прозвищу «Ерошкина мать» (такое у деда было ругательство), любил ловить карасей в Подъягодном озере, что находилось невдалеке от Ножевского хутора, где мы жили. Ловил он их крылатыми кужами и одровицами.

Карасёвых снастей дедушка выставлял на озере по десятку и более штук за один раз. Рыболовные снасти днём сушились на полянке возле озера. Под вечер дед приходил к озеру, веничком смахивал с них грязь, клал кужи и одровицы в осиновку-долблёнку и ехал на озеро расставлять их по своим облюбованным местам.

Бывало, едешь вместе с дедом по озеру на осиновке и на что только не налюбуешься! Совсем рядом от нас из рослой осоки стремительно вспорхнут кряковые утки и, пролетев немного, усядутся в хвощевину. Верткие трясогузки, часто кивая хвостами-шильями, заснуют в прибрежных кустарниках тростника. Болотные кулички-маломерки с криками «кив-кив» перелетали от кочки к кочке. Шелестела о днище и борта судёнышка лапчатая трава-подводница. От мягких ударов весла булькала вода позади осиновки. Опустишь руки в озёрную воду, и она, как пушистой мякотью бархата, нежно щекочет ладони и пальцы. Впереди по ходу судёнышка из-под широких листьев водяного лопушника то и дело появлялись вьюнки воды. Это с поверхности в глубину ныряли караси, вспугнутые нашим движением по озеру.

Во время нереста караси большими косяками выходили из глубины озёр на мелкие места греться, обтирая свои золотистые бока о стебли подводной травы. Нанежась на теплыни солнца, они прятались в тень – под листья водяных лопухов.

Подъехав к кусту хвощевины, дедушка останавливал судёнышко, брал в руки кужу-крылену и ставил её в воду на три колышка – один на хвосте кужи и два по концам её крыльев. В прозрачной воде было хорошо видно, как кужа становилась на дно. Округлая, как бочка, с горловиной для захода рыбы внутри и с раздвинутыми по сторонам двумя крыльями кужа виднелась в воде треугольной кисеёй нитяных ячеек. Придавленная кужиными кольцами водяная растительность испускала со дня пузыри, и они, как бисерные горошины, вереницами шли к поверхности. На другом подходящем месте дедушка ставил следующую кужу. И так дальше – пока не расставит все крылатые ловушки. Потом дед возвращался к берегу и брал там одровицы. Их он норовил ставить в местах, где было помельче и где были кочки, обросшие травой. Расставив все карасёвые снасти и вдоволь налюбовавшись прелестями озера, мы с дедом подъезжали к берегу, оставляли осиновку незапертой и шли домой.

Когда мне было десять-двенадцать лет, я любил вставать вместе с дедом на самом рассвете. Старался быстрее его собраться, а потом выходил из избы поглядеть на яркую зарю востока. Солнце пряталось ещё где-то далеко за краем земли, а короткая летняя ночь уже отступала. Приход нового дня сулил утешения всякой жизни.

От полевой дороги за хутором узкая тропинка-глобка уводила нас с дедом к небольшому заливчику, где в густой траве таился челнок. Усевшись поудобнее на носу юркого судёнышка, я смотрел на деда и завидовал ему: как ловко он орудовал веслом на корме! Цепко держа его в сухощавых руках, стараясь меньше горбить спину, дедушка взмахивал веслом впереди себя, проводил его возле борта осиновки и, натужно загребая воду лопаткой весла, чуть посапывал горбоватым носом. Проведёт дедушка весло-правилко по борту долблёнки, а чуть сзади её кормы повернёт лопатку под другой угол – так и зажурчат за кормой валки воды. Судёнышко по глади озера шло легко и плавно, чуть раскачивая носом из стороны в сторону. Улыбка деда, спрятанная в седоватой бороде и в пожелтевших от табачных самокруток усах, выражала душевную ласку ко мне и довольство красотой приволья.

В тишине июльского утра стояла благодать. Чистое небо, позолоченное красками восхода, – а вокруг озёрная гладь, с пышной растительностью по берегам. Понемногу просыпались все жители озера. Свой утренний концерт скрипучими голосами заводили лягушки-болотницы – сначала поодиночке, а потом всё большим и большим хором. В стороне слышалось негромкое кряканье уток. Крупные кулики, похожие на кряковых селезней, вылетали из прибрежной травы и, поводя красными носами, надрывно орали: кулик-кулик-кулик!..

Дед спешил с утра пораньше поднять поставленные с вечера кужи и одровицы. Он не раз говорил: «В снасти рыбы не накопишь, а придёт день, так и вовсе выгонит её оттуда».

Не доезжая до иной кужи нескольких саженей, дед точно указывал мне, в какой куже много карасей. Об этом он узнавал издали по шевелящимся кужиным кольям, воткнутым в землю. Караси издали чувствовали приближение нашей осиновки и вели себя в ловушке беспокойно, суматошились в ней. Случалось, дедушка еле выволакивал переполненные добычей кужи или одровицу из воды, тогда он просил меня подсобить ему. Набившиеся в кужу десятки карасей трепескались в ней, как плотный дождевой ливень бьётся о свою же воду, выливаясь из грозовой тучи. Иногда в кужи и одровицы попадались утки-нырки. А один раз дед принёс домой даже выдру – она попалась в кужу заодно с карасями.

Карасей из ловушки дедушка выбирал, уже подъехав к берегу. Там он перекладывал рыбу в корзинку и относил её к двум кузовам-садкам, сплетённым из прутьев. Садки у деда были утоплены камнями в воду под густой ивой у берега. В тех садках карасей бывало сотнями. В большой садок дедушка опускал крупных карасей, в садок поменьше – мелких. Кужи и одровицы были у деда крупноячеистые, поэтому караси меньше трёх вершков в длину в них не попадались. Подняв из озера все карасёвые снасти и неторопливо управившись с рыбой, дед выходил на лесную полянку у озера и развешивал кужи и одровицы сушить.

За семнадцать лет своей жизни на Ножевском хуторе я ни разу не слышал от дедушки Фёдора, чтобы он пожаловался, что его снасти кто-то из посторонних поднял, выбрал из них рыбу и, побросав ловушки, ушёл. Никто и никогда не трогал у деда не только рыболовных снастей, но даже его превосходное осиновое судёнышко. Где оставлял он безо всякого запора свою осиновку на озере, там она всегда и стояла, ждала только его. В Подъягодном озере, кроме моего деда, ловили карасей ещё несколько человек, поблизости от озера находились четыре деревни и большое село Борисоглеб, народу вокруг озера было много. И все жители поймы были честными, добросовестными людьми, воспитанными на познании меры человеческого труда.

После каждого выезда на рыбалку дед уносил карасей помельче домой – своей старухе-жене, моей бабке Марье. А та сушила их на поду в печи, перед тем разложив на прямую ржаную солому. Зимой бабка Марья с теми сушёными карасями, бывало, варила такой суп, что когда съешь блюдо того супа, то хотелось просить: «Бабуля, положь ещё».

Когда я ездил с дедом на рыбалку, он отдавал мне карасей по целой торбе, и я с радостью приносил их домой. Часто сажал карасей в кадку с водой, что стояла у нас на мосточке возле самой избы. Крупных карасей дедушка нередко приносил живьём на хутор и продавал там за копейки сгонщикам, которые гнали лес по Мологе, или косцам, приехавшим на пойму на сенокос.

Караси Молого-Шекснинской поймы были лишены неприятного болотного запаха, что нередко ощущается в карасях других водоёмов. Желтовато-белое, чуть сладковатое на вкус мясо всегда вновь и вновь манило тех, кто хоть единожды его пробовал. А отсутствие болотного запаха объяснялось просто – ведь все озёра и болота поймы ежегодно прополаскивались весенними паводковыми водами, в них не создавалось многолетнего застоя и гниения воды.

Отменной была поджарка из карасей. Лежит, бывало, на сковороде поджаренный карасище шириной около двух мужицких ладоней, а из его распоротого брюха, как праздничный бант, выглядывает оранжевая крупнозернистая икра, которую не оберёшь в пригоршни. Одним тем карасём да его икрой мог до отвала наесться крепкий мужик-пильщик.

Линевых карасей в озёрах поймы было меньше, чем чешуйчатых золотистых. Потому-то лини водились не в каждом озере.

Но там, где бывали, часто попадались в кужи и одровицы вместе со своими собратьями – золотистыми карасями. Линевые караси были здоровы: рыба-поросёнок. По форме они 綶уже золотистого карася и по цвету – темнее. Линь гладкий и скользкий, у него на теле не было ни единой чешуйки. При употреблении в пищу с линевого карася кожицу никогда не снимали, такой она была вкусной. Мясо на вкус и по цвету было почти такое же, как и у карасей-золотняков.

Пойменских карасей с удовольствием ели и нищие, и родовая знать. Мой дедушка по отцу Никанор как-то рассказывал, что до революции, когда в село Борисоглеб летом приезжал жить граф Мусин-Пушкин – там у него было своё мологское имение, то слуги его приходили в деревню Новинка-Скородумово (в ней тогда жил мой дедушка) и заказывали мужикам-карасятникам наловить для графской кухни карасей, да покрупнее. Видимо, у графа губа была не дура, а язык не лопата, раз он любил отведать пойменских карасей.

Продолжительность ловли карасей в озёрах поймы была не больше двух-трёх недель, в жаркое время лета. Карась – рыба теплолюбивая, в другие времена года она малоподвижна, поймать её тогда трудно, разве что бреднем.

Нерестились караси в одних и тех же местах. Хорошо помню, как в Подъягодном озере в одном мелководном заливе, заросшем травой, караси собирались в конце июня на нерест в большущий сплошной косяк, собирались, наверное, со всего озера. Нерестились они в тихие солнечные дни, когда ветра совсем не было. В такие дни вода в заливе озера шевелилась под натиском тупорылых ленивцев, дрожала и даже качалась, сотни карасей то и дело высовывались из воды.

Дедушка Фёдор специально выслеживал нерестовые дни. Он определял их по поведению лягушек в озере, а определив, не вынимал на просушку из воды одровицы и кужи, как это делал после всякой ночи, а оставлял там на целый день. Бывало, за два-три дня нереста дед брал своими снастями столько карасей, что не знал, куда их девать. Караси лезли в кужи и одровицы так кучно, что иной раз подопрелые снасти не выдерживали, караси разрывали у них либо боковины, либо ячейки, и все уходили из ловушек.

У дедушки Фёдора, как и некоторых других мужиков-рыболовов в пойме, был свой естественный садок для рыбы – небольшое, но глубокое озерко в Кочерихе, недалеко от хутора. В то озерко-садок дед отпускал карасей, пойманных в больших озёрах. У него в этом садке караси жили скопищем по нескольку лет безвыводно. В конце июня они ежегодно устраивали нерестовые свадьбы. Из озерка дед брал карасей, когда хотел. Скажет, бывало, своим сыновьям, моим дядюшкам, Ивану и Фёдору, что заприхотничал поесть карасей. Те возьмут бредень, пойдут к озерку и выловят сколько надо. Даже в октябре, когда уже было холодно, Иван и Фёдор брали из того садка рыбу. Привяжут к обоим концами бредня палки-клячи и начнут свою охоту: Фёдор идёт по одной кромке озера, а Иван по другой. Проведут разок бреднем по середине озерка и зачерпнут чуть ли не всех карасей. Выберут из них на еду, а остальных снова в озерко отпустят. Много раз бывало, что к дедушке приходили соседи-хуторяне или мужики из ближних деревень и просили дать им карасей на какой-либо праздник. Дедушка только и скажет им:

– Берите бредень и идите, сами вылавливайте, сколько надо.

Не жадный был мой дедушка Фёдор и шибко трудолюбивый. За то все его уважали.

В один год, помню, дедушка жаловался, что из его озерка-садка в Кочерихе в весеннюю водополицу все караси ушли. Летом он снова наловил карасей в больших озёрах и опять высадил в свой любимый садок-озеро.

Во второй половине июля ловля карасей в пойменских озерах заканчивалась. Дедушка клал кужи и одровицы на телегу, увозил их домой и прятал там в амбар до следующего сезона. В амбаре на стенах были вбиты деревянные штыри-гвозди, на них дед и вешал карасёвые снасти. Любил мой дед ловить карасей. За страсть к этому промыслу местные жители ему и второе прозвище дали – «Фёдор-карасятник». Так и умер дедушка с двумя прозвищами – Ерошкина мать и Фёдор-карасятник.

Мологская вода и шекснинская стерлядь

В пойме рыбой изобиловали не только закрытые водоёмы – озёра и болота, но и главные реки – Молога и Шексна. Вода в тех реках была чистейшая, как человеческая слеза. В пору своего детства мы, мальчишки-подростки, забредём, бывало, в Мологу летом по самое горло, остановимся и смотрим в воду, как зачарованные: на трехаршинной глубине ноги до самых пальцев видны нам почти так же, как на сухом берегу. Ступни стояли на светлом песке-дресвянике, и на пальцах играли яркие солнечные зайчики, доходившие сквозь речную воду до самого дна реки. Стоим в воде минутку-другую не шевелясь, ждём, когда поверх пальцев наших ног или возле них появятся маленькие рыбки-слепышки – уроженцы новой весны. Всяких рыбьих мальков у берегов реки были тучи. Смотришь не с какой-нибудь высоты, а от самой поверхности воды в глубину подальше от ног и видишь, как песок на дне реки отлого уходит вниз, его было видно на несколько саженей вперёд.

В жаркие дни лета мы купались по многу раз в день. Любили нырять на двухсаженную глубину с лодок или с гонок леса за монеткой, заранее брошенной в воду. Нырнёшь, откроешь глаза и на дне реки увидишь всё, как на ладони. Вкруговую на несколько саженей увидишь песчинки, камешки, а среди них и очищенную песком трёхкопеечную монету – от неё во все стороны отсвечивает радужный свет солнышка, монетка так и сияет.

Мягкая, чистая вода Мологи любилась всем людям – и местным жителям, и тем, кто по какому-либо случаю оказывался на её берегах.

Жители местных деревень думали, что вода во всех реках на земле извечно бывает только такой, какой она была в их ласковой и доброй Мологе, и что загрязнить какую-нибудь реку невозможно ничем. В то время и жители крупных городов России, и даже люди учёного мира не могли подумать и сколько-нибудь серьёзно предположить, что через какие-нибудь три десятка лет смогут собственными глазами увидеть на поверхности Волги – тоже чистейшей в своё время реки – ошмётки мазута, поля нефтяных пятен, отсвечивающих всеми цветами спектра. Кто теперь помнит, что были такие чистые реки, как Молога и Шексна, да уж забывают, что и была когда-то она – Молого-Шекснинская пойма.

Мой отец Иван Никанорович в бытность нашей жизни на Ножевском хуторе летом часто варил уху прямо на берегу Мологи. Дом стоял саженях в сорока от берега. Придёт, бывало, отец под вечер с работы домой, немного отдохнёт, а потом возьмёт пустой противень и пойдёт на реку. Там он зачерпывал в него мологской воды и ставил на таганок. Потом клал туда куски рыбы, соли «в припорцию» и специй, которые захватывал с огорода. Такую варил уху, что всем, кто её съедал, большего и лучшего из пищи ничего было не надо. Мологскую воду пил и старый, и малый и зимой, и летом. Никто тут воду никогда не кипятил и ни у кого никогда не бывало расстройства желудка или кишок, никто о том и понятия не имел.

По чистоте воды подстать Мологе была и Шексна. На её красивых берегах стояло много деревень. Правобережные луга славились чудо-буйной травой. Шексна была знаменита далеко за пределами поймы – её стерлядь славилась не только по Руси великой, но и во многих странах мира. Знатные угощения делали люди в своё время из шекснинских стерлядей. До революции без них, пожалуй, не обходилось ни одно великосветское пиршество. Известный русский поэт Державин, воспевая застольные кутежи придворной знати времён императрицы Екатерины Второй, писал:

 
Шекснинска стерлядь золотая,
Каймак и борщ уже стоят;
В графинах вина, пунш, блистая,
То льдом, то искрами, манят.
 

Да, «шекснинска стерлядь золотая» много веков была лакомым блюдом русских царей да заморских королей, пастырей божьих, князей и купцов всевозможных.

Когда Русь была ещё раздроблена на удельные княжества, угличские князья, бояре и духовенство, накладывая оброк на крестьян и ремесленников, живших тогда по деревням и слободкам, не забывали, чтобы жители Рыбной слободы, обосновавшиеся на берегу Волги при впадении в неё Шексны вместе с «волжской гривной серебром» платили им и шекснинской стерлядью. В реестрах тех господ ежегодно значилось, сколько штук и по скольку вершков в длину должны поставить слободчане шекснинской стерляди к княжескому столу да духовным архиереям. До самой революции стерлядей, выловленных в Шексне, живьём пускали в дощатые прорезные лодки, наполненные водой, и отправляли вниз по Волге – до самой Астрахани, а оттуда стерляди попадали в Турцию, Иран и Месопотамию. Незадолго до Первой мировой войны немецкий кайзер заказывал своему послу в России, чтобы позаботился прислать к столу Его Величества императора Вильгельма копчёных шекснинских стерлядей. Покупая за бесценок у шекснинских и рыбинских мужиков многовершковых стерлядей, рыбинские купцы-воротилы втридорога перепродавали их всякой знати. Набив карманы деньгами, в которых немалую долю составлял доход от перепродажи шекснинских стерлядей, те купчики выстраивали себе двухэтажные особняки с пышными светёлками и сутками кутили в трактирах, закусывая той же шекснинской стерлядью.

Стерлядей в Шексне ловили в великом множестве. Хозяева чайных и трактиров в старом Рыбинске потчевали рыбой базарных торгашей, угождая любому карпизнику. Взяв в руки железную вилку, насаженную на палку, они подводили заказчика к бочкам с водой, где плавали живые стерляди, и спрашивали, какой величины стерлядку изволят скушать. На какую показывал трактирный гость, в ту и вонзал вилку хозяин трактира, ту и несли повару на сковородку.

Бояре и князья, помещики и духовенство, фабриканты и купцы, жившие на русском северо-западе, с удовольствием лакомились шекснинской стерлядью. При всяких своих торжествах специально за нею посылали гонцов в Рыбную слободу, которая с 1777 года стала городом с названием Рыбинск.

Много веков славила шекснинская стерлядь самоё себя и своё обиталище – реку Шексну. Стерлядь была удивительной породой из всех речных пород рыб как по вкусу, так и по виду. Она принадлежала к семейству осетровых и по внешнему виду была похожа на осетра, хотя и с существенным различием. Крупной стерлядь не вырастала: в длину она достигала двенадцати, редко побольше, вершков, в весе набирала до четырех-пяти фунтов. Форма стерляди была веретенообразная, удлиненная, с острым, прочным, значительно выступающим вперёд носом. Рот у неё, так же, как и у осетра, находился в нижней части головы и походил на акулий. Хвост же был тоже подобный акульему: верхняя часть хвостового плавника длинная, с упругой костью; нижняя – короткая, из мягких хрящей. На хребтине вдоль всего тела звеньями располагались твёрдые костные шипы-выступы. В остальной части всего тела эта рыба была без чешуи. Бока были цвета золота, потому и называлась стерлядь золотистой, хребтина – тёмно-коричневая, брюшко – белесое. По вкусовым качествам мясо стерлядки было вкуснее, чем у осетрины. Её можно было варить или жарить в собственном соку, без приправ и масел. Кроме позвонковых хрящей в стерляди никаких других костей не было. Уникальная рыба!

Ловили стерлядь разными способами, но больше всего – самовыловами: специальными снастями типа перемётов с особыми крючками без бородок с привязанными к ним пробками. В Мологе стерлядь тоже водилась, но в меньших количествах, столько, сколько в Шексне, никогда и нигде её не было.

Спрашивается: почему же эта чудо-рыба избрала местом своего обитания именно Шексну? В этом нетрудно разобраться. Во-первых, стерлядь очень чувствительна к качеству воды – она могла жить только в чистой и проточной воде, лишённой каких-либо вредных примесей. Во-вторых, и это, пожалуй, самое главное, вода Шексны извечно текла по упругому илистому дну. Ил был в изобилии не только в самой подошве реки, но и по её берегам. В шекснинском иле, как будто специально по заказу стерлядей, в невероятно большом количестве жила метлица-подёнка – насекомое, которое составляло основную пищу для них. Жители поймы называли метлицу-подёнку поместному: метелок.

Метелок обитал в подводной части ила, и было его, как я уже упоминал, невообразимое множество и в Мологе, и в Шексне. Он был белого цвета и двух видов: крупный – величиной в половину сигареты, и мелкий – не больше обыкновенного муравья. Куколки метлицы развивались под водой, в подковообразной глинисто-иловой норке. Каждая личинка имела вход в норку и выход из неё. Для стерляди всё это было очень удобно по той причине, что голова этой рыбы была длинная, с тонким, как птичий клюв, носом и расположенным не в передней, а, как уже говорилось, в нижней части головы ртом. Только стерлядь и могла со своим острым прочным носом проникнуть в норки, где находились личинки метелка, так ею любимые. Когда стерлядь хотела есть, то подходила к любой норке, становилась в полувертикальное положение и, засунув свою острую, как шило, морду в одно из отверстий жилища метелка, начинала выгонять оттуда личинку. Она ковыряла носом норку, пуская в неё, словно насосом, струи воды, отчего личинка металась, ища выход. Один путь на волю закрывала морда стерляди, и личинка выходила через второй. Тут-то стерлядь хватала её и пожирала. Рот стерляди был приспособлен брать пищу только со дна водоёма. Она не могла, как другие породы рыб, легко и с ходу взять плывущую в воде жертву.

Вот потому-то стерлядь и выбрала местом своего обитания именно Шексну и водилась в ней во множестве к великому удовольствию монархов, вельмож, всевозможной знати, а по праздникам – и людей попроще.

Стерлядь, единственная среди пресноводных рыб, уподоблялась дятлу. Только дятел способен доставать себе лакомую пищу из-под толстой коры и даже изнутри ствола дерева. Так же и стерлядь – «водный дятел», единственная среди всех пород рыб России питается только на дне. О том, как стерляди добывали себе пищу, ковыряясь в речном иле, о том, как ловко они доставали из него личинок метлицы-подёнки, мне не раз приходилось слышать от мологских мужиков, которые ловили стерлядей перемётами, а особенно – самоловами.