Текст книги "Эхо"

13

Через две недели, в пятницу, Фридрих расхаживал взад-вперед у ворот фабрики.

Он махал руками, чтобы согреться на октябрьском холодке, а еще потому, что не находил себе места от тревоги. Сегодня отец собирался разговаривать с доктором Брауном, а потом обещал встретить Фридриха, чтобы пойти домой вместе. Но отец опаздывал.

Из ворот вышел Ансельм и сразу набросился на Фридриха:

– Как удачно! Я как раз хотел с тобой поговорить.

Почему он не может оставить его в покое?

– В следующую среду я иду на собрание гитлерюгенда, – сказал Ансельм. – Я вожатый, и мне зачтется, если я приведу с собой гостя.

– Спасибо, мне это неинтересно. – Фридрих отвел глаза.

– Твоя сестра дружит с моей сестрой, и она просила…

Значит, это Элизабет постаралась?

– Это не мое. – Фридрих сделал пару шагов в сторону.

Ансельм шагнул за ним:

– Фридрих, рано или поздно ты тоже вступишь. А для меня это было бы очень важно, руководство станет больше меня ценить. Приходи! Хоть посмотришь, как тебе понравится.

Фридрих и так знал, как ему понравится. Но промолчал, помня обещание, данное отцу.

– Ну, значит, в другой раз. – Ансельм ткнул Фридриха пальцем в плечо, довольно-таки больно. – Фридрих, я беру на себя обязательство – затащить тебя на собрание!

И он ушел насвистывая.

Фридрих стиснул кулаки. Неужели Ансельм так и не отстанет? А Элизабет? Он же ясно ей сказал, что не хочет вступать! Придется теперь придумывать, под каким предлогом отказать Ансельму на следующей неделе.

От этих мыслей его отвлекли двое студентов, парень и девушка. Они шли навстречу, в руках у них были музыкальные инструменты. Наверняка возвращаются из консерватории после занятий. Когда они проходили мимо, он услышал, как они обсуждали «ту вещь Бетховена». Что за вещь – симфония или концерт? Хотелось крикнуть: «Я тоже знаю Бетховена!» А он только смотрел им вслед. Если в январе его примут в консерваторию, смогут они подружиться, несмотря на его вид? Или другие студенты будут над ним смеяться? В сотый раз он испытывал одновременно и страх, и отчаянную надежду.

Где же отец? Дожидаясь его, Фридрих вынул из нагрудного кармана гармонику, которую всюду носил с собой, и сыграл отрывок из Девятой симфонии Бетховена – часть четвертую. В сумерках, да еще когда руки прикрывают лицо, он не привлекал к себе внимания. Просто мальчик на улице играет музыку, исполненную радости. Его даже не смущало, когда прохожие оглядывались, потому что они не глазели на пятно, просто улыбались и кивали, словно Фридрих и гармоника говорили им что-то на всем понятном языке.

Наверное, то же самое происходит, и когда выступают другие? Тут важна музыка, а внешность исполнителя не имеет большого значения? Может, если Фридрих станет по-настоящему хорошим музыкантом, люди не будут обращать внимание на его лицо? И судьи в консерватории тоже? А когда-нибудь, может быть, и слушатели на концерте?

Выразительные звуки гармоники словно добавляли в его мысли света – как будто он смотрел на мир через чистое стекло. Надежда разгоралась в нем крохотной искоркой. Когда мелодия закончилась, Фридрих опустил руку с гармоникой. На душе были тишина и покой.

Какой-то человек дал ему монетку. Сказал:

– Необыкновенно! – и пошел себе дальше.

Фридрих засмеялся. Он же не для денег играл!

– Фридрих!

Он обернулся, увидел приближающегося отца, и радость его поблекла. Еще издали было видно, что отец расстроен.

– Прости, я опоздал, – сказал отец, подойдя ближе. – Разговор с доктором Брауном затянулся.

У Фридриха перехватило горло:

– Что он сказал?

Отец глубоко вздохнул:

– Мы долго беседовали. К сожалению, у него связаны руки. В январе он обязан доложить, что записано в твоей медицинской карте. Но окончательное решение принимает не он, а некий Суд по наследственному здоровью населения. Они рассматривают каждый случай отдельно. Доктор Браун говорит, что твое родимое пятно и эпилепсия подпадают под условия, оговоренные в законе.

– Отец… Это значит?..

Отец провел рукой по волосам:

– Я сказал ему о своих опасениях по поводу операции. И о твоем блестящем будущем, если тебя примут в консерваторию. Доктор Браун знает тебя с самого рождения, знает и о твоем таланте. Он говорит, если тебя примут, можно попросить, чтобы от консерватории направили письмо с просьбой освободить тебя от операции. Как я понял, нацисты делают исключение для «истинных немцев, глубоко преданных Германии и обладающих выдающимися способностями». Возможно, музыкальный талант тебя спасет.

Фридрих ухватился за руку отца, так же как мысленно он ухватился за возможность спастись благодаря музыке. Они медленно двинулись к дому.

– А если я не поступлю, придется идти на операцию?

Отец кивнул:

– Могут даже и силой заставить. Но тогда, сынок, я сам пойду к начальству!

Что будет, если отец устроит скандал у начальства? Фридрих покачал головой:

– У тебя не получится стукнуть по столу, как в школе, когда я был маленький. Это же закон. Людей сажают, даже если они только высказывались против правительства. – Фридрих старался говорить как можно тише. – Отец, если меня не примут, обещай, что ты не будешь…

– Фридрих, я не мог бы стоять в стороне и спокойно допустить такое! – Голос отца звучал напряженно. – Ты – добрый, ответственный, талантливый, и… и… И вдруг вот это… Этот закон! Почему люди не могут смотреть глубже внешности? Как я смогу жить, если… – Лицо отца скривилось. – Я что-нибудь придумаю…

Фридрих обнял отца, притворяясь спокойным.

– Ты можешь меня учить. Помочь с подготовкой к экзамену. Давай сегодня посмотрим ноты, начнем выбирать произведение для прослушивания. Хорошо?

Отец кивнул:

– Но этого недостаточно… Должно быть еще что-нибудь…

Он умолк, не закончив фразу.

Всю жизнь отец защищал Фридриха, открывал для него новые возможности. Но сейчас надвигалось что-то огромное, неподвластное его силам, и решимость отца дрогнула.

Фридриха охватил незнакомый прежде страх.

Он падает.

Если отец не сможет его подхватить, сможет ли он удержаться сам?

14

– Не то… Не то… Не то…

Вот уже две недели Фридрих каждый вечер садился за кухонный стол и перебирал ноты. Он искал, что можно было бы исполнить на прослушивании.

Обычно отец ему помогал, но сейчас он сидел напротив и писал очередное письмо Элизабет.

Фридрих похлопал по нотной тетради на самом верху стопки.

– Может, это? Гайдн, Концерт номер два?

Отец поднял глаза от письма и кивнул:

– Он достаточно сложный. Отложи к другим, которые мы отобрали. И помни, что я всегда говорю тебе и всем своим ученикам: какую бы музыку ты ни выбрал, играй так, чтобы слушатели невольно слушали сердцем.

Фридрих переложил ноты на маленькую стопку и отодвинул стул от стола. Ему был необходим перерыв. Он достал гармонику и заиграл «Колыбельную» Брамса.

Когда он закончил, отец восхищенно посмотрел на него:

– Как раз об этом я и говорил, сынок! Это… словно сияние! Я чувствовал твою игру вот здесь! – Отец прижал руку к сердцу. – А что за гармоника! Необыкновенное звучание. Словно ты играешь на трех инструментах сразу.

Фридрих ответил удивленно:

– И правда. Я тоже это слышу. Каждый раз, когда играю, как будто что-то отзывается у меня внутри.

Отец кивнул:

– Бывают такие инструменты, что не поддаются объяснению. Быть может, эта гармоника – как скрипка Страдивари.

Фридрих задумчиво посмотрел на свою гармонику:

– Если бы ее так же высоко ценили… Жаль, я не смогу выступить с ней на прослушивании.

Отец хмыкнул:

– При нынешнем отношении к губным гармоникам я могу представить, какой поднимется переполох в консерватории!

Отец вложил письмо в конверт, надписал адрес и протянул конверт Фридриху.

– Занесешь завтра на почту по дороге на работу?

Фридрих взял конверт и положил на край стола:

– Она уже месяц как уехала. Почему ты до сих пор ей пишешь каждую неделю, она ведь не отвечает? Разве не ясно, что она сделала свой выбор?

– Я понимаю, ты на нее сердишься. Но я ее отец. Я пишу ей, потому что люблю ее и не хочу, чтобы она забыла мой голос.

Фридрих кивнул на конверт:

– Ты ей рассказал, что наш постоянный зубной врач прекратил работу, потому что еще один новый закон запрещает евреям заниматься медициной? Спросил, приходит ли она к кострам, когда в Берлине жгут книги, в которых не прославляют идеалы Гитлера? Или о тех немцах, что бегут из страны, потому что не согласны с Гитлером?

Отец серьезно посмотрел на него:

– Осторожней, Фридрих! Ты слишком резок. Боюсь, ты становишься слишком похожим на меня. А в ответ на твой вопрос: нет, я никогда не упоминаю о политике в письмах к Элизабет. Я пишу ей о вас обоих, вспоминаю случаи из вашего детства. Говорю, как я горжусь ее успехами в учебе. Рассказываю, что мы ели на обед. Понимаешь? Я не отказываюсь от надежды, что когда-нибудь она снова станет моей дочерью и твоей сестрой. Точно так же, как я ни за что не отказался бы от тебя. Я теперь так мало могу для нее сделать. Только дать знать, что я по-прежнему ее люблю. И предоставить ей жить по-своему. Подумай – может, и тебе сделать то же самое?

Фридрих нахмурился, скрестив руки на груди.

– Я знаю, сейчас тебе трудно понять, – сказал отец. – Но когда-нибудь… Если меня и дяди Гюнтера не будет рядом, она тебе может понадобиться. Возможно, вы оба будете нужны друг другу.

О чем это он?

– Я в ней не нуждаюсь, отец, если только она не переменится.

– Сынок… Возможно, придет время…

– Отец, замолчи! – Фридрих смахнул письмо со стола на пол и выскочил из кухни, крикнув через плечо: – Вы с дядей Гюнтером никуда не исчезнете!

15

В следующий четверг, когда Фридрих пришел домой с работы, он увидел, что мебель в гостиной сдвинута к стенам, а посреди комнаты полукругом стоят четыре стула из кухни и перед ними – пюпитры для нот.

На маленьком столике были приготовлены чайные чашки, песочное печенье и вазочка с анисовыми леденцами.

– Отец, это что?

Отец хлопнул в ладоши:

– Фридрих, у нас радость! Я спросил одного-двух друзей, не хотят ли они навестить меня сегодня вечером, устроить импровизированный камерный концерт, и они согласились. Я купил кое-что к столу, для уюта. У нас есть скрипач и альтист. Я могу выступить за вторую скрипку, хотя давно не практиковался. Порадуй старика, сыграй разочек на виолончели?

Фридрих снял вязаную шапку и пальто, размотал шарф.

– Отец, я не знаю…

– Придут Рудольф и Йозеф, ты их обоих знаешь. Их можно не стесняться.

Рудольф часто бывал у них дома – его дочка брала у отца Фридриха уроки виолончели. А Йозеф – старинный друг отца, они вместе играли в Берлинском филармоническом оркестре. Сейчас он преподает музыку в университете в Штутгарте. Йозеф, когда приходил в гости, всегда с большим интересом слушал игру Фридриха и советовал, как ее улучшить.

– Неплохо бы тебе, сын, произвести хорошее впечатление.

– Хорошее впечатление?

Отец так и сиял:

– Я узнал, что Рудольф входит в совет директоров консерватории! Видишь, тебе будет полезно, если вы познакомитесь поближе. А Йозеф учился в консерватории, он знает, как там проходят собеседования. Я просил его просмотреть пьесы, которые мы с тобой отобрали, и посоветовать, что лучше сыграть.

Фридрих упер руки в бока и высоко поднял брови.

– Только не говори, что ты собираешься хитрить и плести интриги…

Отец жестом остановил его:

– Уверяю тебя, Фридрих, это просто счастливый случай. Я сперва пригласил Рудольфа и только потом узнал, что он сотрудничает с консерваторией. А Йозефа я позвал, потому что… Ему это необходимо. Он потерял работу. – Отец понизил голос. – Новый гитлеровский закон о восстановлении профессионального чиновничества.

– Что-что?

– По этому закону евреям запрещается работать преподавателями. А он еврей… и преподаватель. Блестящий притом! Лучший альтист из всех, кого я знаю. Он мне рассказал, что несколько недель назад ночью собрал вещи и отправил жену и детей к родственникам, потому что ему нечем платить за жилье. Сам остался ухаживать за отцом. Его отец болеет, его нельзя перевозить. Я пригласил Йозефа на наш домашний концерт, потому что музыка – лучшее лекарство для души.

– Отец, ты такой добрый!

– Я очень хотел бы, чтобы ты для начала сыграл нам на гармонике. Ту же пьесу, что ты играл на прошлой неделе, Брамса. Я думаю, гости оценят твое мастерство и необычное звучание инструмента.

Глаза отца сверкали. Фридрих не видел его таким оживленным с тех пор, как их навестила Элизабет. Разве можно ему отказать? Фридрих кивнул.

– А теперь быстро на кухню! Поешь и ступай переоденься, они скоро придут. И не забудь гармонику!

Фридрих похлопал себя по карману. Не забудет. Может быть, отец прав и сегодняшний вечер принесет им удачу?

16

Едва только Фридрих спустился вниз, в дверь постучали.

Пришел Рудольф – высокий, грузный, со скрипкой в руках. Через несколько минут появился и Йозеф с альтом. Он вынул из кармана очки в черной оправе и нацепил их на нос.

Отец коротко представил их друг другу, и вскоре гости уже достали из футляров музыкальные инструменты и принялись натирать смычки канифолью.

– Прежде чем мы обсудим репертуар, – сказал отец, – Фридрих по моей просьбе согласился кое-что сыграть.

Фридрих смущенно улыбнулся. Он встал так, чтобы к гостям была обращена чистая сторона лица, и достал из кармана губную гармонику. Выдул на пробу несколько аккордов. Сердце у него частило. С чего он так волнуется в собственной гостиной?

Он закрыл глаза и заиграл Брамса. Знакомый голос гармоники успокаивал и заставлял забыть обо всем. Фридрих повторил припев, а когда мелодия закончилась, повернулся к слушателям. Он надеялся, что произвел впечатление на Рудольфа, который вскоре будет оценивать его на экзамене.

Но похвалил его Йозеф:

– Чудесно! Даже не похоже на гармонику, скорее на кларнет, а временами на флейту-пикколо.

– Уникальное звучание, – сказал отец, глядя на Рудольфа.

Тот поджал губы.

Отец спросил:

– Тебе не понравилась пьеса?

– Мартин, это не инструмент, а баловство одно, – ответил Рудольф. – К тому же не одобряется правительством. Губная гармошка считается вульгарной.

Отец сразу ощетинился:

– Ну… что ж… – Он нахмурил брови.

Фридрих, кашлянув, поспешил сказать:

– Давайте обсудим репертуар.

Рудольф заговорил первым:

– Я предлагаю сыграть Бетховена или Брукнера. Или, возможно, Баха. Эти композиторы одобрены национал-социалистической партией.

Фридрих поймал изумленный взгляд отца. Оказывается, Рудольф – сторонник Гитлера. Отец этого не знал. А знает ли Рудольф, что Йозеф – еврей?

Йозеф заерзал в кресле:

– Я… Не против сыграть любого из них.

– Значит, решено, – объявил Рудольф и кивнул Йозефу, обшаривая взглядом его лицо. – Мы ведь с вами раньше встречались? Вы играли с Мартином в оркестре или я ошибаюсь?

Йозеф положил альт на колени:

– Вы правы.

– И вы по-прежнему в Берлинском филармоническом?

– Нет, я несколько лет преподавал музыку в университете в Штутгарте. До недавнего времени.

В глазах Рудольфа вспыхнуло узнавание:

– Однако ваша семья из Троссингена. Ваши отец и дядя владеют портновской мастерской. Братья Коган, верно? Хотя недавно мастерскую закрыли в связи с нынешними… веяниями.

– Так и есть, – сказал Йозеф.

Рудольф повернулся к отцу:

– Я не могу играть вместе с евреем.

Отец встал и умоляюще раскинул руки:

– Рудольф, нельзя ли отложить эти чувства на время ради искусства? У нас частный домашний концерт. Йозеф – лучший альтист, какого я знаю. Ты тоже музыкант… Любовь к музыке нас объединяет.

Теперь встал и Рудольф. Он направил на отца смычок и произнес резким тоном:

– Побойся бога, Мартин! Новый начальник полиции в нашем округе – мой брат. Я не могу рисковать, как ты не понимаешь? Мне даже нельзя находиться в одном доме с евреем! Вдруг меня примут за сочувствующего… – Он покосился на окно. – Сын моего брата, мой племянник Ансельм, работает вместе с Фридрихом. Если Фридрих при нем обмолвится, что я здесь был…

Фридрих вздрогнул. Ансельм – сын начальника полиции? Тогда неудивительно, что он так себя ведет.

– Я бы никогда не стал об этом говорить…

Рудольф убрал в футляр скрипку и смычок.

– Нацисты очень сурово относятся к тем, кто сочувствует евреям.

Отец выпалил:

– Мы с тобой много раз говорили о политике. Ты никогда не поддерживал новый порядок! Ты же не можешь принимать всерьез эти дикие законы. Играть только ту музыку, которую одобрил Гитлер! Читать только те книги, которые одобрил Гитлер! Видеть только то, что хочет Гитлер!

Фридриху отчаянно хотелось прикрикнуть на отца. Он что, забыл, что ему больше не позволено быть вольнодумцем? Забыл свое обещание держать язык за зубами? Забыл, что Фридриху нужно произвести хорошее впечатление?

– Времена меняются, – сказал Рудольф, защелкивая футляр. – Я соблюдаю новые законы во имя Германии и ради благополучия моей семьи.

Он махнул рукой в сторону Фридриха:

– Мартин, ты собственного-то сына видел? Возможно, новые законы не зря принимают.

Фридриху обожгло лицо, словно от пощечины. Значит, вот что думают люди, глядя на его родимое пятно? Спасибо за новые законы?

– Я пойду. – Йозеф поднялся.

– Нет! – крикнул отец.

И добавил тише:

– Ты – мой гость.

Рудольф взял свое пальто.

– Мартин, ты выбрал. Надеюсь, ты понимаешь, что я буду вынужден обсудить это с братом. – Он покачал головой. – Ты меня огорчил, и брат наверняка тоже не обрадуется. О чем ты только думал?

И он ушел, хлопнув дверью.

Отец рухнул в кресло, бормоча себе под нос:

– Я думал, помузицируем…

Он посмотрел на Йозефа, потом на Фридриха.

– Я не знал, что так получится. Думал, вы поладите. Мы же все музыканты…

Йозеф положил отцу руку на плечо:

– Ты наивен, друг мой. Зря ты за меня вступился. Тебя за это не похвалят. А я ничем не смогу помочь.

– Это я должен был тебе помогать, – сказал отец.

Йозеф принялся убирать альт в футляр.

– Мне тоже нужно идти. Пойдут разговоры… Фридрих, мой тебе совет: будешь готовиться к прослушиванию – не выбирай еврейских композиторов. Играй Вагнера. Гитлер без ума от Вагнера, а значит, его сторонники тоже любят Вагнера. К тому же Вагнер – прекрасный композитор, независимо от политики. Прощайте, друзья!

Он подхватил свое пальто и быстро вышел за дверь.

Фридрих спросил:

– Что теперь будет?

Отец тяжело вздохнул:

– Меня, конечно, вызовут для допроса. Что потом – не знаю. Нужно было мне промолчать… – Он съежился и стал вдруг казаться совсем маленьким. – Мы с Рудольфом больше двадцати лет дружили. Вместе ходили на концерты. Я учил его дочку играть на виолончели… Фридрих, кругом царит бессмыслица. Соседи доносят на соседей. Друзья – на друзей. Все боятся. Какие ужасы еще нас ждут?

Фридрих усадил отца на диван и налил ему чаю.

– Сиди здесь, отец. Я пойду за дядей Гюнтером.

17

Дядя Гюнтер расхаживал по комнате, пока Фридрих с отцом рассказывали.

Потом он поставил стул напротив дивана, где они сидели, и посмотрел прямо на них.

– Вы понимаете, что нужно делать?

Отец кивнул:

– Мы должны уехать.

– Уехать из Троссингена? – спросил Фридрих. – Но мы же вернемся к прослушиванию?

Отец жалко сморщился:

– Прости… Мне так жаль.

Дядя Гюнтер очень серьезно покачал головой:

– Фридрих, ты не понял. Не из Троссингена. Мы должны уехать из Германии.

– Сынок, если бы можно было как-то иначе избежать опасности…

– За нами теперь будут следить, – сказал дядя Гюнтер.

Фридрих обмяк, привалившись к спинке дивана. Уехать из Германии? Покинуть дом, где он прожил всю свою жизнь? Все закружилось, голоса отца и дяди доносились будто издалека.

Как можно скорее… завтра… Мы с Фридрихом пойдем на работу как обычно… Забери деньги из банка, только не слишком много, чтобы не вызывать подозрений… Соберите вещи заранее… Нужен предлог… В Берлин, повидать Элизабет… Встретимся у Гюнтера… Будем идти по ночам, а днем спать под открытым небом… На юг… Берн, Швейцария…

Фридрих посмотрел на отца, на дядю Гюнтера. Неужели это все взаправду?

Он медленно побрел к себе наверх. В спину ему неслись тихие голоса из гостиной. Папа и дядя Гюнтер строили планы побега.

Фридрих, глубоко несчастный, присел на край кровати. Все его надежды и мечты развеялись. Привычный мир разбился вдребезги. Как могла жизнь перемениться в одну минуту?

Он тронул рукой прислоненную к кровати виолончель. Завтра ночью они унесут музыкальные инструменты к дяде Гюнтеру. В его квартире есть кладовка, где их можно спрятать. И сколько они там будут томиться? Месяцы? Годы? Вечно?

Фридрих вынул из кармана гармонику и стал играть «Иисус – всегдашняя мне радость» – финальный хорал из кантаты № 147 Баха. Невольно вспомнил, как впервые его услышал.

Он еще ходил в детский сад. Они с отцом зашли в музыкальный магазин – купить смычок. Посреди зала стоял граммофон в резном деревянном ящике. Играла пластинка – тот самый хорал. Фридрих замер как зачарованный. Когда музыка кончилась, он стал упрашивать хозяина магазина поставить пластинку еще раз. Тот согласился. Вечером Фридрих, стоя перед отцом, размахивал расческой как дирижерской палочкой и напевал мелодию, словно рассказывая что-то. Он тогда впервые попробовал дирижировать и до сих пор помнил, с каким изумлением и восторгом ему хлопали отец и Элизабет.

Он откинулся на подушку, глядя в темноту.

Есть в Берне консерватория? Или хоть что-нибудь такое же чудесное, как жизнь в Троссингене, с отцом, дядей Гюнтером и родными людьми на фабрике?

Внизу, в прихожей, щелкнула дверца часов, и стойкая кукушка прокуковала время. Только голос ее звучал не как обычный радостный щебет, а как предостережение.