Текст книги "Пёсья матерь"

В Афины они приехали на грузовике. И, чуть-чуть не доезжая до города, тетушка Фани сказала: оставьте нас здесь. Грузовик был господина Манолароса. Водитель высадил их на небольшом тогда еще пустынном холмике: сплошная целина и дот на вершине. Тетушка Фани заприметила его еще издалека, вместе с мужем они поднялись наверх: пожитки в дот она притащила сама, муж же отправился в Афины искать товарищей по партии. А обратно ей привезли его уже заколотым, но он еще дышал. Она быстро схоронила его, из ничего сделала метлу, вымела весь дот, закрыла наблюдательные окошки картоном и сделала из дота дом. Овдовев, она в первую же ночь загородила дверь тумбой. Как у нее это получилось, ума не приложу. А потом она стала продавать свое самодельное кружево. Она вязала самые различные узоры.

Понемногу она обустроила дот: вставила стекла, дверь, поставила два цветочных горшка снаружи, надстроила стену, соорудила туалет и небольшую кухоньку. Хозяюшка! Со временем, в предвыборную эпоху, ее дом вошел в план города как незаконное жилье, ей провели свет и воду (чудо, а не дом!). Она до сих пор занимается вязанием. Открыла небольшой магазинчик: одна дверь и только. Сейчас, когда она приходила ко мне, сказала, что подала заявление на проводку телефона. Однако единственную ее жалобу пока так и не удовлетворили.

Бой-баба. В конце концов, она все пережила. И все забыла. Хотя, может, и не забыла, кто знает. Мы в Бастионе думали, что она умерла, одна-одинешенька и всеми забытая. Но благодаря господину Маноларосу нам удалось отыскать ее след. После смерти дочери, она закрылась в доме и не включала свет. Ходила только на посиделки к тетушке Канелло: все так же с крючком и кружевом, завязанным в клубок в кармане фартука. Она вязала, чтобы закончить приданое умершей дочери: привычка.

Порог нашего дома она никогда не переступала. Лишь однажды вечером она постучалась в нашу дверь, когда ушел синьор Витторио. Асимина, крикнула она, открывай скорее. Мы открыли, как раз только-только начался комендантский час. Она была с какой-то незнакомой женщиной. Тут одна незнакомка кого-то ищет, сказала она и поминай как знали, а нам сбагрила эту странную посылку. Входите, сказала моя мать незнакомке – что ей еще было делать? Та зашла. С виду она была женщиной вполне себе добропорядочной. Ты кто такая? – спросила ее моя мать, а та молчит, словно воды в рот набрала. Садитесь, сказала я ей, будем есть, чем богаты, тем рады: солдатский хлеб и нут с маслом, их принес синьор Витторио. Женщина села, но на еду даже не взглянула, да и вообще ни на что не реагировала. Кто ты такая, снова спросила моя мать, есть хочешь? А та молча поднялась со стула и направилась к кровати, оперлась на нее и умерла. Вот так просто. С сумкой в руке. Мы с Фанисом сразу все поняли, мертвых нам теперь доводилось видеть каждый день. Мать уложила ее на кровать, закрыла глаза и подвязала челюсть платком. Марш к тетушке Канелло, сказала она мне, и быстро, на улице комендантский час! Только вот тетушка Канелло была на работе, вышла в вечернюю смену. И мы все втроем ждали у окна ее возвращения. Незнакомку мы накрыли какой-то простыней.

Около полуночи послышался стук деревянных башмаков тетушки Канелло: ну, точно пулеметная картечь, эта женщина ходила как эвзон! При всем моем к ней уважении, ну нет в ней ни капли женственности, ты скажешь, что я сужу по себе, ну и ладно, сейчас не о том речь. Моя мать окликнула ее, та зашла, посмотрела и говорит: нездешняя. И тогда я (как мне, такой маленькой, вообще это в голову пришло?) ей говорю: может, она каким-то образом связана с партизанами? Утром узнаю, сказала Канелло. И хлопнула дверью.

Всю ночь мы просидели над незнакомкой, на рассвете даже немного вздремнули, а Фанис преспокойно продрых всю ночь. Я, чтобы не уснуть, решила выполоть сорняки в углу, но мать окликнула меня: брось ты это сейчас, лучше неси сюда лампу. И я прекратила свое занятие.

Утром мы вышли на улицу и стали тайком всех расспрашивать, но все без толку. В полдень с работы вернулась Канелло, никаких вестей, никто нашу незнакомку не ждал, все из отрядов соединения уже на пунктах назначения. Она позвонила, я не стала спрашивать, куда именно, но так ничего и не узнала.

Тем временем соседки пошли к священнику договориться о похоронах. А наш Фанис сбегал в полицию; ничего не знаем, сказали ему, иди в комендатуру. Но куда уж ребенку идти к фрицам. В конце концов, пришли отец Динос с пономарем Феофилом и положили усопшую в церковный гроб, у них всегда был один свободный про запас для бедняков. Мы специально растрезвонили по всему городу о похоронах, авось кто-нибудь опознал бы покойную. Мы и по пути всех украдкой спрашивали, но все тщетно. Может, она из столицы, – говорили все. В общем, похоронили мы ее наспех, за час, не больше, и все разошлись по домам. Имени на могиле не написали. Да и что нам было писать?

Об этом случае я забыла на долгие годы. При правлении Озала2828
  Халиль Тургут Озал (1927–1993) – турецкий государственный и политический деятель. При правлении Озала были налажены греко-турецкие отношения.


[Закрыть] я снова начала играть в театре, в специальном представлении на молодежном фестивале какой-то партии, и стала часто вспоминать ту незнакомку, но не лицо, а ее зеленоватое пальто. Сейчас, когда я хожу в наш фамильный склеп, зажигаю лампадку и, как положено, начинаю кадить, а затем бросаю в кадило еще одно лишнее зернышко фимиама и говорю про себя, это в память о Мадам Х. Так я ее назвала: Мадам Х. Видишь ли, тогда в турне я как раз играла Мадам Х. То есть в «Мадам Х», а не роль самой Мадам Х. У меня было две строчки, ну и на том спасибо. Это очень серьезное прозаическое произведение. Но во время ревю меня вечно ставили в массовку, в хор.

Несчастная Мадам Х.

Я поминаю ее из корыстных побуждений, чтобы и обо мне кто-нибудь вспомнил, когда… Хотя что это я, я всегда моложе и прекрасней всех. И когда прихожу за кулисы, мне говорят: эй, Рарау, старая развратница, как дела? Всё фамильярничают! Но со всеми остальными пожилыми людьми и пенсионерами они так не разговаривают. Ты скажешь, что я не выгляжу на свой возраст. Это я и без тебя знаю. Я и когда была девчонкой не выглядела на свои годы. Добрых семнадцать лет у меня ушло на то, чтобы хоть на один миллиметр отрастить грудь! Поэтому, когда мы летом ходили купаться к Чертову мосту, я была в одних только трусиках, без маечки, как наш Фанис и другие мальчишки. А две мои одноклассницы, например, снимали только башмаки. То есть, конечно, бывшие одноклассницы, я тогда перестала ходить в школу, а к занятиям снова вернулась только после так называемого освобождения, но и тогда ходила в год по обещанию.

Но я ходила в гости ко многим девочкам. Незадолго после полудня. И уходила вовремя из-за комендантского часа, чтобы успеть вернуться домой, потому что принимать гостей было запрещено силами оккупации. Чтобы кто-то мог остаться у тебя на ночь, нужно было подать письменное заявление и заполучить на него печать. Это всегда могли легко проверить: внутри на двери каждого дома был прибит печатный список, где были указаны все члены семьи, их имена и возраст. Тетушка Канелло, которая, несмотря на голод и волнения, находила над чем посмеяться, на посиделках постоянно рассказывала нам, что в большинстве порядочных домов (куда она ходила в выходные уборщицей – а что прикажешь делать со столькими голодными ртами?) женщины постоянно исправляли себе возраст. В лучшую сторону, так сказать. Сначала из сорокавосьмилетних становились сорокадвухлетними, а затем тридцатидвухлетними! Канелло постоянно смеялась над этим, до тех пор пока в один прекрасный день это не коснулось ее самой. Пришла она в отчий дом и видит напротив имени матери, тетки Марики, возраст – тридцать семь лет. Мама, вы что, совсем сбрендили, какие тридцать семь, когда мне двадцать семь! А тетка Марика и ухом не повела. Да ничего я не сбрендила. Что мне делать прикажешь, если у меня дочь в девках ходит?

У тетушки Канелло была сестра, Янина. Та совсем уж засиделась в девках. Она была их общим наказанием. Но и ее пристроили посредством партии. Муж другой ее сестры, партизанки, заставил своего товарища партизана жениться на этой прилипшей к ним пиявке. Так тебе велит партия и идея. И куда было деваться человеку? Так и женился на женщине на восемь лет старше себя. Однако жили они душа в душу, и она даже родила ему ребенка.

Но и в доме тетушки Тиритомба тоже случилась эта оказия с возрастом. Тетушка Андриана сама объявила, сколько ей лет, и успокоилась, у нее была восемнадцатилетняя дочь, ей самой сорок один, вдова, что ей скрывать? А мадемуазель Саломея (тридцать четыре ей было точно!) взбунтовалась. Я вам свой возраст не открою, сказала она. Пусть они меня лучше пристрелят, и рядом с именем написала возраст – пятнадцать лет, в знак неповиновения.

Мать Афродиты не вычеркнула имени покойной дочери из списка. Только в графе возраст написала: «ноль».

А у мадемуазель Саломеи были на то, конечно, свои причины: еще до войны она вошла в так называемый возраст старых дев. Она была худая, смуглая, голубых кровей, с черными как смоль волосами и маленькими поросячьими глазками (мне бы твои глазища, девочка моя, постоянно повторяла она мне). И говорила она писклявым голоском, словно разговаривала с глухим. Ну, по крайней мере, у нее было доброе сердце. Спустя некоторое время вся семья Тиритомба уехала в турне. Ну, «уехала», это слабо сказано, они удрали из-за какой-то козы, ну да Бог с ними. Они уехали, когда голод стал совсем невыносимым, в начале 1943 года.

Проводить их мы не успели. Они удрали – только пятки засверкали. Если бы я знала об этом, то попросилась бы к ним в труппу. Я, конечно, была совсем маленькой, но у них точно должны были быть роли для детей. Я могла бы играть и мальчиков, в то время никаких зачатков женственности во мне еще не проявлялось.

В этот день мы со всеми ребятами пошли на рассвете собирать улиток. Улитки выползают спозаранку, так что нужно было успеть, чтобы кто другой не увел их у нас из-под носа. Мы ели их в вареном виде и с солью. Еще их подавали в тавернах на закуску к узо, а потом стали продавать в небольших корзиночках в кинотеатре, так, забавы ради.

Мы собирали улиток у моста, утро было очень холодное, как вдруг видим: несется как бешеный газген2929
  Газген – сокращение слова «газогенератор».


[Закрыть] Тасоса, брата тетушки Андрианы. Как «бешеный» − это по тогдашним меркам скорости, от силы он гнал пятнадцать километров в час. А внутри мадемуазель Саломея, тетушка Андриана, ее дочь Марина и архангел.

Вынуждена тебя разочаровать, он был нарисованный − часть декораций, статуя. А рядом с ним на ветру развевались фуфайки и какие-то наряды, вроде бы средневековые, из «Травиаты» и все в таком духе. Но прежде чем я поняла, что к чему, они уже были на пути к горным деревням. Как только драндулет скрылся из виду, мы вернулись к своему занятию. Мы все продрогли. Солнца не было, но мы вообще постоянно мерзли от недоедания. Однако наш игровой запал никакому холоду было не под силу одолеть. Но все же в тот раз наши игры где-то около полудня прервали домашние животные из города.

Около реки сновали две кошки: вдруг им что перепадет и подвернется какая-нибудь лягушка. А иногда они замирали, глядя в небо: глупые, они ждали, что какая-нибудь птица потеряет сознание и упадет им прямо в когти, бестолковые они все-таки животные.

В домах от кошек больше не было никакой пользы, откуда в голодающих домах взяться мышам? И погладить себя они тоже не давали, затаили на нас обиду, что мы их не кормим. У тетушки Канелло была кошка, но она вечно говорила ей: что мне тебе дать, чернавка? Почему бы тебе тоже не пойти в горы за едой?

Однажды мы увидели в своем доме мышь. Скорее всего, она заблудилась или забежала в нашу открытую дверь по ошибке. Но моей матери это даже чуть ли не польстило, и она несказанно гордилась этим происшествием. Мыши заходили только в дома богачей. Но до войны и у нас в доме тоже водились. Вот только тогда для моей матери это было почти оскорблением, ведь она была женщиной очень чистоплотной. У нас всегда были мышеловки, а в них кусочек хлебушка, поджаренный в масле. После поражения на албанском фронте, хлеба в мышеловке больше не было.

И у нас в доме была кошка, но не наша. Приблудная. Она приходила, когда мой отец приносил желудки и промывал их во дворе. Чья она была, я так и не выяснила, а мой отец говорил, кошка-то у нас коллективная. На улице у двери для нее стояла тарелочка и блюдце с водой. После того как мы потеряли свободу, ее тарелочка пустовала. Однако воду мы исправно меняли, чтобы кошка, по крайней мере, не умерла от жажды. Но она все равно никак не уходила от нас. Забиралась на сарай во дворе и смотрела на свою пустую тарелочку, а затем, глупенькая, спускалась проверить, может быть, ей показалось. Теперь ее тарелочка исчезла, от земли и дождя на ней стала появляться накипь. Помню, в последний раз кошка забралась на сарай, увидела тарелку, а затем развернулась и посмотрела на нас, как будто с осуждением. Как в нашем Кафедральном соборе на иконе (той, где снизу было подписано «Изгнание из Рая») архангел смотрит на Еву. Посмотрела на нас, и дала деру, тут ее и след простыл. Она от нас отреклась.

Искать ее я не стала. Во-первых, она была не наша; во-вторых, что бы я ей сказала: возвращайся домой кушать? Мне как будто было перед ней стыдно. Она ушла с точно таким же видом, как наш старший брат, тогда из-за синьора Альфио. Прежде я солгала, что мой старший брат Сотирис назвал мать шлюхой. Когда он увидел, как из нашего дома выходит синьор Альфио, увидел таз с грязной водой у матери под кроватью и еду на столе, он не выругался. Он сидел и ел вместе с нами и затем сказал: пойду пройдусь. И хотя уже давно наступил комендантский час, мы не стали вставать у него на пути. И он ушел. Навсегда. Сейчас ему уже за семьдесят.

Так ушла и наша коллективная кошка. Я не видела ее даже у моста, где кошки охотились на лягушек.

В тот день у моста, когда скрылся из виду драндулет с труппой Тиритомба, все ребята услышали, как из города доносится какой-то едва различимый рев, точно какой-то вой глухонемого. Мы остановили игру, смотрим: дорога пуста. А рев все ближе. Очень слабый, словно во сне. И тут мы увидели домашних животных.

Их было очень много. Они шли по главной дороге, словно безмолвная демонстрация, собаки и кошки вместе. Шли, точно с какой-то определенной целью. На нас даже не глядели. Домашние животные Бастиона покидали город. Они прошли мимо нас и направились по дороге, ведущей в деревни и к лагерю партизан. Глаза – как у матери, спасающей дитя. И никто и ничто не могло остановить это шествие. Животные бежали в деревни в поисках пропитания. Там были и щенки. Они то и дело отставали и немного глазели по сторонам, но все равно шли за своими родителями. Те две кошки, что охотились на лягушек, тоже присоединились к этой процессии, пристроившись рядом с двумя собаками. Ни одно животное больше не вернулось.

Мы с Фанисом перестали играть и бросились домой с тем уловом, что успели собрать. Рассказали обо всем матери, та содрогнулась от ужаса. Мне страшно, что животные оставляют наш город, ведь они чувствуют приближение опасности, объяснила она. И добавила: нас ждут ужасные несчастья, – и тут я испугалась. Я не знала, что значит это слово, и от этого испугалась еще больше.

Мы не могли попасть домой из-за того, что немцы организовали в нашем районе блокпост. Но труппа семьи Тиритомба успела сбежать на своем драндулете, сделали они это из-за простого недопонимания, решив, что это из-за них строят КПП: мадемуазель Саломея вечно все преувеличивала. Дело в том, что прошлым вечером они украли у какого-то предателя козленка, и Саломея подумала: из-за нас ставят КПП. И они уехали – якобы в турне. Но уж немцы знали свое дело, они бы не стали блокировать целый квартал из-за одного греческого козленка, который в итоге вообще оказался козой. КПП они поставили потому, что поджидали сына Хрисафины. Сейчас я знаю, кто его сдал, но помалкиваю, потому что боюсь за свою пенсию. Этот человек теперь занимает очень высокий пост сразу в двух партиях.

Хрисафина жила на площади напротив Льякопулоса – картофельного предателя, в небольшом двухэтажном доме. Ее сын Маламас был партизаном. Столько раз тетушка Канелло призывала его быть поосторожнее, а ему что в лоб, что по лбу: его мать была вдовой, и он очень часто приходил в город повидаться с ней и заодно приносил что-нибудь съестное. Маламас (такое прозвище ему дали в партизанском отряде) был десятником и самым красивым мужчиной, которого я видела в своей жизни! Глянешь на него и скажешь: Матерь Божья, больше можно на мужчин и не смотреть, уж увольте. И если бы сотворил Господь рай исключительно для мужчин, то только из-за его совершенной красоты. Сейчас, быть может, годы взяли свое, и он уже не так красив, но для меня он был идеалом, теперь уж и не помню, как он выглядел, даже если покажешь мне фотографию – вовек не узнаю. У него были золотые волосы, а сам он был высокий и стройный как кипарис, и казалось, что под одеждой его тело струится и мерцает, как вода. Самое красивое создание на всем белом свете, вспомнишь его − и тут же и слезы и любую печаль как рукой снимет. Десятник. Как только сформировался партизанский фронт, он ушел в первых рядах. Его сдал бывший товарищ. Имени не назову, вот еще! Буду я терять хлеб из-за человека, у которого даже лица не помню. К тому же и так уже лишнего сболтнула.

Чтобы войти в город, Маламас переодевался священником. Той ночью его поджидали, убили на рассвете в каком-то темном закоулке и бросили прямо перед портовым рынком: там у нас были все рыбные лавки и припортовые ларьки.

Хрисафина ждала его, два дня она жила на полевой траве без соли и все спрашивала: когда же придет мой капитан, накормит и поможет? У каких-то рыбных прилавков с угрями нашла его (глаза у покойного были открыты) тетушка Канелло. Она возвращалась после ночной смены с телеграфа, у нее было разрешение на свободное нахождение на улице − по должности полагалось.

И вот, моя дорогая Канелло, ты проходишь КПП и идешь к себе домой, берешь ручную тележку и тарелку нута в масле, идешь к Хрисафине и говоришь ей: ешь, Хрисафина. А та злится, не хочу, мне сын принесет, но что-то подозревает и нехотя жует нут. Тогда ты говоришь ей, моя дорогая Канелло: пойдем, Хрисафина, бери тележку, горемычная, пойдем принесем домой твоего сына.

На портовом базаре они вдвоем погрузили юношу: его руки и ноги свисали из телеги, он никак не помещался − такой был здоровенный. К тому времени уже собрались эти сволочи спекулянты − это были их ящики с угрями; мужики просто стояли, как бы никто не записал их в пособники. Хрисафина держала тачку впереди, а Канелло сзади подбирала рясу убитого, которая все попадала в колеса, к ней даже прицепился угорь, и один из спекулянтов отцепил его и забросил обратно на прилавок. Канелло все поддерживала ноги юноши, так они и везли его, пока Хрисафина не упала. Из магазина тотчас повыскакивал народ, ее обрызгали водой, она пришла в себя, и вот так они и принесли красавца домой, чтобы подготовить к погребению. И даже немцы на КПП спокойно пропустили их.

Хрисафина отперла входную дверь и с кулаками выпроводила Канелло: пошла прочь, я его в последний путь соберу сама, иди восвояси! Она взвалила сына себе на плечи и занесла в дом. На КПП все держали вахту, боясь, как бы мы не нарушили порядок. Но народ безмолвствовал и только смотрел.

Хрисафина оплакивала сына два дня и две ночи. Но не словами: ее стоны были похожи на шум моря.

Она занавесила стекла, закрыла балконную дверь и окна, распахнула ставни и явила нам свой траур. Два дня и две ночи. Она оплакивала его, смеясь. Слов мы не слышали, лишь этот звук бушующего моря. Но ее саму мы видели. Она надела черное платье, повязала черный платок и словно флаг держала в руках рясу убитого сына. Она хлестала ею свое тело. А сама бросалась на стены. Мы видели, как Хрисафина то появлялась, то исчезала в окнах и балконной двери. Она забиралась на сундук или на стол, будто хотела сломать потолок и улететь на небо.

Дом внутри был выбелен, а окна − узкие.

Поэтому мы видели ее отчетливо, но только по частям. И только слышали рыдания огромной черной летучей мыши – пленницы, которая пыталась вырваться на свободу. Она билась о стену, чтобы улететь наружу. Большая несчастная слепая птица. Которая вместо того, чтобы вылететь в окно, билась о белую стену.

Ночью она становилась еще больше из-за теней, что вырастали в свете горящего ацетилена. Снаружи было темно, а внутри – наполнено светом: казалось, что, помимо ацетилена, она зажгла и лампу и свечи, чтобы ее мертвецу было лучше видно. Она не хотела закрывать ему глаза. Мы видели ее. Яростная черная птица, которая не могла различить витражных окон, она билась об стену, отходила назад и снова начинала свой бой, дабы вырваться на свободу: ударялась телом о стену, а затем поднималась на стол или стул, чтобы взлететь. Тогда ее тень взмывала к потолку, а потом женщина словно теряла сознание и падала вниз, мы ждали, она приходила в себя, и мы снова могли ее видеть. Два дня и две ночи мы были с ней.

В первый день мы все вышли на тротуар напротив ее дома. А ночью – припали к окнам. На вторую ночь забыли о комендантском часе и вышли на улицу. В один голос мы читали Псалтырь по ее красавцу-сыну, столпившись у нее под дверью. А она все металась по дому и поднималась к свету. Дом изнутри весь празднично светился, а его фасад был чернее ночи. И никто нам и слова не сказал, что мы были на улице.

На вторую ночь Хрисафина спустилась, открыла дверь и попросила еды, чтобы набраться сил и дальше оплакивать сына. Ей дали еду, она поела, закрыла дверь и поднялась наверх отпевать свое чадо. А мы все были с ней. Время от времени кто-то уходил: кто на работу, кто по нужде, кто поесть. Тогда его место занимал другой. Тетушка Канелло выставила всех детей на улицу, а сама пошла на работу. Никуда отсюда не уходите, наказала она им, даже если придут немцы.

Немцы пришли вечером, вопросительно посмотрели на нас. Один из них подошел к моей матери, хотел что-то сказать, но та его опередила и спокойно произнесла: мы ее поддерживаем. И указала на летучую мышь, которая то появлялась, то исчезала в освещенных окнах: что тоже было запрещено − затемнение было законом. Уж не знаю, понял ее немец или нет, но он ушел. Немного посмеялся и ушел.

На третье утро, облаченный в свою великолепную рясу, из церкви вышел отец Динос с таким суровым видом, точно святые на иконах, и крикнул: Хрисафина! Пришел конец твоей власти! С этими словами он вышиб дверь и забрал тело на погребение. А она молчаливо поплелась за ним, как маленькая девочка.

Людей на похоронах было много. Впереди всей процессии был усопший: обнаженный, беззаботный, глаза открыты, он был похож на беспечную лодку, что рассекает водные просторы, и нет ей никакого дела до мирской болтовни. После похорон моя мать поцеловала у Хрисафины руку и сказала ей: не плачь понапрасну, все равно вовек не найти тебе утешения. До самой смерти. И тогда какая-то женщина из толпы выкрикнула: что здесь забыла эта шлюха, – а моя мать сказала: прошу прощения, – взяла меня за руку, и мы ушли с кладбища. Креста на могилу не поставили, только небольшой небрежный бумажный флажок из белого тетрадного листа с голубым крестом прямо посередине, и где только тогда нашли цветные карандаши − ума не приложу.

Хрисафина каждый день ходила на кладбище и съедала по горсти земли с сыновней могилы. Об этом нам рассказал Афанасий, сын Анагну, учителя из деревни Вунаксос. Этот задохлик ходил на кладбище играть. Потом мы слышали об этом и от церковного служки Феофила из Церкви Святой Кириакии: что онде видел Хрисафину собственными глазами. Он был страшный трепач, и тут же все доложил отцу Диносу, чтобы тот не допустил Хрисафину до причастия. Но тот послал его куда подальше: я бы на ее месте, Феофил, тоже ел землю, иди отсюда к черту, прибери храм, уж воскресенье на носу.

Уже позднее, после так называемого освобождения, один партизанский комитет хотел поставить ему мраморную надгробную плиту, как герою. Но Хрисафина не позволила. Чтобы и дальше есть землю с могилы сына. Она ела понемножечку, по горсточке. Она будто причащалась, сказала тетушка Канелло. Хрисафина делала это и после того, когда пришла ЮНРРА. Не знаю, что стало с ней дальше, но при Хунте она была еще жива и по-прежнему каждые три дня ходила на кладбище. В Афины Хрисафина не переехала. Потом я потеряла ее след. Много лет спустя меня спросила о ней мадемуазель Саломея, когда мы встретились в небольшом городке Сфира, округа Гревена, во время моего турне. Хотя она уже была не мадемуазель, а жена первого мясника в городе. Я так говорю «мое турне», как будто играла первые роли. Но в этот раз у меня хотя бы были слова, где-то полстраницы диалога. Актриса, которая изначально должна была играть эту роль, забеременела, и поэтому попросили меня. Меня взяли статисткой для экономии средств, но это все равно было большой удачей. Что я совсем, что ли, сумасшедшая упрямствовать да капризничать? Дело было летом, и всем соседям я сказала, что уезжаю в летний отпуск.

Мы давали представления в Гревене и ходили подворовывать в ближайший городок Сфира. Я там как-то пришла в кофейню и говорю владельцу: красивый у вас городок (какой уж городок, самая настоящая жопа мира, но мне всю жизнь приходилось подхалимничать, чтобы выжить, и я выжила), хозяину кофейни это очень даже польстило, что с ним разговаривает артистка из Афин, даже хотел угостить меня ванилью, но я вместо этого попросила его положить к себе в лед мою помаду: лето же как-никак, косметика приходила в совсем непотребный вид. Я всегда позволяла владельцам кофеен в деревнях пофлиртовать с собой, лишь бы помаду хранили.

И вот во время правительства Папагоса3030
  Александрос Папагос (1883–1955) – премьер-министр Греции в 1952– 1955 гг.


[Закрыть] и Пьюрифоя3131
  Джон Пьюрифой (1907–1955) – американский дипломат, посол США в годы холодной войны. В 1950 г. назначен послом в Грецию. Из-за бесцеремонного вмешательства во внутренние дела Греции его имя получило негативную коннотацию, и иностранца, который пытается вмешаться в политику Греции, называют «Пьюрифой».


[Закрыть] в этом городке Сфира, где была эта самая кофейня, куда я залетела забрать помаду, однажды днем, вдруг, думаю, пойду поглазею на ближайшую мясную лавку! Лавки мясников мне кажутся очень романтичными местами − это у меня еще со времен оккупации осталось. С противоположной стороны улицы ко мне стали непристойно приставать какие-то мужики, но я про себя только подумала: черт с ними. Опоздаю немного, пусть себе пристают, набью себе цену в труппе. Я повернулась к ним спиной, со спины я всегда выглядела более эффектно. Да это же Рарау! – увидели мое имя на табличке под фотографией. А я стою и якобы очень увлеченно разглядываю говяжью печень. И тут вдруг слышу из лавки женский голос:

– Батюшки, Рубини, неужто ты? Рубини?

Это была мадемуазель Саломея. Я не видела ее с того самого дня еще со времен оккупации, когда мы собирали улиток у моста, а они проехали на своем драндулете в обнимку с кариатидой.

Она сидела за кассой, как Клеопатра на сфинксе, а сверху на стене висели фотографии королевской четы (уже бывшей, и уж оба они умерли, царство им небесное!), икона Иисуса, и рядом рекламка − пейзаж с Альпами и стадом мериносов.

Пышную и упитанную (наконец-то!) мадемуазель Саломею я узнала с первого взгляда. Мы обнимались, целовались, плакали, и она даже подарила мне одну окку фарша, а еще в два счета сбегала до кофейни, забрала мою помаду и положила в свой холодильник для мяса.

Тогда она рассказала мне, что случилось в Бастионе, когда поставили КПП. Это она сама украла козу и считала, что вся эта история с КПП произошла именно из-за этого. Что еще им было делать ради спасения? Вот они и подорвались в турне. Мадемуазель Саломея, однако, оставила труппу, как только они приехали в Сфиру, спустя восемь месяцев после премьеры. Ей сделал предложение мясник; соблазнил он меня своими окороками, призналась она, вот я и оставила искусство. И показала на подвешенные вокруг окорока.

У нее все было хорошо, хоть и замучил варикоз; ее мясник был золото, а не человек и относился к ней, как к богине, у них было двое детей, ой, я только-только и успела, золотце мое, мне ведь уже тридцать восемь стукнуло! Но в роддоме сказала, что тридцать четыре! Да, опасно, но я ведь даже во время оккупации скрывала свой возраст, а тут им возьми да расскажи, еще чего! Лучше сдохнуть во время родов. Но все прошло хорошо. В сорок лет у меня двое детей. Она мне все это рассказывала, одновременно взвешивая фарш усыпанными кольцами пальцами, − да, на самом деле, ее мясник относился к ней как к царице. Вечером они пришли ко мне на представление. Золотая моя, ты была рождена для подмостков, сказала она мне после спектакля, помнишь, я говорила тебе это еще до войны? Это я впервые вывела тебя на сцену тогда в Бастионе. Помнишь? А голод помнишь? Грешно признаться, но я иногда скучаю по тем временам. У меня тогда была осиная талия, помнишь меня?

Ты только послушай, Саломея скучает по голоду! Я спросила ее об остальной семье Тиритомба.

Вообще-то, фамилия у них была вовсе не Тиритомба. И не были они никакими артистами. Саломея по отцу была родом из Бастиона, их дом стоял напротив нашего, до войны она даже была помолвлена. Ее сестра, тетушка Андриана, вышла замуж за актера, хотя и была из очень хорошей семьи. Он был из Салоник, звали его Замбакис Каракапитсалас. Брак у них был по взаимной любви. Он держал бродячую труппу и сам тоже играл. Говорят, что раньше у него в труппе даже была медведица, но это до женитьбы на Андриане.

У этого Замбакиса были самые дорогие декорации и костюмы из всех бродячих трупп.

Какая-то оперная труппа с Сицилии разорилась в Салониках, и Замбакис, еще совсем юнец, смог выкупить у них весь сценический инвентарь, даром что оперный. Так и прославился. Он ставил «Сельскую местность» и «Фотинью, эпирскую красавицу» с одинаковыми декорациями, а вот в «Мадам Х» горничная выходила в народной накидке и нижней длинной шерстяной юбке, двухминутная роль, скажешь ты, ерунда какая! А героиня пьесы «Гренадская пастушка» появлялась в народном костюме герцогини Амалии, с ажурной перчаткой и зонтиком из пьесы «Дама с камелиями» (в этой постановке он изменил название на «Чахотка для моей душеньки»). Ну и делов-то? Изменил и изменил.

А потом он женился на тетушке Андриане, они были идеальной парой. Но он такой ревнивец, ни на секунду не оставлял ее одну и постоянно брал с собой в турне. К тому же он был тот еще бабник, прямо так ей и признался, если тебя рядом не будет, я налево быстро схожу. И они были очень счастливы вместе, потому что и тетушке Андриане не сиделось на месте, ей нравилось бывать в новых местах. Во время войны в Албании (ай-да мы, ай-да молодцы, еще-то слабее противника найти на могли?) она побывала в пятистах семидесяти восьми городах и больших селах, пока они колесили в своих турне. И так ей открылся целый мир рецептов домашних сладостей − она с ума сходила по готовке, я на сцене, а ты у плиты, нежно повторял ей Замбакис. У них родилась дочь. Хорошо, что девочка, потому что в двух пьесах из репертуара было как раз две роли девочки-сиротки. Тетушка Андриана всегда норовила перекрестить ребенка, когда девчушка выходила играть сироту.