Текст книги "Укридж. Любовь на фоне кур"

Глава XI
Отважный спаситель

Последующие несколько дней мне оставалось только скорбеть, что Гарри Хок держится со мной столь елейно-заговорщицки и таинственно. Мне казалось, что ему совершенно незачем многозначительно ухмыляться, когда он случайно встречал меня на улице. Его лукавое подмигивание, когда мы столкнулись на волноломе, отдавало дурным вкусом. Все было уговорено (десять шиллингов на бочку и десять по завершении), и совсем не требовалось прибегать к эффектам широких плащей и потайных фонарей. Я был решительно против того, чтобы меня третировали, будто злодея в душераздирающей мелодраме. Я оставался всего лишь обычным благонамеренным человеком, которого обстоятельства принудили исполнять за Провидение его прямые обязанности. Манера мистера Хока держаться словно бы во всеуслышание заявляла: «Мы с вами два беспардонных негодяя, но будьте спокойны, я-то не выдам вашу преступную тайну». Кульминация наступила как-то рано утром, когда я шел по улице к пляжу. Я проходил мимо темного подъезда, и тут из него выколыхнулся мистер Хок, будто привидение, а не человек самого плотного сложения в радиусе десяти миль.

– Ш-ш-ш! – прошептал он.

– Послушайте, Хок, – сказал я гневно, ибо от неожиданности больно прикусил язык, – прекратите наконец. Я не желаю быть жертвой подобных преследований. Так в чем дело?

– Мистер Деррик будет утром ловить рыбу.

– Слава Тебе, Господи! – сказал я. – Значит, сегодня утром вы это осуществите без дальнейших проволочек. Еще одного такого дня я не вынесу.

Я повернул на волнолом и сел на скамью вне себя от волнения. Вскоре предстояло свершиться необычайным деяниям. У меня чуть-чуть разыгрались нервы. Ни в коем случае нельзя было ничего напутать. Вдруг по какой-нибудь случайности я профессора утоплю! Или, предположим, он ограничится формальным изъявлением благодарности и не пожелает забыть и простить? Подобные мысли были непереносимы.

Я встал и начал нервно расхаживать взад-вперед.

Вскоре со стороны порта появилась лодка мистера Хока с бесценным грузом на борту. От волнения у меня пересохло во рту.

Очень медленно мистер Хок обогнул волнолом и опустил весла примерно в двенадцати ярдах от того места, где на своем посту я бдел. Очевидно, именно тут должна была развернуться сцена доблестного спасения.

Мои глаза вперялись в широкую спину мистера Хока. Подобное напряжение мне доводилось испытывать только перед подачей в крикете. Лодка застыла на воде почти в полной неподвижности. Никогда я еще не видел моря зеркальнее. Лишь легкая рябь набегала на срез волнолома.

Мнилось, будто этот полнейший штиль воцарился навсегда. Мистер Хок хранил монументальную неподвижность. И вдруг все пришло в бешеное движение. Я услышал, как мистер Хок испустил хриплый вопль, и увидел, как он подпрыгнул и тяжело плюхнулся назад. Профессор полуобернулся, и я успел разглядеть его негодующее лицо, уже заметно порозовевшее от прилива чувств. И вновь сцена изменилась в манере кинонаплыва. Я увидел, как мистер Хок снова подпрыгнул, и в следующий миг из воды уже торчало днище лодки, а я устремлялся головой вниз к морскому дну, сразу ощутив неописуемую холодную липкость, всегда сопутствующую промоканию одежды насквозь.

Я вынырнул возле перевернувшейся лодки и первым увидел отфыркивающееся лицо мистера Хока. Его я проигнорировал и поплыл туда, где над водой маячила голова профессора.

– Не кипятитесь, – сказал я. Глупый совет в объятиях прохладной стихии. Плыл он энергично, но неумело. Видимо, он принадлежал к тем людям, которые в воде способны сами о себе позаботиться, только облеченные в купальные костюмы. А в одежде, предназначенной для суши, ему, чтобы добарахтаться до берега, потребовалась бы неделя – если бы он его вообще достиг, что представлялось маловероятным.

Мне известно все, что необходимо знать о спасении утопающих. В школе мы в большой широкой ванне отрабатывали положенные приемы на чучеле. Я атаковал профессора с тыла и крепко ухватил его за плечи. Затем поплыл на спине в направлении суши и доставил его на берег к ногам восхищенной толпы с большим éclat[11]11
  Блеск (фр.).


[Закрыть]. В процессе я прикинул, не обмакнуть ли его с головой раза два – просто чтобы внушить ему, что его спасают, но отверг такой маневр, слишком и без надобности реалистический. По-моему, он и так сделал несколько внушительных глотков соленой воды.

Толпа ахала в восхищении.

– Браво, молодой человек, – сказал кто-то.

Я порозовел. Это была Слава.

– Прыгнул, это уж точно, и спас этого джентльмена!

– Старикан утоп, что ли?

– Уж этот мне дуралей Гарри Хок!

Я проникся жалостью к мистеру Хоку. Общественное мнение было настроено против него. То, что сказал о нем профессор, когда обрел дыхание, я повторить не могу – и не потому, что забыл, но потому, что всему есть предел и переступать через него не положено. Достаточно сказать, что относительно мистера Хока он всецело разделял мнение зрителя, назвавшего того «дуралеем». Должен признать, что мой товарищ по заговору поступил весьма разумно, оставшись в стороне от происходящего. Он сидел в лодке, которую вернул в исходное положение, и задумчиво вычерпывал воду старой консервной банкой. На язвительные эпиграммы с берега он внимания не обращал.

Профессор выпрямился и протянул руку. Я крепко ее сжал.

– Мистер Гарнет, – сказал он, ну точь-в-точь будто был отцом героини в «Герое Хильды», – недавно мы расстались в гневе. Позвольте мне поблагодарить вас за благородное мужество и надеяться, что прошлое будет забыто.

Я выдал блистательный ответ, продолжая сжимать его руку. Толпа сочувственно зашумела. Я сказал:

– Профессор, вина была моя. Покажите, что вы меня простили, – пойдите со мной на ферму и переоденьтесь во что-нибудь сухое.

– Превосходная мысль, мой мальчик, я действительно немножко промок.

– Немножко, – согласился я.

Мы энергично зашагали вверх по склону к ферме.

Укридж встретил нас у калитки.

Диагноз он поставил молниеносно.

– А вы насквозь промокли, – заметил он.

Я не стал отрицать.

– Лодка профессора Деррика, к несчастью, перевернулась, – объяснил я.

– А мистер Гарнет героически нырнул в море совсем одетый и спас мне жизнь, – перебил профессор. – Герой, сэр. На сто… апчхи!

– Вы простужаетесь, старый конь, – сказал Укридж, само дружелюбие и участливость. Воспоминания об их с профессором неприятной стычке забылись, как прошлогодний снег. – Так не годится. Идите наверх, подберите что-нибудь из гардероба Гарнета. Мои собственные шмотки будут вам не впору. А? Идемте, идемте, я принесу вам горячей воды. Миссис Бийл… МИССИС БИЙЛ! Нам требуется ведро горячей воды. Немедленно. А? Да, немедленно. А? Ну хорошо, как только вы ее согреете. Ну-ка, Гарни, мой мальчик, выкладывай одежку. Что скажете вот об этом, профессор? Миленькая серая штучка из тонкой шерсти. Вот рубашка. Сбрасывайте мокрую одежку, и миссис Бийл ее высушит. И ни слова ни о чем, пока вы не переоденетесь. Носки! Подать сюда носки! Предъявить носки! Ну, вот. Пиджак? Примерьте этот блейзер. В самый раз – в самый раз.

Он хлопотал вокруг, пока профессор не переоделся, а затем увел его вниз и угостил сигарой.

– Ну, так в чем дело? Что случилось?

Профессор объяснил. В своих объяснениях он был беспощаден к злополучному мистеру Хоку.

– Я удил, мистер Укридж, сидя спиной к нему, и вдруг лодка закачалась из стороны в сторону с такой силой, что я чуть не потерял равновесие, но тут лодка перевернулась. Это человек – идиот, сэр. Что, собственно, произошло, я не видел, так как сидел к нему спиной, о чем уже упомянул.

– Так Гарнет, конечно, видел. Что случилось, старый конь?

– Все произошло так внезапно! – сказал я. – Мне показалось, что у него начались судороги. Наверное, причина в них. Он имеет репутацию трезвенника и надежнейшего человека.

– Вот таким никогда не доверяй! – сказал Укридж. – На поверку они оказываются самыми вредными. Совершенно очевидно, что он был в стельку пьян и опрокинул лодку, когда решил пуститься в пляс.

– Великое проклятие алкоголь, – сказал профессор. – Да-да, мистер Укридж, не откажусь. Благодарю вас. Благодарю вас. Так достаточно, а содовой поменьше, с вашего позволения. А-а-а! На вкус приятнее соленой воды, мистер Гарнет. Э? Э? Ха… Ха!

Он был в прекраснейшем расположении духа, и я прилагал невероятные усилия, чтобы он и дальше в нем пребывал. Мой план завершился таким триумфом, что его коварная подоплека ничуть меня не тревожила. Согласно моим наблюдениям, так оно обычно и бывает в подобных случаях. Раскаяние пробуждается, если преступление сорвется.

– Как-нибудь на днях нам следует сыграть партию в гольф, мистер Гарнет, – сказал профессор. – Я несколько раз видел вас на поле, играли вы прекрасно. Последнее время я испробовал деревянную короткую клюшку. Просто поразительно, насколько увеличивается меткость.

Гольф удивительно сближает. Мы прогуливались по ферме, обсуждая тонкости игры, и каждое мгновение все больше укрепляло entente cordiale.

– Нет, мы обязательно должны сыграть партию, – сказал профессор. – Интересно установить соотношение наших сил. За время, что я здесь, моя игра значительно улучшилась. Значительно.

– Единственный успех, каким я могу похвастать с тех пор, как начал играть, – сказал я, – это ничья с Энгусом М’Леркином на поле в Сент-Андрусе.

– С тем самым М’Леркином? – спросил профессор уважительно.

– Да, но, наверное, день для него выпал неудачный. Разыгралась подагра или еще что-нибудь такое. И так хорошо я, бесспорно, с тех пор не играл.

– Тем не менее… – сказал профессор. – Нет, мы обязательно должны сыграть партию-другую.

С Укриджем, пребывавшим в состоянии наименьшей своей бестактности, он теперь был на дружеской ноге.

Этому весьма способствовала горячая поддержка, с какой Укридж встречал его обличения по адресу грешного Хока. Человек, которому требуется излить обиду, исполняется симпатией к тем, кто выслушивает его терпеливо и сочувственно. А Укридж был теперь само сочувствие.

– Этот лодочник – беспринципный негодяй, – сказал он, – и ему следует руки-ноги поотрывать. Послушайте моего совета и больше не садитесь в его лодку. Покажите ему, что вы не из тех, с кем можно позволять себе лишнее. Человеческая жизнь в опасности, когда вокруг рыскают такие вот Хоки.

– Вы абсолютно правы, сэр. Этому субъекту нет оправданий. Больше я нанимать его не стану.

Внимая этому дуэту поношений по адресу того, кого я соблазнил свернуть с пути добродетели, я чувствовал себя более чем виноватым. Но профессор не желал и слушать ни о каких смягчающих обстоятельствах. Мои попытки найти ему оправдания встречали самый холодный прием. Профессор все больше разгорячался, и я тотчас бросил моего собрата-заговорщика на произвол судьбы. В конце-то концов добавка к оговоренному вознаграждению (как-нибудь на днях) вполне компенсирует ему убытки, которые ему мог причинить отказ профессора от его дальнейших услуг. Впрочем, положение мистера Гарри Хока было достаточно надежным: я же позабочусь, чтобы он не пострадал.

Исполнившись этим филантропическим чувством, я вновь завел с профессором разговор о достоинствах тех или иных клюшек, прицельных ударах и лунках, таящих те или иные коварства. И за стол села веселая и дружная компания, – к счастью, миссис Бийл не ударила в грязь лицом – наша трапеза состояла из жареной курицы с гарниром и десерта. Последнее время курятина все чаще фигурировала в нашем меню.

Мы проводили профессора в его высушенном костюме, и я вернулся укладывать наших птиц спать в таком счастливом настроении, какого давно не испытывал. Работая, я насвистывал последние новинки регтайма.

– Оригинальный старый пузанчик, – задумчиво сказал Укридж, наливая себе еще виски с содовой. – Бог мой, я бы с наслаждением полюбовался на него в воде. И почему такие прелести всегда случаются там, где меня нет?

Глава XII
Кое-какие эмоции и желтый люпин

Слава, настигшая меня вследствие этого отважного спасения, причиняла определенные неловкости. Я стал меченым. Если я шел по деревне, из окон высовывались головы и взгляды провожали меня, пока я не скрывался из вида. Если я сидел на скамейке, позади меня возникало людское полукольцо, застывшее в немом восхищении. Я был Человеком Дня.

– Нуждайся мы в рекламе для нашей фермы, – сказал Укридж в один из таких моментов, – лучше тебя, Гарни, мой мальчик, мы ничего не нашли бы. На прошлой неделе ты обеспечил нам три конкретные яичные заказа. И, говорю тебе, соль в том, что мы нуждаемся в любых заказах, приносящих наличные. Положение фермы критическое. Сундуки опустошены почти вчистую. И скажу тебе еще одно. Я устал питаться только курятиной и яйцами. Милли тоже, хотя вслух она этого не говорит.

– И я тоже, – сказал я, – но у меня нет желания подражать гордой сдержанности твоей жены. Я больше не желаю даже видеть курятину. А что до яиц, то мы ими скоро захлебнемся.

Предыдущая неделя была отмечена однообразием нашего провианта. На завтрак мы получали холодную курицу и яйца, днем – вареную курицу и яйца, жареную курицу и яйца вечером. Трапезы превратились в тягостное испытание, а миссис Бийл горько жаловалась, что мы не даем ей развернуться. Она была кухаркой, которая украсила бы дом любого олдермена, и стряпала чудесные обеды для гурманов, и вот в этой забытой Богом глуши единственная доступная ей перемена блюд сводится к вареным и жареным курицам, к вареным яйцам и яичницам. Мистер Уистлер, если бы его принудили писать только вывески для пивных, предположительно, испытывал бы именно такое парализующее раздражение. Что до ее супруга, то Наемный Служитель воспринимал жизнь с обычной спокойной невозмутимостью и словно видел в происходящем самый развеселый фарс в своей жизни. По-моему, Укриджа он считал чокнутым симпатягой и готов был сносить некоторые неудобства ради привилегии наблюдать его в действии. Еда протестов у него не вызывала: когда человек долгое время подкреплял силы армейской солониной, что ему монотонность ежедневной курятины и яиц!

– Никуда не денешься, – сказал Укридж. – Здешние торговцы, совершенно очевидно, все до единого мелочные подозрительные пошляки. Требуют денег, хоть ты тресни!

Он привел несколько выразительных примеров. Викерс, мясник, первым нанес удар, намекнув, что ему хотелось бы увидеть цвет денег мистера Укриджа, а уж потом отпускать ему новые отборные части туш. Доулиш, бакалейщик, высказался в том же филистерском духе два дня спустя; и с тех пор ряды этих исповедников пассивного сопротивления непрерывно пополнялись все новыми и новыми неофитами.

Торговцы Комбе-Регис страдают дефицитом Чистой Веры, а не только гордой нормандской крови.

– А что, если ты им уплатишь некоторую сумму в счет долга? – порекомендовал я. – Они снова откроют тебе кредит.

– Мой дорогой старик, – внушительно сказал Укридж, – нам необходим каждый наличный пенни. Ферма прямо-таки пожирает деньги. Инфернальный хрип обошелся нам уж не знаю в какую сумму.

Бесспорно, эта коварная эпидемия оказалась очень дорогостоящей. Мы смазывали горлышки кур наилучшим терпентином – во всяком случае, Укридж с Бийлом смазывали, однако вопреки их усердию десятки птиц сдохли, и мы были вынуждены потратить заметно больше, чем хотелось бы, на пополнение птичьего поголовья. Битва, имевшая место в первый день после принятия новых членов, произвела на меня неизгладимое впечатление. Последствия ее все еще давали о себе знать, и некоторые из новопринятых имели крайне понурый вид.

– Нет, – сказал Укридж, подводя итоги, – этим людишкам придется подождать. Мы не в состоянии помочь им в их неприятностях. И, Господи Боже ты мой, можно подумать, будто они уже давно ждут своих денег. Мы ведь прожили тут чуть больше месяца. Ничего возмутительнее мне слышать не доводилось. Честное слово, я склонен пойти и поговорить напрямую кое с кем из них. Я поселяюсь тут и стимулирую их торговые обороты, обеспечиваю им большие заказы, а они допекают меня своими счетами, хотя знают, что я с головой ушел в заботы о курах. Мы как раз достигли критической точки. И при данном положении вещей было бы безумием уделять внимание чему-то еще. Эти подлюги получат свои деньги в надлежащее время.

Особенность подобного рода ситуаций заключается в том, что взгляды должника и кредитора на то, какое время – надлежащее, сильно расходятся.

Боюсь, я тогда был склонен манкировать моими обязанностями, хотя ферма требовала неусыпных забот. У меня завелась привычка незаметно покидать ее пределы и либо забредать на поле для гольфа, где я обычно встречал профессора, а то и Филлис, либо отправляться в далекие одинокие прогулки. Для моего настроения особенно подходила прогулка над обрывами, откуда открывались прекраснейшие виды. Я шел лесом, пока не оказывался на поляне на самом краю обрыва, где садился и курил около часа. Если меня в будущем ждет «сердце курильщика», или эмфизема легких, или табачная амблиопия, или чем там еще угрожают врачи нераскаявшимся курильщикам, я буду знать, что пожинаю посеянное мною в то лето на той поляне, откуда открывался дивный вид на море. Влюбленный нуждается в больших количествах табака. Размышляющий над романом нуждается в больших количествах табака. А я страдал в тисках обоих недугов. И каким-то образом установил, что лучше всего мне думается именно в этом месте, а не где-нибудь еще. В пределах владений профессора я не бывал с того раза, когда вступил в них сквозь живую изгородь. Но после моей беседы с Укриджем на финансовые темы я отправился туда по завершении туалета – процесса, занявшего столько времени, что его результаты могли бы выглядеть и получше. Целых четыре дня я не видел Филлис даже издали. Трижды я побывал на поле для гольфа, дважды встречался с профессором, но в обоих случаях ее с ним не было. У меня недостало мужества осведомиться о ней. Меня преследовала нелепая мысль, что мой голос или что-то в моей манере поведения обличат меня. Я чувствовал, что, справляясь о ней, переложу холодного безразличия и все откроется.

Профессора дома не оказалось, как и мистера Чейза. Как и мисс Норы Деррик, барышни, которую я видел на пляже с профессором. Мисс Филлис, сказала горничная, гуляет в саду.

Я направился в сад. Филлис сидела под деревом у теннисного корта и читала. При моем приближении она подняла голову.

Я сказал, что погода отличная. После чего в разговоре наступила пауза. Меня томило жуткое опасение, что я ей надоедаю. Быть может, мое появление оторвало ее от самого интересного места в книге. Конечно же, думал я, она видит во мне досадную помеху и сейчас, вероятно, мысленно репетирует выговор, который ждет горничную, не сообразившую сказать, что ее тоже нет дома.

– Я… э… зашел в надежде увидеть профессора Деррика, – сказал я.

– Вы найдете его на поле для гольфа, – ответила она. Мне показалось, что сказала она это с легкой грустью.

– О! Это… это не имеет значения, – сказал я. – Ничего важного.

Что правда, то правда. Появись профессор в эту минуту среди нас, мне вряд ли удалось бы придумать повод для моего горячего желания увидеться с ним.

– Как поживают куры, мистер Гарнет? – спросила Филлис.

Положение было спасено. В отношении разговоров я напоминаю заводную игрушку: меня надо завести. О делах на ферме я мог рассказывать непринужденно и красноречиво. И коротенько поведал ей о наших успехах со времени ее визита на ферму. О хрипе я рассказывал с юмором, был язвительно остроумен по адресу Наемного Служителя и Эдвина.

– Так, значит, этот кот все-таки вылез из трубы? – сказала Филлис.

Мы засмеялись, и – говорю за себя – мне стало гораздо легче на душе.

– Вылез на следующий день, – сказал я, – и с аппетитом перекусил одной из наших лучших кур. А потом прикончил еще одну и еле-еле сам избежал смерти от рук Укриджа.

– Так мистеру Укриджу он не нравится?

– Если и имеет место противоположное чувство, то он скрывает его очень тщательно. Эдвин – любимец миссис Укридж. Единственная причина их раздоров. Эдвин, бесспорно, лишний на куриной ферме. Боба он бояться перестал и теперь разбойничает вволю. Приходится глаз с него не спускать.

– А какие успехи с инкубатором? Мне всегда хотелось иметь инкубатор, но мы не держим птиц.

– Инкубатор оставляет желать лучшего, – сказал я. – Им занимается Укридж и, мне кажется, подходит к нему неверно. Не поручусь за точность цифр, но Укридж рассуждает примерно следующим образом. Если согласно инструкции поддерживать температуру около сорока одного градуса (по-моему, он назвал именно эту цифру), то яйца проклевываются примерно через неделю. По его мнению, с тем же успехом температуру можно поддерживать на уровне двадцати одного градуса и получать цыплят через две недели. Я убежден, что в его рассуждениях есть какая-то промашка, потому что цыплят мы пока еще не видели. Но Укридж утверждает, что его теория математически верна, и он от нее не отступает.

– Вы совершенно уверены, что управляете куриной фермой именно так, как следует?

– Очень сомневаюсь. Я в этих делах несмышленый ребенок. До того как мы приехали сюда, курицу в диком состоянии я видел не более двух раз. И никак не предполагал, что стану активным помощником на настоящей куриной ферме. Все началось почти как в басне мистера Джорджа Эйда про Автора. Некий Автор, то есть я, сидел за письменным столом и прикидывал, какое бы старье конвертировать в пищу для завтрака, и тут вошел его друг, сел на стол и сказал, чтобы он продолжал, а на него не обращал внимания.

– И мистер Укридж поступил именно так?

– Почти. В одно чудесное утро он зашел ко мне, как раз когда я чувствовал, что неимоверно устал от Лондона, безумно переутомлен и нуждаюсь в отдыхе вдали от столичной суеты. И предложил мне поехать с ним в Комбе-Регис помогать ему разводить кур. И я об этом не жалею.

– Очаровательное местечко, не правда ли?

– Ничего очаровательнее никогда не видел. Как прелестен ваш сад!

– Так не прогуляться ли нам по нему? Вы ведь видели только его часть.

Когда она встала, мой взгляд упал на книгу, которую она положила на траву лицом вниз. Все тот же многострадальный экземпляр «Маневров Артура»! Меня пронизал трепет восторга. Такое упорство должно было что-нибудь да означать. Она проследила мой взгляд.

– Вы списали Памелу с кого-то? – внезапно спросила она.

И я обрадовался, что ни с кого ее не списывал. Чертова Памела, некогда моя гордость, по какой-то причине не пользовалась расположением единственного критика, чье мнение мне было дорого, а потому скатилась со своего пьедестала.

Мы кружили по садовым дорожкам, и она сообщила мне свое мнение о романе. В целом оно было одобрительным. Аромат желтых люпинов теперь для меня навеки ассоциируется с тонкой и глубокой критикой.

– Конечно, я не знаю, как пишутся романы, – сказала она.

– Да? – Мой тон подразумевал (во всяком случае, так мне хотелось верить), что она превосходно разбирается в написании романов, а если и нет, это не имеет ни малейшего значения.

– Но мне кажется, ваши героини вам не очень удаются. Я только что достала «Постороннего» (мой другой роман. Издатели Барнстейб и Кэрби, 6 шиллингов. Сатирический. Обличение высшего света, о котором я знаю даже меньше, чем о куроводстве. Разодран в клочья «Таймсом» и «Спектейтором». Хороший отзыв в «Лондон мейл» и «Уиннинг пост») и, – продолжала Филлис, – леди Мод точь-в-точь такая же, как Памела в «Маневрах Артура». Вот я и подумала, что вы списали их обеих с какой-то вашей знакомой.

– Нет, – сказал я. – Нет. Чистый плод воображения.

– Я так рада! – сказала Филлис.

Тут ни у нее, ни у меня не нашлось что сказать. Мои колени задрожали. Я понял, что настал миг испытать мою судьбу, как упомянул маркиз Монтроз в известных стихах, и испугался, не окажется ли этот миг преждевременным. Дирижировать подобными вещами так, как удобно нам, невозможно. Я знал, что время еще не приспело, но магическое благоухание желтых люпинов взяло верх над благоразумием.

– Мисс Деррик, – сказал я сипло.

Филлис рассматривала розу, которую держала в руке, с более пристальным вниманием, чем роза того заслуживала. В люпинах жужжали пчелы.

– Мисс Деррик, – сказал я и снова умолк.

– Э-эй, ребятки, – произнес бодрый голос, – чай на столе. Привет, Гарнет, как поживаете? Медаль Общества спасения на водах уже прибыла?

Я стремительно обернулся. В конце дорожки стоял мистер Том Чейз. Единственное слово, которое адекватно выразило бы положение вещей, ударилось изнутри о мои передние зубы. Я болезненно улыбнулся.

– А, Том, – сказала Филлис.

И мне почудилось, что в ее голосе прозвучала нотка досады.

– Я купался, – сообщил мистер Чейз à propos de bottes[12]12
  Здесь: ни с того ни с сего (фр.).


[Закрыть].

– О! – ответил я, а затем добавил: «Чтоб тебе утопнуть!»

Но добавил я это безмолвно самому себе.