Текст книги "Эхо"

5

– Будешь обедать со мной и с нашими? – спросил дядя Гюнтер, когда прозвучал гудок на обед.

Гюнтер сдернул с себя рабочий фартук и схватил судок с едой.

– Нет, дядя, спасибо! У меня тут есть друзья, я с ними всегда обедаю.

Дядя Гюнтер покачал головой:

– Да, твой отец рассказывал. Ну, иди. Но только если когда-нибудь я смогу с ними познакомиться! А еще лучше пообедать ими.

Фридрих улыбнулся и убежал. Он знал, что дядя просто дразнит его.

Вокруг фабричных корпусов и через обширный луг Фридрих вышел к пруду. На другом берегу виднелся густой лес.

Фридрих пробрался через кусты к своему любимому месту. Сел на поваленное дерево, и к нему из леса, переваливаясь, выбежали три водоплавающие птицы – серощекие поганки. Фридрих стал кидать своим прожорливым друзьям кусочки хлеба.

Пока он ел, поднялся ветер. На солнце наползли тучи. Поганки пронзительно закрякали.

– Дамы, будете моими слушательницами? – спросил Фридрих. – Пожалуйста, ведите себя прилично на концерте!

Птицы не обращали на него внимания. Перекликаясь между собой, они подбирали с земли крошки.

Протяжно зашумели сосны. С дровяного склада неподалеку слышался звонкий стук молотка по металлу.

 
Кряк, чвивить,
Шух, шух, шух,
Дзинь, дзинь, дзинь, дзинь, дзинь, дзинь, дзинь.
 

В этом ритме Фридриху вдруг послышалась… «Колыбельная» Брамса. Он стал тихонько напевать мелодию, потом взял первый попавшийся прутик, закрыл глаза и поднял вверх руки. Представил себе оркестр. Правая рука с прутиком отбивала ритм, левая подавала сигналы разным инструментам. Вот она словно хлопнула по столу – вступают струнные, взмах – деревянные духовые, резкий поворот запястья – медные инструменты, тычок указательным пальцем – арфа.

Фридрих открыл глаза и понял, что музыка ему не просто слышится. Кто-то поблизости играл на губной гармошке. Чистые ноты, сложная композиция. Когда Фридрих замедлял движения прутика – замедлялась и музыка. Ускорял – и музыка ускорялась.

Какой-то музыкант следует за его дирижерской палочкой! Только где же он?

Фридрих огляделся – рядом ни души. Он опустил руки, но музыка все еще звучала, неторопливая, звучная, неотвязная. То, чудится, играют на флейте, то на кларнете. В низких нотах он различил виолончель.

Фридрих в жизни своей не слышал такой игры. Он слушал как зачарованный, а его глаза и уши искали источник звука и в конце концов остановились на открытом окне в верхнем этаже склада на той стороне луга. У Фридриха дыхание занялось: кладбище!

Фридрих там никогда не бывал, но слышал всякое. «Туда отправляют машины умирать. В сумерках случаются загадочные вещи. Бывает, человек поднимется туда и не вернется».

Фридрих замер в нерешительности. Но песня так звала, так манила. Что там может быть очень уж страшного? Наверное, слухи врут. Фридрих подошел к порогу, оставил у двери судок с обедом. Не может быть опасным человек, который создает такую музыку!

Фридрих открыл тяжелую дверь и шагнул внутрь. Музыка доносилась откуда-то сверху. Фридрих стал медленно подниматься по темной лестнице.

На верхнем этаже он толкнул дверь и вошел в просторную комнату. С обеих сторон виднелись полукруглые окна от пола до потолка, но сквозь годами копившийся слой грязи пробивались всего несколько тонких лучиков света. Почти вся комната тонула в тени.

Кругом теснились старые машины – неповоротливые конструкции из стали и железа. С потолка свисали десятки колес, а на полу и на столах лежали другие детали давней сложной системы шкивов и блоков. На потолочных балках, словно черные змеи, болтались давно ненужные кожаные ремни.

«Сюда отправляют машины умирать».

Музыка теперь звучала громче, но музыканта по-прежнему не было видно.

Фридрих вдохнул затхлый, пыльный воздух и чихнул.

Музыка смолкла.

– Здрасьте? – окликнул Фридрих.

Эхо подхватило:

– …Асьте… асьте…

У ног Фридриха прошмыгнула мышь.

Вновь зазвучал припев «Колыбельной». Музыка словно потянула Фридриха вперед. Слезы навернулись на глаза. Кто это играет так страстно и красиво?

Фридрих пробирался между искореженными остовами машин. Большой станок, накрытый замызганной клеенкой, мешал заглянуть в угол. Фридрих обошел его.

Музыка снова прервалась.

Фридрих крикнул:

– Покажитесь, пожалуйста!

И вновь услышал «Колыбельную».

Он всмотрелся в темный угол, откуда, ему казалось, звучала музыка.

Там никого не было.

Фридрих подошел к окну, которое видел с луга. Тогда оно было открыто, а сейчас – закрыто. Стекло грязное и мутное, как и в соседних окнах. По углам паутина. Пыль на полу лежит сплошным ковром, никем не потревоженная. Сюда уже давно никто не заходил.

«В сумерках случаются загадочные вещи».

Может, он в самом деле видел призрака? Или кто-то над ним подшутил?

Фридрих окинул взглядом огромное помещение. Выход из него только один – там же, где вход. Никто не смог бы проскочить незаметно.

Он снова обернулся к окну. У окна стоял деревянный письменный стол на львиных лапах. Фридрих перегнулся через стол и протер на грязном стекле круглый глазок. Стало видно поваленное дерево, где он обедал, и птиц рядом. Точно, окно то самое. Фридрих подергал задвижку, задел стол, и в столе что-то забренчало.

Фридрих выдвинул верхний ящик. Там лежала коробочка, в какие пакуют губные гармоники. На крышке была надпись:

Марин Бенд

Изготовитель:

М. Хонер

Германия

№ 1896

Фридрих открыл коробку. Внутри оказалась гармоника той модели, которую обычно отправляли в Америку. Дата на коробке обозначала год, когда их начали выпускать, но у этой гармоники наружные крышки выглядели новыми, а корпус – более старым. Сбоку, на самом краешке, поверх черной краски была выведена красным крошечная буква «В».

На этом инструменте сейчас играли? Но… Как это может быть?

Он точно слышал музыку?

Фридриха пробрала дрожь. Он торопливо шарил взглядом среди теней.

Прозвучал фабричный гудок. Фридрих подскочил от неожиданности.

«Случаются загадочные вещи… Бывает, человек поднимется туда и не вернется».

Фридрих поскорее вернул гармонику в коробку, а коробку сунул в нагрудный карман и побежал вниз по лестнице. Чуть не кубарем скатился с последних ступенек и выскочил за дверь.

Согнулся пополам, переводя дух, потом подобрал судок с остатками обеда и бегом помчался в цех.

– Племянник, что случилось? Ты бледный, как привидение! – сказал дядя Гюнтер, когда Фридрих вернулся на свое рабочее место.

– Кажется, я как раз привидение услышал, – ответил Фридрих, повязывая фартук, и рассказал о том, что с ним случилось.

– Наверняка этому есть разумное объяснение, – сказал дядя Гюнтер. – Музыка как вода, везде дорожку найдет. Может быть, звук шел с другого этажа и усилился, отражаясь от стен.

Фридрих в этом сомневался. Музыка показалась ему такой близкой, словно гармоника хотела, чтобы он ее нашел.

– Можно, я ее у себя оставлю?

– Почему бы и нет? Фирма каждый год выдает нам по нескольку штук.

Фридрих показал ему красную букву «В».

– Что это, по-твоему?

Дядя Гюнтер присмотрелся внимательнее.

– Похоже на метку мастера. Правда, обычно так делать не принято. На звучание она не повлияет. Инструмент в хорошем состоянии. Крышки у него сменили, так что не поймешь, долго ли он пролежал в ящике. Наверное, принадлежал кому-нибудь из прежних работников. Его нужно почистить и настроить. – Дядя Гюнтер хлопнул племянника по плечу. – Фридрих, мой мальчик! Если наши узнают, что ты ходил один на кладбище, ты станешь героем. Мало кто на такое отважится!

По дороге домой с работы Фридрих вынул из кармана гармонику и поднес к губам.

Он выдул на пробу несколько аккордов. Дядя Гюнтер был прав – гармонику требовалось настроить, но пока Фридриха это не слишком волновало. Он сыграл первые ноты песни «Alle Vögel sind schon da» – «Птички уже прилетели».

У гармоники был насыщенный, словно бы неземной звук – точно такой же Фридрих слышал днем на кладбище машин. Он играл, а воздух вокруг словно вибрировал, наполняясь неведомой силой. Музыка окутала Фридриха, точно плащом, и он почувствовал себя под защитой, как будто ничто не в силах его задеть. Может, это от радости, что скоро приедет Элизабет и семья снова будет в сборе? Или тут что-то другое?

Простая, завораживающая мелодия так его очаровала, что он прошел мимо школы и даже не вспомнил, что нужно бояться. Подходя к дому, он вдруг понял, что за всю дорогу почти не сутулился. Его даже не беспокоило, что соседка, госпожа фон Гербер, которая вечно донимала его сплетнями и советами насчет того, как свести родимое пятно, подметает двор под своими окнами, где в ящиках росла герань.

Он не стал от нее шарахаться, как обычно, а, наоборот, окликнул:

– Здравствуйте, госпожа фон Гербер!

Она даже вздрогнула, так удивилась.

– Добрый вечер, Фридрих…

Он помахал соседке и убрал в карман таинственную гармонику.

На каждом шаге она билась о его грудь, словно стук сердца.

6

Дома Фридриха встретил чудесный запах жаркого, корицы и яблок.

Улыбаясь, он повесил пальто на вешалку и в предвкушении потер руки.

На стене висели старенькие часы с кукушкой и с гирьками в виде сосновых шишек. Открылась крохотная дверка, окруженная резными деревянными листьями и зверьками. Кукушка высунулась из домика и прокуковала время.

– Жаль, старый друг, ты не сможешь поесть вкусностей вместе с нами! – сказал Фридрих.

– Сюда! – позвали из кухни.

Отец сидел за столом, а Элизабет, стоя у плиты, помешивала тушеное мясо деревянной ложкой. Поверх серой юбки с белой блузкой она повязала передник. Фридрих окинул взглядом тесную кухоньку: буфет орехового дерева с маминой коллекцией расписанных вручную тарелок; ряд жестяных коробок для круп и специй, выставленных по росту; окно с зелеными ставнями и Элизабет – наконец-то дома!

Он подбежал к ней сзади, обхватил за талию и поднял.

– Фридрих! Поставь меня сейчас же!

Отец засмеялся.

Фридрих отпустил сестру.

– Лизбет, скучала по мне?

Ей было почти восемнадцать. Выше него, хотя и ненамного. Глаза голубые, точь-в-точь как у отца и у самого Фридриха. Длинные белокурые локоны, ямочки на щеках – она раскраснелась в жарко натопленной кухне. На столе на доске лежал свежевыпеченный хлеб. В кастрюльке томились шпецле [9]9
  Шпецле – разновидность макаронных изделий, распространены в Германии и прилегающих странах (в Швейцарии, Австрии, Франции – Эльзас и Лотарингия).


[Закрыть]. Сбоку на печке остывал посыпанный сахарной пудрой штрудель.

Фридрих дернул завязку передника. Сестра со смехом увернулась и погрозила ему деревянной ложкой.

– Ты уже попробовала отскрести пациенту родимое пятно сапожной щеткой? – спросил Фридрих.

Элизабет подбоченилась.

– Ты когда-нибудь перестанешь мне это припоминать?

– Я ничего не забываю! Помнишь, мы играли в прятки, и если ты меня находила раньше, чем я добегу в «домик», тебе в награду разрешалось меня забинтовать с головы до ног, как мумию?

Отец кивнул:

– Ты уже тогда была медсестрой.

В прошлом году Элизабет уехала в Штутгарт, к единственным их родственникам, кроме дяди Гюнтера: маминому двоюродному брату, его сестре и дочери Маргарете – она тоже училась на медсестру. А теперь Элизабет осталось пройти три месяца практики в местной больнице под руководством их семейного врача, доктора Брауна.

– Так хорошо, когда ты дома! – Фридрих козырнул. – Командуй!

Элизабет указала ложкой на стул:

– Сядь рядом с папой, я подам шпецле. Отец, ты первый – расскажи, как прошли последние рабочие дни и первые дни золотого возраста!

Отец стал рассказывать, как его провожали на пенсию, всю последнюю неделю поздравляли и по-доброму поддразнивали, устроили в его честь угощение. Рассказал, что собирается организовать камерный ансамбль.

– Конечно, это будет не так весело, как наши концерты в гостиной. Я надеюсь попозже услышать польку на фортепьяно!

Элизабет скорчила гримасу и обернулась к Фридриху:

– А ты как?

– Отец подал за меня документы в консерваторию.

– В январе он будет выступать перед комиссией. Боится, я же вижу, – сказал отец. – Поговори с ним ты, Элизабет.

– Конечно, обязательно нужно поступать! – сказала Элизабет. – Ты всегда этого хотел. Чего тебе бояться?

Фридрих пожал плечами. Разве не понятно, почему он волнуется?

– В комиссии всего восемь человек, – сказал отец.

Отцу легко говорить. Не он должен стоять перед совершенно посторонними людьми и делать вид, будто у него и с лицом все в порядке, и музыку он исполняет хорошо. А если вдруг его примут, что тогда? Сможет он сидеть в одном классе с незнакомыми студентами? Даже если он вытерпит косые взгляды и шепотки за спиной, для чего все это? Сможет он выступать перед публикой? Разве у него хватит духу дирижировать целым оркестром?! От одной мысли внутри все скручивает.

– Такой талантливый студент – для них большая удача, – сказала Элизабет. – Особенно сейчас необходимо, чтобы истинные граждане Германии развивали свой потенциал и показывали всему миру блестящий пример!

Отец нахмурился:

– Ну, можно и так сказать. Однако…

– А как твоя работа в больнице? – спросил Фридрих.

Ему не хотелось говорить о консерватории, к тому же он чувствовал, что между отцом и Элизабет назревает очередной спор.

– В больнице все идет хорошо. На днях я присутствовала на пластической операции. Маленькому мальчику выправили губу. Потрясающе! Я надеюсь когда-нибудь стать детским хирургом.

Фридрих заметил, что Элизабет почти не притронулась к еде и так сильно комкала салфетку, что смяла ее в шарик.

– Лизбет, что случилось?

Она посмотрела на отца, на Фридриха, отложила салфетку и стиснула руки. Вдохнула поглубже.

– Я должна вам кое-что сказать, пока дядя не пришел. Надеюсь, вы поймете… – Она расправила плечи. – Меня переводят в одну берлинскую больницу. Я не смогу остаться в Троссингене и работать с доктором Брауном.

– Берлин? – В глазах отца светилось разочарование. – Почему? Все же было решено…

– Ну да, – ответила Элизабет. – Я сама всего несколько дней назад узнала. Доктору Брауну уже сообщили.

Фридрих уставился в тарелку. Сердце у него сжалось. Не будет разговоров до поздней ночи, не будет чтения вслух и воскресной игры в пинокль. Он не знал, за кого ему больней – за себя или за отца.

Отец словно осунулся от такой новости:

– Сколько ты сможешь с нами побыть?

– Только эти выходные. В понедельник уеду с первым утренним поездом.

– Так мало… – Отец сморгнул слезы.

– Я понимаю, отец, это неожиданно. Мне и самой жаль, но для моего профессионального роста это будет очень хорошо и в той больнице, и вообще.

– Может быть, можно к кому-то обратиться, попросить, чтобы тебя оставили в Троссингене? – спросил отец.

– Нет. Я… Я сама попросила о переводе.

Несколько секунд слышно было только, как в прихожей тикают часы с кукушкой.

Отец озадаченно сморщился:

– Ты попросила?

– Почему? – спросил Фридрих.

Неужели Элизабет не хотела жить вместе с ними?

– Для меня многое изменилось. В Берлине у меня много дел. Надо было вам рассказать, когда я в прошлый раз приезжала, но как-то к слову не пришлось. Понимаете, после того как я переехала в Штутгарт, мы с Маргаретой… вступили в Союз немецких девушек.

Голова отца дернулась, словно от пощечины:

– Элизабет, ты шутишь!

Фридрих чуть не подавился шпецле.

– Ты – с гитлеровцами?

7

Кто сидит напротив него за обеденным столом – сестра или какое-то непонятное существо?

– Не надо говорить «гитлеровцы» таким высокомерным тоном! – сказала Элизабет. – А по сути – да, наш Союз – это девичье отделение гитлерюгенда. Мы выступаем за традиционную немецкую музыку, литературу и другие национальные ценности.

– Против чего? – спросил отец.

– Ну… Всего нетрадиционного. Например, к сожалению, губная гармошка не относится к традиционным инструментам, и многие считают, что она оскорбительна для немецкого духа.

– Гармоника? – засмеялся Фридрих.

– Элизабет, мы зарабатываем на жизнь губной гармоникой, – сказал отец. – Благодаря ей ты можешь заниматься в училище медсестер и жить у Маргареты в Штутгарте. Давай не будем принижать музыкальный инструмент, который восходит к древнекитайскому шену.

– Отец, ты же не играешь на губной гармошке!

– Зато я играю. – Фридрих вынул из кармана гармонику, которую нашел на кладбище машин. – У нас клуб любителей игры на губной гармошке.

– Инструмент сам по себе не так важен, – сказала Элизабет. – Дело в том, какую музыку на нем играют. Эта музыка неприемлема.

– Как это? – спросил Фридрих.

– Я имею в виду негритянскую музыку. Джаз. Это упадочное искусство.

– У музыки нет национальности! – сказал отец. – У каждого инструмента – свой голос, и они сливаются в единую мелодию. Музыка – универсальный язык, понятный всем и каждому. Что-то вроде всеобщей религии. Я в нее верю, во всяком случае. Музыка выше любых различий между людьми!

– Отец, не все с этим согласны. А мы должны следовать руководящей линии национал-социалистической партии. Не следует слушать музыку еврейских композиторов и тем более исполнять ее.

– Не говори глупостей! – сказал отец.

В часах чирикнула кукушка.

– Молчи, кукушка, – прошептал Фридрих. – Иначе и тебя высмеют.

– Ничего подобного! – воскликнула Элизабет. – В Шварцвальде часы делают исключительно немецкие мастера. Гитлер призывает гордиться тем, что мы – немцы, а мы должны его поддержать. В конце концов, он наш канцлер!

– Однако наш президент пока еще Гинденбург! – Отец хлопнул ладонью по столу.

– Все говорят, что скоро Гитлер станет президентом. Отец, он – лучшее решение для нашей страны. А национал-социалистическая партия на сегодня – единственная сто́ящая политическая партия в Германии.

– Ты читала его книгу? – спросил отец.

Элизабет посмотрела прямо на отца стальным взглядом.

– Честно говоря, нет. Излишняя интеллектуальность не одобряется. Гитлер – лидер рабочих, простых людей, истинных немцев. Я очень хорошо знаю, какое будущее он видит для страны, знаю его идеологию…

– Он стремится к чистоте расы, – сказал отец. – Он утверждает, что все, кто не является немцами, – его враги!

Элизабет посмотрела на отца с жалостью:

– Отец, он просто хочет пробудить национальную гордость. Наш Союз – прекрасная организация для здоровых девушек истинно немецкого происхождения.

– И чем же это можно доказать? – спросил отец.

– Записи о крещении в церковных книгах, медицинские карты, брачные свидетельства… Вступить может любая девушка, если докажет, что у нее не больше одной восьмой крови определенных не-немецких национальностей. Не так все страшно, как ты думаешь. Знаешь, есть вещи и похуже, чем быть истинным немцем. – Она обернулась к Фридриху: – Тебе обязательно нужно вступить в гитлерюгенд! Будешь общаться с мальчиками из нашего городка, ровесниками. Они устраивают собрания, митинги, соревнования, занимаются спортом. Это так весело!

Фридрих потрогал свое лицо. Разве Элизабет забыла, как мальчишки-ровесники из их городка над ним издевались? А как насчет планов Гитлера по чистке населения? Может ли Фридрих считаться истинным немцем? Вдруг решат, что он недостаточно чист?

Он тихонько проговорил:

– Вряд ли им понравится мой вид.

– Ах, Фридрих, забудь про свою гордость! Все немцы должны объединиться на благо отечества! Ради счастливого будущего нашей страны и простых людей.

Фридриху вдруг показалось, что Элизабет повторяет слово в слово то же, что говорил Ансельм. Они что, ходили на одни и те же митинги?

– Фридрих не будет рисковать, – сказал отец.

– Отец, ты упрямишься, это безрассудно! А вот Маргарета меня поддерживает. Она меня понимает и разделяет мои чувства, так же как ее родители.

– Ее родители? – переспросил отец.

Элизабет вздернула подбородок:

– Это они нам посоветовали попробовать сходить на митинг!

Отец нахмурился и как-то весь сгорбился:

– Наши собственные родственники… Вот как, значит, ты проводишь свое время?

– Общественная работа занимает у меня только вечер среды и субботы, – ответила Элизабет. – И благодаря ей меня стали больше уважать и врачи, и медсестры. – Она встала из-за стола. – Отец, мне нравится в Союзе! Мы ходим в походы, устраиваем пикники. Поём! Я постоянно общаюсь с людьми, многим помогаю. Меня ценят за медицинские навыки. Я уже состою в Молодежной медицинской службе. И я твердо решила стать одним из вожаков! Буду подавать пример младшим девочкам.

– Мечты, мечты, – проворчал отец.

Элизабет пропустила его слова мимо ушей.

– Я не смогу часто бывать дома, потому что, будучи потенциальным молодежным лидером, должна все свое время отдавать Союзу немецких девушек. Отец, мне нужно свидетельство о крещении. И ваши с мамой тоже. Или свидетельства о браке. А если каким-нибудь чудом сохранились дедушкины или бабушкины, было бы замечательно! Тогда мне будет гарантировано место в руководстве.

В руководстве? Сестра намерена привлекать других к поддержке Гитлера?

В дверь дома постучали.

– Это, наверное, дядя Гюнтер со своим аккордеоном, – сказала Элизабет. – Может, хоть он за меня порадуется.

И она выбежала из кухни.

Отец встал, бормоча себе под нос:

– Дядя Гюнтер не порадуется. Я пошел спать.

– Штрудель не будешь? – спросил Фридрих. – И, может, немножко музыки?

Отец ответил, выходя за дверь:

– Аппетит пропал.

Скоро в кухню вошел дядя Гюнтер, обнимая Элизабет за плечи:

– Фридрих, наконец-то мы снова все вместе!

Фридрих выдвинул для дяди стул:

– Да, вместе… Только кроме папы. Он просил его извинить. С желудком что-то.

– А, жаль. Ну ничего, мне больше достанется! – сказал дядя Гюнтер, окидывая взглядом стол.

Элизабет подала штрудель и принялась оживленно болтать, будто не замечая отсутствия отца и унылого выражения Фридриха.

Дядя Гюнтер сперва тоже был веселым и добродушно расспрашивал Элизабет о работе. Но, слушая ее рассказы, он становился все молчаливей. В конце концов отложил недоеденное любимое лакомство, сказал, что устал, надел пальто и взял свой аккордеон.

Уже уходя, он посмотрел на Фридриха, и Фридрих не понял, что было в этом взгляде: жалость или страх?

Он боится за Элизабет?

Или за Фридриха с отцом?