Текст книги "Сердце обалдуя"

– Я слышал неприятную новость, – сказал я.

– Какие такие новости?

– Мы беседовали с Шарлоттой…

– А, вы об этом!..

– Она мне сказала…

– Так будет лучше.

– Почему?

– Не хотел бы грубить, но у бедняги гандикап – четырнадцать, и вряд ли он понизится. В конце концов, мужчина должен уважать себя.

Передернуло меня? Сперва – да. Но вдруг я ощутил в коротком смешке что-то кроме бравады. Глаза его были грустны, рот – странно искривлен.

– Мой дорогой, – серьезно сказал я, – вы несчастны.

Я думал, он станет возражать, но он глубоко вздохнул.

– Странная штука, – сказал он. – Когда я вечно мазал, мне казалось, что нет лучшего счастья, чем гандикап – ноль. Я завидовал чемпионам. Это все чушь. Гольф приносит счастье только тогда, когда у тебя в кои веки что-нибудь получится. Теперь гандикап мой два, и мне начхать. Что толку? Все мне завидуют, все на меня сердятся. Никто меня не любит.

Голос его скорбно сорвался, и верный терьер, спавший на коврике, проснулся, подвинулся ближе и лизнул ему руку.

– Собака вас любит, – сказал я, донельзя растроганный.

– Но я не люблю собаку, – ответил Уоллес.

– Вот что, – сказал я, – подумайте немного. Вы раздражаете людей только своей манерой. На что вам эта надменность? Немного такта, немного терпимости, и все будет в порядке. Шарлотта любит вас по-прежнему, но вы ее обидели. Зачем, скажите на милость?

Он печально покачал головой.

– Ничего не могу поделать. Меня просто бесит плохая игра, и я вынужден это сказать.

– Тогда, – грустно вымолвил я, – выхода нет.

Соревнования в нашем клубе – серьезные события, но, как вы знаете, важнее всех – июльское. В начале того года все думали, что медаль достанется Гэндлу, но время шло, и многие уже ставили на Уоллеса, надо заметить – неохотно, очень уж его невзлюбили. Мне было больно видеть, как холодны с ним члены клуба. Когда матч начался, никто не приветствовал криком его безупречные удары. Среди зрителей была и Шарлотта, очень печальная.

Партнером ему выпал Питер Уиллард, и он довольно громко сказал мне, что играть с таким чурбаном – истинная мука. Скорее всего Питер не слышал, а если и слышал, это ничего не изменило. Играл он ужасно, но всегда участвовал в соревнованиях, поскольку считал, что они полезны для нервов.

После нескольких его неудач Уоллес закурил с тем подчеркнутым терпением, которое выказывает раздраженный человек. Немного погодя он еще и заговорил.

– А вот откройте мне, – сказал он, – зачем играть, если вы все время задираете голову? Опускайте ее, опускайте. Вам незачем следить за мячом, все равно он далеко не улетит. Сосчитайте до трех, а уж потом посмотрите.

– Спасибо, – кротко ответил Питер. Он знал, что плохо играет.

Сторонники Гэндла, один за другим, переходили к Уоллесу, который сразу показал, что побить его нелегко. Он уложился в тридцать семь ударов, то есть на два больше расчетного количества. С помощью второго удара, после которого мяч приземлился в футе от колышка, он прошел десятую с трех раз, тогда как хорошим результатом считалось и четыре. Сообщаю это, чтобы показать, что он был в прекраснейшей форме.

Теперь тут все иначе, и нынешняя вторая лунка была тогда двенадцатой. Ей придавали практически решающее значение. Уоллес знал об этом, но не волновался. Он хладнокровно закурил, переложил спички в задний карман и стал беспечно ждать, когда другая пара освободит лужайку.

Вскоре они удалились, Уоллес ступил на траву, но ощутил, что его шмякнули по спине.

– Прошу прощения, – сказал Питер. – Оса.

И он показал на труп, тихо лежащий рядом с ними.

– Я боялся, что она вас укусит, – объяснил Питер.

– Мерси, – отвечал Уоллес.

Тон его был сухим, ибо у Питера большая и сильная рука. Кроме того, в толпе раздались смешки. Наклоняясь, он кипел от злости, что усилилось, когда Питер заговорил снова.

– Минуточку, – сказал он.

Уоллес удивленно обернулся.

– В чем дело? – вскричал он. – Вы что, не можете подождать?

– Простите, – смиренно сказал Питер.

– Нет, что же это! – кипятился Уоллес. – Говорить с человеком, когда он готовится к удару!

– Виноват, виноват, – признал вконец раздавленный Питер.

Уоллес наклонился снова и почувствовал что-то странное. Сперва он подумал, что это приступ люмбаго, но раньше их не бывало. Потом он понял, что ошибся в диагнозе.

– Ой! – закричал он, подскакивая фута на два. – Я горю!

– Да, – согласился Питер. – Я как раз хотел вам сказать.

Уоллес бешено захлопал ладонями по задней части штанов.

– Наверное, когда я убивал осу, – догадался Питер, – вспыхнули ваши спички.

Уоллес не был расположен к обсуждению первопричин. Он прыгал, как на костре, сбивая огонь руками.

– На вашем месте, – сказал Питер, – я бы нырнул в озеро.

Одно из главных правил гольфа – не принимать советов ни от кого, кроме собственного кэдди. Но Уоллес его нарушил. Достигнув воды в три прыжка, он плюхнулся в нее.

Озеро у нас грязное, но неглубокое. Вскоре мы увидели, что Уоллес стоит по грудь в воде недалеко от берега.

– Хорошо, что это случилось именно здесь, – рассудил Питер. – Сейчас я протяну вам клюшку.

– Нет! – закричал Уоллес.

– Почему?

– Не важно, – строго ответил наш герой и прибавил как можно тише: – Пошлите кэдди в клуб за моими серыми брюками. Они в шкафу.

– О! – сказал Питер. – Сейчас.

Через некоторое время, прикрытый мужчинами, Уоллес переоделся, по-прежнему стоя в воде, что огорчило многих зрителей. В конце концов он вылез на берег и встал с клюшкой в руке.

– Ну, поехали, – сказал Питер. – Путь свободен.

Уоллес нацелился на мяч и вдруг ощутил какую-то странную слабость. Обгорелые остатки гольфов лежали под кустом, а в старых брюках, как в былые дни, его охватила неуверенность. Вдруг он понял, что на него глядят тысячи глаз. Зрители пугали его, смущали. Словом, в следующую секунду мяч, перевалившись через кочку, исчез в воде.

– Ай-яй-яй! – сказал добрый Питер, и эти слова тронули какую-то почти отсохшую струну. Любовь к людям охватила его. Хороший человек этот Уиллард. И зрители. В общем, все, включая кэдди.

Питер, из вящего благородства, направил свой мяч в воду.

– Ай-яй-я-яй! – сказал Уоллес и сам удивился, поскольку давно никому не сочувствовал. Он ощутил, что стал иным – проще, скромнее, добрее, словно с него сняли проклятие.

Так, один за другим, они загнали в озеро все свои мячи, приговаривая «ай-я-яй». Зрители открыто веселились, и, радуясь их счастливому смеху, Уоллес понял, что тоже счастлив. Он повернулся к ним и помахал клюшкой. Вот это, подумал он, гольф. Не нудная, бездушная игра, которой он недавно занимался, чтобы достигнуть совершенства, а веселое приключение. Да, именно в нем – душа гольфа, из-за него он так хорош. Уоллес понял наконец, что ехать – лучше, чем приехать. Он понял, почему профессионалы мрачны и молчаливы, словно их гложет тайная скорбь. Для них нет сюрпризов, нет риска, нет духа вечной надежды.

– Хоть до утра пробуду, а вытащу! – весело крикнул он, и толпа отозвалась радостным гомоном. Шарлотта походила на мать блудного сына. Поймав взгляд Уоллеса, она помахала ему рукой.

– Как насчет калеки, Уолли? – громко спросила она.

– Я готов! – ответил он.

– Ай-яй-я-яй! – сказал Питер.

Штаны незаметно лежали под кустом, обгорелые и мокрые. Но Уоллес заметил их, и ему показалось, что им груст но, плохо, одиноко. Он снова стал самим собой.

Пробуждение Ролло Подмарша

© Перевод. Н. Трауберг, наследники, 2012.

На новой лужайке за клубом шло некое соревнование. Все места были заняты, и старейшина слышал из курилки, где сидел в любимом кресле, идиотские крики. Он нервно вздрагивал, его благородный лоб прорезала морщина. В гольф-клубе, полагал он, играют в гольф, а тут играли в шары. Некогда он протестовал против теннисных кортов, а уж боулинг в этом клубе буквально сразил его.

Вошел молодой человек в роговых очках и стал пить имбирное пиво с таким видом, словно заслужил его тяжким трудом.

– Великолепная игра! – сказал он, одаряя улыбкой старейшину.

Тот отложил книгу Вардона и с подозрением посмотрел на пришельца.

– Сколько сделали ударов?

– Я играл не в гольф, а в шары.

– Идиотское занятие, – холодно сказал мудрец и вернулся к книге.

Молодой человек не унялся.

– Почему? – сказал он. – Очень хорошая игра.

– Позвольте, – отвечал старец, – сравнить ее с детской игрой в шарики.

Молодой человек немного подумал.

– Во всяком случае, – сказал он, – она вполне годилась для Дрейка.

– Не имею чести знать мистера Дрейка и не могу судить.

– Для того Дрейка, с испанской Армадой. Он как раз играл в шары, когда ему сообщили, что показались первые корабли. «Ничего, – отвечал он, – доиграть успею». Вот как он ее ценил.

– Если бы он играл в гольф, он бы плюнул на Армаду.

– Легко сказать, но есть ли в истории гольфа такой случай?

– Я думаю, миллионы.

– Вы их забыли, да? – перешел к сарказму молодой человек.

– Почему же? Выберем один из многих, достаточно типичный – историю Ролло Подмарша.

Он поудобней уселся и сложил кончики пальцев.

– Этот Ролло… – начал он.

– Да, но…

– Этот Ролло (сказал старейшина) был единственным сыном вдовы. Стоит ли удивляться, что материнская забота в некоторой мере нанесла ущерб его мужественности? Скажем, на двадцать восьмом году он неотступно носил фуфайки, немедленно снимал промокшую обувь и от сентября до мая включительно пил на ночь горячий отвар маранты. Да, подумаете вы, не так создаются герои – и ошибетесь. Ролло играл в гольф, а значит – был истинным рыцарем. В час беды все лучшее в нем вышло на поверхность.

Я постарался, как мог, смягчить свой рассказ, поскольку вы ерзаете и смотрите на часы. Если общий очерк так действует на вас, благодарите Бога, что вам не довелось повстречаться с миссис Подмарш. Она могла говорить целый день о привычках и свойствах сына. В тот сентябрьский вечер, с которого начинается наша повесть, говорила она всего минут десять, но они показались вечностью ее собеседнице Мэри Кент.

Эта девушка, дочь школьной подруги, собиралась гостить здесь до весны, ибо родители ее уехали за границу. Ей не очень этого хотелось, а к концу вышеупомянутых минут она подумывала о побеге.

– Спиртного он в рот не берет, – сказала хозяйка.

– Да?

– И не курит.

– Вы подумайте!

– А вот и он! – обрадовалась мать.

К ним приближался высокий крепкий человек в однобортной куртке и серых фланелевых брюках. На его широком плече висела сумка гольф-клуба.

– Это мистер Подмарш? – вскричала Мэри.

В конце концов, она слышала про отвар и фуфайки, и у нее сложился образ весьма тепличного создания. Она предполагала увидеть небольшого субъекта с усиками, в пенсне; на самом же деле к ним шел какой-то боксер.

– А в гольф он играет? – спросила Мэри, поскольку сама играла.

– О да! – отвечала миссис Подмарш. – Каждый день. Свежий воздух очень хорош для аппетита.

Мэри, остро невзлюбившая Ролло во время материнских откровений, смягчилась, увидев его, но теперь вернулась к прежнему мнению. Если человек играет по такой дурацкой причине, о чем тут говорить?

– Играет он прекрасно, – продолжала мать. – Лучше, чем мистер Бернс, здешний чемпион. Но сын мой очень скромен и никогда не кичится успехами. Ну что, дорогой, как дела? Надеюсь, ты не промочил ноги? Вот Мэри Кент, миленький.

Ролло пожал гостье руку, и странное чувство, посетившее его, когда он ее увидел, возросло в тысячи раз. Вы опять смотрите на часы, а потому я не стану описывать его ощущений. Просто скажу, что он не испытывал ничего подобного с тех пор, как мяч после шестого удара ушел с траектории (это бывало всегда), попал на юго-юго-востоке в кучку земли и нырнул в нее. Вероятно, вы догадались, что он влюбился. Тем печальней, что Мэри в этот миг смотрела на него с отвращением.

Нежно обняв сына, миссис Подмарш отпрянула от него, вскрикнув:

– Ты курил!

Сын смутился.

– Понимаешь, я…

– Разве тебе не известно, что табак – это яд?

– Известно. Но, понимаешь…

– От него бывает несварение, бессонница, язва желудка, мигрень, близорукость, крапивница, астма, бронхит, сердечная недостаточность, воспаление легких, депрессия, неврастения, потеря памяти, ревматизм, ишиас, люмбаго, загрудинные боли, выпадение волос…

– Я знаю. Но, понимаешь, Тед Рэй курит за игрой, и я подумал, что табак хорош для гольфа.

При этих замечательных словах Мэри ощутила, что Ролло не безнадежен. Не скажу, что она испытывала те же чувства, что и он, женщины не влюбляются с налета. Но отвращение исчезло. Наоборот, теперь он ей нравился. Что-то в нем такое было. Судя по рассказам матери, это нелегко вывести наружу, но Мэри любила спасать людей, и времени у нее хватало.

Арнольд Беннет в одном из недавних очерков советует молодым людям быть поосторожней. Сперва, пишет он, надо решить, готов ли ты для любви; потом – подумать, что лучше, ранний брак или поздний; и, наконец, прикинуть, не помешает ли жена карьере. Решив эти романтические проблемы в положительном духе, вы можете приступить к делу. Ролло Подмарш не внял бы таким советам. С дней Антония и Клеопатры никто не действовал стремительней. Собственно говоря, он влюбился еще в двух ярдах от Мэри, и с каждым днем любовь его росла.

Он думал о ней, снимая промокшие ботинки, натягивая фуфайку, выпивая отвар. Что там, он дошел до того, что брал на время принадлежащие ей предметы. Через два дня после ее приезда он вышел на поле, положив в нагрудный карман носовой платок, пудреницу и дюжину шпилек. Переодеваясь к обеду, он вынимал их и рассматривал, на ночь клал под подушку. Господи, как он любил!

Однажды вечером они вышли в сад посмотреть на новый месяц. Ролло, по совету матери, был в шерстяном кашне, но сумел повернуть разговор в нужную сторону. Мэри что-то сказала об уховертках. Это не совсем то, а все-таки, все-таки…

– Кстати, – сказал Ролло низким певучим голосом, – вы когда-нибудь любили?

Мэри немного помолчала.

– Да, – ответила она. – Мне было одиннадцать лет. На мой день рождения пришел фокусник. Он вынул из моих волос кролика и два яйца, и жизнь показалась мне сладостной мелодией.

– А позже?

– Нет, не любила.

– Представьте – так, для ясности, – что вы полюбили кого-то. Кем он должен быть?

– Героем.

– Героем! – Ролло несколько опешил. – Какого типа?

– Любого. Я могла бы любить только того, кто совершил подвиг.

– Не пойти ли нам в дом? – хрипло спросил Ролло. – Тут холодновато.

Так началась пора в его жизни, которую идеально выражают строки Хенли о черной беспросветной ночи. Практически он уподобился Иову. Несчастную любовь сопровождали неудачи в гольфе.

Пока что я не говорил о том, какой он игрок, и вы могли отнести его к теплохладным дилетантам, которых так много в наши дни. Это неверно. Мягкий, спокойный Ролло сгорал от тайного честолюбия. Цели его не были безумны. Он не стремился стать чемпионом и даже получить медаль, но всей душой желал сделать за игру меньше чем сто ударов. Потом он собирался укрепить успехи, приняв участие в настоящем матче, и уже нашел противника, некоего Боджера, который последние десять лет болел радикулитом.

Однако даже эта скромная цель ему не давалась. День за днем он выходил на поле с рвением и надеждой, а позже возвращался домой, повторяя: «Сто двадцать…» Стоит ли удивляться, что он терял аппетит и тихо стонал при виде яйца в мешочек?

Миссис Подмарш пеклась о его здоровье, и вы, должно быть, предположили, что это отрицательно влияло на домашнюю атмосферу. Однако случилось так, что достойная мать недавно прочитала трактат знаменитого медика, который утверждал, что все мы переедаем, тогда как секрет счастья – в отказе от углеводов. Тем самым она радовалась, что сын умерен в еде, и часто приводила его в пример своей внучке Леттис, особенно склонной к пончикам. Ролло был единственным сыном, но не единственным ребенком. Сестра его Энид, в замужестве Уиллоуби, жила по соседству. Уехав ненадолго в гости, она оставила дочку бабушке.

Некоторых можно дурачить все время, но Леттис не принадлежала к их числу. Хорошая девочка старинного типа поверила бы, что ролли-полли пудинг очень вреден для давления, а съесть две порции – практически то же самое, что прямо отправиться в фамильный склеп. Мог бы подействовать и вид голодающего дяди; но Леттис была современным ребенком и что знала, то знала. Бедный старый Понто (собака) перестал есть перед тем, как отошел в вечность. Была в дядиных глазах исходная тоска. Однажды после завтрака Ролло ушел в дебри сада, где сидел, закрыв лицо руками. Племянница его нашла.

– Пип-пип, – сказала она. Ролло взглянул на нее, не видя.

– А, это ты! – выговорил он. Вообще-то он был к ней привязан.

– Как ты себя чувствуешь?

– Плохо.

– Старость, наверное.

– Не без того. Я стар и слаб. Ах, Леттис, смейся, пока можешь!

– Хорошо.

– Наслаждайся беспечным радостным детством.

– Это можно.

– Когда доживешь до моих лет, ты поймешь, что мир пуст и печален. Ну, что это за мир, где, если ты опускаешь голову, ты забываешь о положении клюшки, а если ты чудом держишь ее правильно, ты зашиваешься у лунки, срывая короткий удар.

Леттис не совсем поняла, что он говорит, но убедилась в своей правоте. И, жалея его от всего сердца, медленно пошла в дом, а Ролло вернулся к своим страданиям.

В каждой жизни, как сказал поэт, должен пролиться дождь. На Ролло пролилось столько, что запоздалый лучик, посланный фортуной, оказал на него несоразмерное воздействие. Говоря это, я не зайду далеко и не предположу, что ее слова его воскресили, но они его подбодрили. Ему показалось, что дело сдвинулось. Он забыл свои печальные прогулки в дальнем конце сада; забыл, что мать купила новый набор шерстяных вещей, напоминающих власяницу; забыл, наконец, что у вчерашнего отвара был какой-то странный привкус. Помнил он только о том, что Мэри добровольно предложила сыграть с ней в гольф, и едва не пел от счастья.

– Как будем играть? – спросила она. – Мой гандикап – двенадцать. А ваш?

– Точно не знаю, – отвечал он. – Хотел бы делать меньше ста ударов, но пока не получается.

– Никак?

– Да, никак. Что-нибудь мешает.

– Может быть, сегодня получится, – сказала Мэри таким тоном, что он чуть не бросился к ее ногам, лая, как собака. – Что ж, уступлю вам две лунки, а дальше посмотрим. Начнем?

Она толкнула мяч на то расстояние, которое приличествует человеку с гандикапом двенадцать. Не очень далеко, но точно и ловко.

– Замечательно! – крикнул преданный Ролло.

– Да нет, – отмахнулась она, – ничего особенного.

Примеряясь к мячу, Ролло пылал невообразимыми чувствами. Он никогда не испытывал ничего подобного, особенно – у первой подставки, где его обычно одолевала беспокойная приниженность.

– О, Мэри, Мэри! – прошептал он, нанося удар.

Вы, тратящие юность на какие-то шары, не поймете, что случилось. Если бы вы играли в гольф, вы бы догадались, что ритм этих слов, по чистой случайности, дал именно то, что нужно. Позвольте объяснить. «О» и «Мэри», если их правильно выдохнуть, подарят нужный, чуть замедленный темп; первый слог второй «Мэри» точно совпадет с ударом по мячу, а «ри» обеспечит достойное завершение. Словом, получилось так, что мяч не заковылял по склону, будто растерянная утка, а полетел вперед, тронув по пути мяч прекрасной дамы, лежавший ярдах в ста пятидесяти, столкнул его с места и остановился на очень удобном участке газона. Впервые за всю свою жизнь Ролло сыграл прекрасно.

Мэри удивленно следила за полетом мяча.

– Так нельзя! – воскликнула она. – Я не смогу уступить вам две лунки, если вы продолжите в том же духе.

Ролло смутился.

– Не думаю, что это повторится, – сказал он. – У меня не бывало таких ударов.

– Повторится, – твердо возразила Мэри. – Ясно, что сегодня – ваш день. Если не сделаете меньше ста ударов, я вам не прощу.

Ролло закрыл глаза, губы его зашевелились. Он дал обет не обмануть ее ожиданий. Через минуту он прошел лунку с трех ударов, то есть за расчетное количество.

Вторая лунка находилась у озера. Загнать в нее мяч можно с трех ударов, но Ролло требовалось четыре, ибо он не считал, сколько мячей он может утопить, а постоянно начинал с того, который преодолел водную преграду. Сегодня что-то подсказало, что ему придется прибегнуть к этой странной системе. Вынимая клюшку из сумки, он знал, что первый же удар загонит мяч на лужайку.

– Ах, Мэри! – прошептал он, приступая к делу.

Такие тонкости ни к черту не нужны, простите за выражение, если вы, вероятно – из-за недостатков воспитания, тратите жизнь на боулинг. Но для людей понимающих объясню, что, сокращая свой монолог, Ролло опять сделал именно то, что рекомендовал бы самый лучший тренер. Благодаря второму «Мэри» удар был бы слишком сильным. Трех слогов совершенно достаточно для того, чтобы мяч, описав красивую дугу, опустился в шести дюймах от лунки.

Мэри была в восторге. Что-то в этом крупном застенчивом человеке будило ее материнские инстинкты.

– Красота! – сказала она. – Пять ударов на первые две лунки! Нет, вы просто обязаны сделать меньше сотни.

Она ударила по мячу, но слишком слабо, и тот упал в воду. Ничуть не огорчившись (она была очень хорошей), Мэри воскликнула:

– Движемся к третьей! Ну, вы молодец!

Чтобы не утомлять вас подробностями, замечу только, что благодаря ее нежным восторгам Ролло дошел до девятой лунки, сделав сорок шесть ударов, а это достойно чемпиона. Нет, вы представьте, 46 на полраунда! Немного подпортили десять на седьмой, не помогли и девять на восьмой, но все же он сделал меньше пятидесяти ударов за первую, более трудную часть игры. Спину его как-то покалывало, отчасти из-за фуфайки, которую я упоминал, но главным образом – от вдохновения, счастья и любви. Иногда он смотрел на Мэри, как Данте на Беатриче в особенно прекрасное утро.

Вдруг Мэри вскрикнула:

– Боже мой! Я забыла написать Джейн Симеон об особом способе вязания свитеров. Надо позвонить ей из клуба. Двигайтесь к десятой. Там встретимся.

Ролло последовал ее совету, но услышал, что кто-то произнес его имя.

– Господи, да это Ролло! Я сперва глазам своим не поверила.

Обернувшись, он увидел сестру, то есть мать юной Леттис.

– Привет! – сказал он. – Когда ты вернулась?

– Поздно вечером. Нет, просто поразительно!

– Что именно? Да, Энид, я сделал сорок шесть ударов на полраунда. Сорок шесть!

– А, тогда ясно.

– Что тебе ясно?

– Почему ты такой веселый. Летти писала, что ты вот-вот умрешь. Она очень огорчается.

Ролло был тронут.

– Какая душенька!

– Ну, я пошла, – сказала Энид, – опаздываю. Да, кстати. Дети такие смешные! Она пишет, что ты старый и слабый, но она тебе поможет.

Ролло засмеялся.

– Понимаешь, мы усыпили бедного Понто. Летти страшно плакала, но я ей объяснила, что так лучше, милосердней. И вот, она решила прекратить твои страдания.

– Ха-ха-ха, – засмеялся Ролло, – ха-ххх…

Жуткая мысль пришла ему в голову: у отвара был странный привкус!

– Что с тобой? – спросила сестра. – Ты просто посерел.

Ролло что-то лепетал. Да, уже несколько раз у отвара – странный привкус. Именно странный. Он еще тогда подумал: «Как-то странно!..» А принесла отвар Летти. Помнится, он был тронут.

– В чем дело? – приставала сестра. – Просто умирающая утка!

– Я и есть умирающая утка, – хрипло отвечал он. – То есть умирающий человек. Энид, она меня отравила. Ах, мерзавка!

– Что за чушь! И, пожалуйста, не брани мою дочь.

– Прости, сорвалось. Я ее не виню. Она хотела сделать как лучше. Но факт остается фактом.

– Ролло, не дури.

– У отвара был странный привкус.

– Не знала, что ты такой дурак. Я думала, ты смеешься.

– Я и смеялся, пока не вспомнил, что у отвара…

Энид нетерпеливо вскрикнула и ушла.

Ролло стоял у десятой подставки, и чувства боролись в нем. Машинально вынув трубку, он закурил, но выяснилось, что курить он не может. Табак начисто утратил свою волшебную силу. Он положил трубку в карман и стал думать. Ужас сменился горькой печалью. Тяжело покидать мир в час неожиданных успехов.

Тут появилась практическая мысль – надо побежать к доктору. Наверное, есть какие-нибудь противоядия.

Он повернулся и увидел Мэри. Она улыбалась той самой, подбадривающей улыбкой.

– Простите, что так долго, – сказала она. – Ну, действуйте. На эту половину даю вам пятьдесят три удара, не больше.

Внутренним взором Ролло видел доктора Брауна среди самых лучших противоядий.

– Простите, – начал он, – я должен…

– Конечно, должны, – сказала Мэри. – Если вы уложились в сорок шесть, уж пятьдесят три сделать не трудно.

Долгую минуту Ролло боролся с инстинктом самосохранения. Всю жизнь ему внушали, что надо трястись над здоровьем. Но есть и другой, более высокий инстинкт, ведущий игрока к успеху. Мало-помалу он овладел страдальцем. Если, думал тот, бежать к доктору, жизнь спасти удастся, – но зачем?

Колебания кончились. Бледный и решительный, Ролло положил мяч на подставку и ударил по нему.

Если бы я рассказывал мою историю игроку в гольф, а не отребью (слово это я употребляю в самом благожелательном духе), я бы с превеликим удовольствием описал продвижение Ролло к последней лунке. Эпос нередко создавали о менее важных событиях. Но не стоит тратить попусту великолепный материал. Скажу только, что наш герой сделал ровно пятьдесят ударов на восемь лунок.

– Остаются три, – сказала Мэри. – Держитесь! Главное – не волнуйтесь.

Совет разумный, но Ролло был выше волнений. На шестнадцатом газоне он промочил ноги, но этого не заметил. Фуфайкой, видимо, завладели муравьи, но он на них чихал. Три удара? Нет уж! Мяч лежал в пяти ярдах, но он хотел, чтобы тот попал в лунку с обратной стороны. Резким движением нанес он удар – и добился своего.

– О-о! – вскрикнула Мэри.

Ролло отер лоб и тяжело оперся на клюшку. Думал он только о том, что уложился в девяносто семь. Однако, выходя из транса, он вспомнил и другое, и восторг сменился отчаянием. Вероятно, так чувствовал себя итальянец, разделив трапезу с Борджа. Да, он сделал девяносто семь ударов, но дальше ему пойти не доведется.

Мэри хлопотала вокруг него, восторгалась, но он только вздохнул.

– Спасибо, – сказал он. – Спасибо большое. Дело в том, что я сейчас умру. Меня отравили.

– Что?!

– Да-да. Винить некого. Она хотела мне добра. Однако…

– Ничего не понимаю!

Ролло объяснил. Мэри слушала в ужасе.

– Вы не ошибаетесь? – выговорила она.

– О нет! – ответил он. – У отвара был странный привкус.

– У маранты вообще…

Он покачал головой:

– Нет. У нее вкус, как у промокашки.

Мэри засопела.

– Не плачьте, – сказал Ролло, – не плачьте.

– Как же мне не плакать? И платка не взяла…

– Разрешите, – сказал он, вынимая носовой платок из нагрудного кармана. – Вы немного растрепаны. Если бы я посмел…

И он вынул несколько шпилек.

– Наверное, нос блестит.

Он вынул пудреницу. Мэри смотрела на него с удивлением.

– Это же мои вещи! – выговорила она.

– Да. Я… брал их.

– Почему?

– Потому что я вас люблю, – сказал Ролло.

И в нескольких удачных фразах, которыми я не буду утомлять вас, он развил эту тему. Мэри слушала, и чувства сменялись в ее сердце. Описывать их тоже не буду, так как вы смотрите на часы. Кратко говоря, она прозрела. Ей-то казалось, что перед ней – ипохондрик, тогда как на самом деле перед ней был герой.

– Ролло! – вскричала она, кидаясь в его объятия.

– Мэри! – произнес он, охотно ее принимая.

– Говорила я, что это чушь, – сказала Энид, появляясь в пространстве. – Летти не смогла купить яду, аптекари ей отказали, и она это бросила.

Ролло выпустил Мэри.

– Что? – крикнул он.

Сестра повторила свой рассказ.

– Ты уверена? – спросил он.

– Конечно, уверена.

– Тогда почему у отвара был странный привкус?

– Мама боялась, что ты стал курить, и увидела в журнале объявление, как вылечить от этой привычки за три дня. Какая-то штука очищает кровь от никотина, укрепляет ослабевшие мембраны и внушает отвращение к табаку. Она стала класть ее в отвар.

Наступило долгое молчание. Ролло ощущал, что засияло солнце, запели птицы, застрекотали кузнечики. Природа широко улыбалась. Где-то у второй лунки пестрели штаны для гольфа, принадлежавшие Уоллесу Чесни, и Ролло искренне восхитился ими.

– Мэри, – сказал он низким, дрожащим голосом, – ты меня подождешь? Я сбегаю в клуб.

– Обуть сухие туфли?

– Нет! – прогромыхал он. – В жизни не буду менять обувь! Сниму фуфайку. Когда я сожгу в плите эту колючую проволоку, я позвоню Боджеру. Говорят, у него разыгрался радикулит. Предложу ему матч на деньги, по шиллингу за лунку. Если я не буду пресмыкаться и каяться, можешь расторгнуть помолвку.

– О, мой герой! – прошептала Мэри.

Ролло поцеловал ее и твердыми длинными шагами направился к клубу.