Текст книги "Золотце ты наше. Джим с Пиккадилли. Даровые деньги (сборник)"

Когда Сэм ушел с видом сурового папаши, отрясающего с ног прах греха, я смешал себе коктейль и уселся поразмышлять. Не потребовалось много времени, чтобы понять, что чертов мальчишка обвел меня вокруг пальца искусно и ловко, его хитроумию позавидовал бы и сам Фишер. Прячется где-то здесь в большом городе. Но где? Лондон – адрес неопределенный.

Интересно, какие шаги предпримет Сэм? Может, существует какое-то тайное агентство, куда люди его профессии имеют доступ? Нет, вряд ли. Скорее всего он, как и планировал, прочесывает город наугад в надежде вспугнуть дичь ненароком. Он произвел на меня впечатление человека изобретательного и умного, и меня грызла мысль, что, пожалуй, он опередит меня в нашем туманном предприятии. Мое воображение рисовало, как его волшебным образом осеняет вдохновение. Картинки были так ярки и живы, что я выпрыгнул из кресла, полный решимости немедленно пуститься на поиски. Однако я уже безнадежно упустил время и вряд ли добьюсь успеха.

Так и получилось. Два с половиной часа я топтался по улицам, настроение падало все ниже и из-за неудачи, и из-за того, что сыпал мокрый слякотный снег. Вконец измучившись, я вернулся домой и грустно отправился спать.

Было странно, проснувшись, увидеть, что я в Лондоне. Казалось, уехал я отсюда много лет назад. Время зависит от эмоций, а не от часов и минут, а эмоций в «Сэнстед-Хаусе» у меня было хоть отбавляй. Я лежал в кровати, перебирая дни в школе, пока Смит, весело гремя посудой, готовил мне завтрак.

Лихорадочная энергия прошлого вечера сменилась непонятной летаргией. Невозможно отыскать иголку в этом людском стоге. Перед завтраком трудно сохранять оптимизм, и я смотрел в будущее с тупой покорностью. Вскоре я снова перекинулся мыслями в прошлое. Но прошлое означало Одри, а думать об Одри было больно.

Странно, но за тридцать лет я умудрился найти среди сотен женщин лишь одну, которая смогла пробудить во мне чувства, называемые любовью. И как жестоко, что отвечает она на мои чувства лишь слабой симпатией!

Я попытался проанализировать, стоят ли ее достоинства места, какое она занимает в моем сердце. Я знавал женщин, которые привлекали меня сильнее физически, и женщин, привлекавших меня сильнее духовно. Знавал я женщин и мудрее, и красивее, и приятнее, но ни одна не действовала на меня так, как Одри. Необъяснимо! Теория о том, что между нами – родство душ и мы с ней две половинки, предназначенные друг другу с начала времен, опровергалась тем, что мое влечение к ней было обратно пропорционально ее влечению ко мне. Чуть ли не миллионный раз за эти пять лет я попытался мысленно представить себе того парня, Шеридана, призрачного поклонника, которому она сдалась с такой готовностью. Какими качествами обладал он, которых нет у меня? В чем заключался магнетизм, принесший ему триумф?

Размышления, конечно, бесплодные. Отложив их до следующего раза, когда я вновь почувствую склонность к самобичеванию, я вылез из постели. Ванна и завтрак взбодрили меня, и из дома я вышел в довольно жизнерадостном расположении духа.

Выуживать знакомое лицо среди миллионов чужих – задача не из простых. Я вел поиски, тычась вслепую туда-сюда, все утро и весь день, но следов Огдена или его дружка не обнаружил. Утешался я только тем, что и Ловкач Сэм скорее всего тоже успеха не добился.

К вечеру встал вопрос о возвращении в Сэнстед. Мистер Эбни не поставил условия возвращаться только с беглецами, однако и конкретных временных границ возвращения не определил тоже, и я решил, что, пожалуй, могу подзадержаться в Лондоне хотя бы еще на одну ночь. Я зашел на ближайшую почту отправить мистеру Эбни телеграмму. Пока я писал ее, проблема, ставившая меня в тупик уже двадцать четыре часа, вдруг сама собой разрешилась. То ли с отъезда померкли мои дедуктивные способности, то ли они всегда были ниже всяких стандартов, не знаю. Но факт остается фактом. Я проглядел очевидное. Наверное, я настолько сосредоточился на Золотце, что совершенно упустил из виду Огастеса Бэкфорда. Теперь же меня осенило, что расспросы в его доме будут весьма полезны. Мальчик вроде Огастеса не станет сбегать из школы без причин. Возможно, в его родительском доме намечается сегодня вечеринка, и на ней без него (как он решил, подстрекаемый необузданным Золотцем) никак не обойдутся.

Дом его я знал прекрасно. В те дни, когда мы с лордом Маунтри учились в Оксфорде, я частенько там бывал. После моего приезда из путешествия я мало общался с этой семьей. Теперь настало время возобновить знакомство. Я махнул такси.

Дедуктивные рассуждения не подвели меня. У дома был расстелен красный ковер, из окон доносились звуки музыки.

Леди Роксэм, мать Маунтри и исчезнувшего Огастеса, была одной из тех женщин, которые все принимают как должное. При виде меня она не выказала ни малейшего удивления.

– Как любезно, что вы пришли навестить нас, – приветствовала она меня. – Кто-то говорил, что вы как будто за границей. А Тэд на юге Франции, плавает на яхте. Огастес здесь. Мистер Эбни, его директор, разрешил ему приехать на сутки.

Я понял, что Огастес ведет смелую игру. За этим лихим враньем я разглядел руку Огдена.

– Ну, Сибил вы вряд ли помните. Она была совсем ребенком, когда вы приезжали к нам в последний раз. Сегодня у нее день рождения, и мы устроили прием.

– Мои поздравления!

– Пожалуйста, проходите. Все будут вам рады.

Я сильно в этом сомневался, но вошел. Как раз только что закончился танец. В мою сторону, не торопясь, весело двигался в строгом итонском костюмчике беглый Огастес, а по пятам за ним, с пресыщенным видом юнца, которому любые правила отравляют удовольствия жизни, вышагивал Золотце. Увидели они меня одновременно. Эффект моего появления служил яркой иллюстрацией их характеров. Огастес, покраснев, как свекла, уставился на меня взглядом, полным ужаса. Золотце подмигнул мне. Заколебавшись, Огастес едва передвигал ноги, а Золотце подошел смело и приветствовал меня как старого друга:

– Привет! А как вы сюда попали? Слушайте-ка, я пытался дозвониться до вас и все объяснить. Я так дергался с приезда в Лондон.

– Ты, маленький поганец!

Мой сверкающий взгляд, миновав его, упал на достопочтенного Огастеса Бэкфорда, отчего тот виновато подпрыгнул. Золотце оглянулся через плечо.

– Думаю, Огастес нам ни к чему, нам же нужно обсудить наше дельце. Пойду скажу ему, пусть топает отсюда.

– Ничего подобного! Я не намерен упускать из виду ни одного из вас.

– О, да с ним все в порядке! Вот уж из-за Огастеса переживать нечего. Он завтра так и так вернется в школу. Бэкфорд слинял, только чтоб на вечеринку попасть. Пускай уж повеселится, раз здесь. Я с ним договорюсь, что вы после концерта встретитесь.

Огден подошел к своему дружку, перебросился с ним словом, и Огастес умчался к другим гостям. Вот она, жизнерадостность юности. Уже через минуту он беззаботно отплясывал тустеп. Будущее со всеми его грозами начисто улетучилось у мальчишки из головы.

– Все в ажуре, – сообщил Золотце, возвращаясь. – Поклялся, что не удерет. Найдете его где-нибудь поблизости. Теперь давайте обсудим.

– Не хочется посягать на твое драгоценное время, – съязвил я. Снисходительный тон этого дьяволенка невыносимо раздражал меня. Я для него не больший авторитет, чем пальма в кадке, к которой он привалился.

– Да ладно, все путем. – Для него всегда все нормально. – Мне вечеринки не нравятся. Я и пришел только потому, что Бэк упросил. А вообще танцы меня утомляют, так что пойдем куда-нибудь, посидим, поговорим.

У меня возникло чувство, что детский праздник – самое для меня подходящее место. То Сэм Фишер обходится со мной как с ребенком, а теперь и Золотце. То, что я вполне дееспособный человек, которому идет уже тридцать первый год, что недавно я едва избежал смерти и у меня за плечами безнадежная любовь, не производило никакого впечатления.

Я покорно последовал за своим учеником в укромное местечко. Развалившись в кресле, Огден закинул ногу на ногу.

– Сигаретка найдется?

– У меня нет сигареты, но даже если б и была, я бы тебе не дал.

Он кинул на меня снисходительный взгляд:

– Хандрите, э? Дерганый весь какой-то. В чем проблема? Злитесь, что я не поехал к вам на квартиру? Так я объясню.

– Буду рад послушать.

– А все получилось так. Я вдруг подумал, что плюс-минус денек – без разницы. Раз уж я тут, в Лондоне, могу и повеселиться немножко, а потом уж ехать. Я предложил Бэку смотаться в Лондон, ему идейка пришлась по душе. Выяснилось, что он и на машине-то всего разочек катался. Нет, представляете? А у меня собственная есть, с малолетства. Вот мне и захотелось устроить ему увеселительную прогулку. На это деньжата и ухнули.

– Все?

– Само собой. У меня два доллара осталось. Мы же не только катались, есть тоже надо. Знаете, этот Бэкфорд жрет, как слон, за уши не оттянешь. Все из-за того, что он не курит. Вот у меня совсем не тот аппетит, что раньше. Ладно, все. Выкладывайте денежки, и я завтра же отправлюсь. А уж мама обалдеет, представить жутко.

– Ты к ней не поедешь. Завтра мы возвращаемся в школу.

– Что такое? – Огден недоверчиво посмотрел на меня. – В школу?

– Я переменил планы.

– Не поеду я ни в какую школу! А силой вы не посмеете меня волочь! Что с вами сделают, если я выложу старому пустозвону про нашу сделку? Про то, как вы сунули мне деньги, а?

– Говори что хочешь. Он тебе не поверит.

Огден призадумался, до него дошла истина. Самодовольное выражение слетело у него с лица.

– Вы что, спятили? Сами отсылаете меня в Лондон, а не успел приехать, тянете обратно. Прям утомился от вас!

Конечно, что-то в его доводах было. Крутая перемена моих намерений, разумеется, представлялась ему необъяснимой. И я, чудом отыскав его, был склонен проявить великодушие. Я смягчился.

– Огден, – сердечно начал я, – хватит с нас детской вечеринки. Тебе скучно, а меня, если я еще здесь задержусь на полчаса, попросят развлекать народ комическими куплетами. Мы с тобой люди светские. Забирай-ка свою шляпу и пальто, и я повезу тебя в театр. А дела обсудим позже, за ужином.

Мрачность на лице мальчишки растворилась в радостной улыбке.

– Вот теперь дело говорите!

И мы украдкой проскользнули за шляпами, как лучшие друзья. Записку для Огастеса с просьбой прийти на вокзал Ватерлоо в десять минут первого завтра я оставил дворецкому. Мои методы отличала, конечно, определенная неформальность, такую мистер Эбни вряд ли одобрил бы, но я чувствовал, что могу положиться на Огастеса. Добротой многого можно добиться. К тому времени как занавес после мюзикла упал, между нами царило полное взаимопонимание. Ужин скрепил нашу дружбу, и ко мне мы ехали, наладив самые отличные отношения. Полчаса спустя Огден похрапывал в гостевой комнате, а я умиротворенно курил перед камином.

Не просидел я и пяти минут, как в дверь позвонили. Смит уже лег, так что я подошел к двери сам и обнаружил на коврике у порога мистера Фишера.

Благожелательность ко всем живым созданиям, результат удачи с Золотцем, распространилась и на Сэма. Я пригласил его войти.

– Ну, – поинтересовался я, угостив его сигарой и наполнив бокал, – как делишки, мистер Фишер? Фортуна улыбнулась вам?

– Молодой человек, – укоризненно покачал он головой, – какой же вы хитрец! Да, нужно отдать тебе должное. Я тебя недооценил. Ты очень и очень ловкий.

– Похвала от самого Ловкача Фишера очень ценна. Но с чего вдруг эти щедрые комплименты?

– Обставил ты меня, сынок. Плел мне, будто Золотце пропал, а я и купился. Как младенец!

Он сбил пепел с сигары, явственно страдая.

– Кончай упираться, сынок. Я случайно оказался в трех ярдах от вас, когда ты вместе с ним садился в такси на Шефтсбери-авеню.

– В таком случае, – рассмеялся я, – пусть между нами не остается секретов. Мальчик спит в соседней комнате.

Сэм серьезно наклонился вперед и похлопал меня по колену.

– Молодой человек, момент критический. Именно теперь, если не проявишь осторожности, можешь загубить превосходную работу. Если заважничаешь, загордишься, станешь думать: «Раз я побеждал до сих пор, то и дальше буду править бал». Уж поверь мне, самое трудное впереди. Именно сейчас тебе требуется опытный человек. Включи в игру меня и предоставь вести переговоры со стариком Фордом. Ты только все испортишь. Я уже десятки раз это проделывал и знаю, как действовать. Ты не пожалеешь, что взял меня партнером. Сам ты не потеряешь ни цента. Я сумею выудить у него вдвое больше, а вот ты вообще можешь все испортить. И не обломится тебе ни гроша!

– Очень любезно с вашей стороны, но никаких переговоров с мистером Фордом не будет. Я отвезу мальчика обратно в Сэнстед, как уже говорил вам. – Я поймал его полный муки взгляд. – Вы что, не верите мне?

Не отвечая, Сэм затянулся сигарой.

Есть такая слабость у человека – ему всегда ужасно хочется убедить сомневающихся в его словах, пусть даже мнение их совсем для него не важно. Я вспомнил, что в кармане у меня лежит письмо от Синтии, и, вынув его в качестве вещественного доказательства, прочитал Сэму. Тот очень внимательно слушал.

– Понятно, – обронил он. – А кто писал?

– Не важно. Одна моя приятельница. – Я сунул письмо обратно в карман. – Я намеревался отправить Огдена в Монако, но переменил планы. Вмешались другие соображения.

– Какие же?

– Можно бы сказать – совесть, если вам знакомо это слово.

– Ты что ж, и вправду намереваешься отвезти его обратно в школу?

– Вот именно.

– Что ж, тогда поедем обратно. Хотя я надеялся, что больше никогда не увижу этого места. Английские деревни, летом, может, и хороши, но зимой подавай мне Лондон. Однако, – покорно вздохнув, он поднялся с кресла, – попрощаемся до завтра. Каким поездом едете?

– У вас хватит наглости вернуться в Сэнстед? – опешил я.

– А ты что, тешишься мыслишкой разоблачить меня перед мистером Эбни? И думать забудьте, молодой человек. Оба мы не без греха, так что не будем кидать камень в ближнего. Да к тому же разве он поверит? Какие у тебя есть доказательства?

Довод этот я считал достаточно веским, когда сам приводил его Золотцу. А теперь, когда его использовали против меня, еще больше убедился в его основательности. Руки у меня были связаны.

– Стало быть, до завтра. После маленькой увеселительной прогулки в Лондон мы снова заживем тихой провинциальной жизнью.

Он рассиялся улыбками.

– Что ж, и в тихой провинциальной жизни есть свой интерес. Думаю, скучать нам не придется.

И я ему поверил.

С учетом самых разных помех (простуда, страх за Золотце, благоговение перед аристократией), с ситуацией мистер Эбни справился просто артистично. Ни о каком физическом наказании и речи быть не могло, особенно применительно к Золотцу, который наверняка отомстил бы новым набегом на окна, и мистер Эбни был вынужден положиться лишь на свое ораторское искусство. Воспользовался он им настолько успешно, что по окончании его тирады Огастес рыдал в голос и был так подавлен, что целых три дня не приставал ни к кому с вопросами.

Одним из последствий этого приключения стало то, что кровать Огдена переставили в комнатушку, примыкающую к моей. Это помещение первоначально предназначалось под гардеробную, а при правлении мистера Эбни его стали использовать как склад. Стояли там и мои коробки, и чемодан Глоссопа. Замечательное местечко для мальчика, за которым в любую ночь могут явиться похитители. Окно было совсем маленькое, человеку в него не пролезть, единственный вход – через мою комнату. Ночью, во всяком случае, безопасность Золотцу была гарантирована.

Любопытство мальчишек, к счастью, недолговечно. Их активный ум живет в настоящем. Всего несколько дней, и треволнения, вызванные набегом Бака и исчезновением Золотца, улеглись. Неделя – и оба эпизода перестали служить темой разговоров, жизнь школы вернулась в нормальную колею.

Для меня, однако, наступила пора беспокойств. Моя жизнь последние пять лет протекала ровно и гладко, и теперь, когда меня кидало и бросало на бурных стремнинах, я был вконец сбит с толку. Теперь сложность положения усугубляла та странность, что в моем теперешнем мирке, маленьком мирке Сэнстеда, оказалась всего одна женщина, да к тому же та самая, которой мне как раз следовало всячески избегать.

Мои чувства к Синтии не поддавались никакому анализу. Иногда я цеплялся за воспоминания о ней, и она представлялась мне прочным и безопасным оплотом в мире хаоса. В другие минуты она давила на меня тяжким бременем. Случались дни, когда я готов был бросить борьбу и плыть по течению, и дни, когда я отвоевывал дюйм за дюймом. Но с каждым днем мое положение становилось все безнадежнее.

Порой, лежа ночью без сна, я убеждал себя, что если бы только я мог увидеть Синтию или хотя бы услышать что-то от нее, бороться было бы легче. Именно ее бесследное исчезновение делало все таким трудным. В моей борьбе мне никто не помогал.

И вот однажды утром, словно бы в ответ на мои сетования, от Синтии пришло письмо. Что меня поразило. Точно между нами имелась какая-то телепатическая связь.

Письмецо было коротеньким, почти официальным.

«Мой дорогой Питер,

я хочу задать тебе вопрос. Сформулирую я его совсем коротко. Вот он: остались ли твои чувства прежними? Почему я об этом спрашиваю, объяснять не буду. Просто спрашиваю, и все. Каким бы ни был ответ, он не повлияет на нашу дружбу, так что будь откровенным. Синтия».

Я тотчас сел писать ответ. Письмо, полученное именно в этот момент, да еще такого содержания, глубоко на меня подействовало.

Словно подоспевшее нежданное подкрепление в почти проигранной битве, оно подпитало мою уверенность в себе. Я снова почувствовал себя сильным, способным сражаться и победить, и я излил Синтии душу. Я писал ей, что чувства мои ничуть не изменились, что люблю я только ее. Все это, как я вижу, оглядываясь назад, было порождением расшатанных нервов, но в то время письмо представлялось мне выражением истинных чувств.

То, что битва не закончена – хотя в момент экзальтации я воображал, будто уже победил себя, – стало, к сожалению, вполне очевидно, когда, вернувшись с почты, я встретил Одри. Меня мигом пронзил сладкий трепет. Вид ее напомнил мне, что подкрепление и есть подкрепление, помощь для победы, но совсем не победа.

Впервые во мне вспыхнуло возмущение, хотя причин для него не имелось ни малейших. Оно не выдержало бы и легчайшего анализа, но оказало мне поддержку. Я изо всех сил старался подавить сладкий трепет, пытаясь смотреть на Одри взглядом критическим и враждебным. Кто она такая, почему порабощает мужчину против его воли? Чары существуют только в воображении зачарованного. Если у него найдутся силы отгородиться от этих чар и убедить себя, что их нет, он спасен. Здесь лишь вопрос воли и спокойного рассуждения. Наверняка в Египте находились и стойкие, уравновешенные люди, которые в толк взять не могли, отчего это все так восхищаются Клеопатрой. Что в ней такого особенного?

Уговаривая себя, я приподнял шляпу, пробормотал «Доброе утро» и прошел дальше, само воплощение энергичного делового человека, спешащего по важным делам.

– Питер!

Даже человек энергичный и деловой, спешащий по важным делам, вынужден остановиться, когда его окликают. Иначе он нарушит все правила вежливости. К тому же кому-то, пожалуй, покажется, будто он убегает. На лице у Одри нарисовалось слабое удивление.

– Ты так спешишь?

Ответа у меня не нашлось. Да Одри, видимо, и не ждала никакого.

Мы молча направились к дому. Молчание мучило меня. Очарование ее личности подтачивало мои защитные сооружения, и выдержат ли они напор, я сильно сомневался.

– Питер, тебя что-то тревожит? – наконец спросила она.

– Э… да нет. А что?

– Мне показалось, что ты встревожен.

Я рассердился на себя. Так по-идиотски себя вести! Что за идиотское молчание! Тактика энергичного человека, спешащего по делам, – легкий непринужденный разговор. Неудивительно, что Ловкач Сэм обращался со мной как с ребенком. Я и веду себя как надутый школьник. Молчание стало еще тяжелее.

Мы дошли до дома. В холле мы расстались. Одри поднялась наверх, я – в свой класс. Девушка не смотрела на меня. Лицо у нее было холодное и оскорбленное.

Человек непоследователен до странности. Создав отчуждение между Одри и собой, я, казалось бы, должен был успокоиться. Разум говорил мне: «Так лучше всего». И однако, ни намека на радость в последующие дни я не испытывал. Миновал короткий миг ясной рассудочности, а вместе с ним улетучился и подъем, продиктовавший письмо к Синтии, и негодование, помогавшее рассуждать хладнокровно о женских чарах. Одри снова стала центром моего мира. Но наша дружба, иллюзорная материя, умудрявшаяся существовать рядом с моей любовью, исчезла. День ото дня трещина между нами все расползалась. Вскоре мы уже едва разговаривали. Короче, ничего лучшего и пожелать было бы нельзя, и то, что я сожалел об этом, свидетельствует об изначальной слабости моего характера.