Текст книги "Под голубой луной"

Вода вдруг стала обжигающе холодной. Он попытался повернуть к берегу, но течение крепко держало его в своих ледяных тисках, унося все дальше и дальше в море. Он отчаянно работал ногами, но течение кружило и швыряло его, как сухой листок. Казалось, он борется не с водой, а с каким-то живым существом, сильным, грубым и злобным. Он боролся изо всех сил, но море все равно побеждало. Ему вдруг стало смешно. Ну конечно, мог бы и догадаться, что хоть ему до сих пор фантастически везло, рано или поздно он должен погибнуть, причем исключительно по собственной глупости.

Внезапно мертвая хватка ледяных тисков ослабла. Море отпустило его, словно отбросило надоевшую игрушку.

Перевернувшись на спину, он отдыхал и с облегчением чувствовал, что волны несут его обратно к берегу. Внезапно к плеску волн и шуму его собственного дыхания примешался еще один звук. Ему показалось, что это кричит чайка. Больная чайка.

Он был уже совсем близко от берега и встал так, чтобы получше видеть берег. Давешняя рыжая девица выползла наконец из-за своего камня и теперь что-то кричала ему, стоя по колено в воде.

Решив не обращать на нее внимания, он снова перевернулся на спину. В ноге по-прежнему пульсировала боль, порой просто невыносимая. Сначала эти проклятые мясники, которые почему-то именуют себя хирургами, утверждали, что он не выживет, если ему не ампутировать ногу. Когда же он доказал им, что это наглая ложь, они стали говорить, что он больше не сможет ходить. Этот прогноз тоже не оправдался, но даже сам он признавал, что нога была еще очень слабой. И болела. Если он не глушил себя алкоголем, она болела не переставая, причем так, будто в нее вцепились все дьяволы ада.

Рыжеволосая девица перестала кричать и начала подпрыгивать, размахивая руками. Какого черта ей от него надо? Тем более, пора вылезать – на борьбу с морем уже не осталось сил. Он попытался представить себе, как его преследовательница отреагирует на появление из моря абсолютно голого мужчины. Наверняка завизжит и помчится прочь. Ухмыльнувшись, он перевернулся на бок и поплыл к берегу.

Девица не убежала. Он вынырнул из волн всего в паре метров от нее, и она лишь слегка вздрогнула и попятилась назад, как маленький песчаный краб. Она, как зачарованная, смотрела на него широко распахнутыми глазами, и ее лицо постепенно приобретало оттенок спелой клубники.

Он заговорил самым вежливым и светским тоном, который только имелся в его арсенале:

– Вам что-нибудь нужно, мисс Летти?

– Я…

Голос не слушался ее, и он заметил, как девушка судорожно сглатывает, пытаясь обрести дар речи. Ветер развевал ее рыжие волосы, они окружали голову легким желтовато-коричневым облаком. Море за его спиной, казалось, дышало, как огромное живое существо.

Он стряхнул с груди капли воды. Девушка быстро посмотрела на него, но тотчас же вновь отвела взгляд. Море продолжало дышать.

Она была очень юна. Скуластое, широколобое лицо усеяно веснушками. Над всеми чертами безраздельно господствовал рот. Большой, с полными, яркими губами, которые даже сейчас, когда они были плотно сжаты, казалось, вот-вот расплывутся в улыбке. Но вот что странно: хотя он никогда не встречал никого, даже отдаленно на нее похожего, у него возникло ощущение, что он ее давно знает.

– У вас что, столбняк, мисс Летти?

Она еще плотнее сжала губы, решительно вздернула подбородок, но смотрела по-прежнему в сторону:

– Хоть вы и вели себя отвратительно, я вовсе не собиралась вас ударить. – Она так старательно выговаривала слова, что он с трудом подавил смех. – Это получилось совершенно случайно.

– Правда? В таком случае мне страшно даже подумать, что было бы, сделай вы это умышленно.

Уголок пухлого рта начал подрагивать, и ему показалось, что она сейчас улыбнется. В ожидании он затаил дыхание. А море все дышало.

– Я хотела предупредить вас, – наконец заговорила она, по-прежнему избегая смотреть на него. – В этой бухте очень сильный отлив. Особенно после шторма. А течения…

Он в два шага преодолел разделявшее их расстояние и, прежде чем она сообразила убежать, крепко взяв за подбородок, повернул ее лицо к себе. Широко распахнутые темно-серые глаза смотрели испуганно. В них отчетливо читались страх, любопытство и просыпающееся возбуждение. Он уже забыл… да нет, он никогда и не знал такой невинности.

Девушка нервно облизнула нижнюю губу.

– Дело в том, ммм… что в этой бухте очень коварные течения.

Он слегка провел большим пальцем вдоль линии ее подбородка. Море дышало, вдыхая… выдыхая…

– Мисс Летти, вы снова решили выступить в роли няни?

Девушка, вздрогнув, отшатнулась с такой силой, что не удержала равновесия и с громким всплеском шлепнулась прямо в воду. Поднимая глаза, она невольно вновь увидела все его тело, со страхом заметив изменения, которые с ним произошли.

– Позвольте помочь вам, мисс Летти. – Он склонился над ней с такой галантностью, словно они сидели в гостиной.

Решительно оттолкнув его руку, Джессалин судорожно пыталась подняться, но лишь все больше запутывалась в намокшей юбке. Наконец ей это удалось. Ежась от холода, она отбросила с лица растрепанные волосы. Ее губы дрожали, а лицо так побледнело, что на нем можно было сосчитать каждую веснушку.

– Теперь я понимаю, что вы имели в виду, говоря о коварных течениях.

– Послушайте, вы… – Ее глаза стали темными, как грозовая туча. – По мне, так бросьтесь вниз головой в ближайшую шахту! Мне плевать!

С этими словами она повернулась и направилась к тропинке, стараясь держаться с достоинством, несмотря на мокрое платье. Но на полдороге не выдержала и побежала. Она бежала, как маленькая девочка, неуклюже размахивая руками, и волосы красновато-коричневым парусом развевались у нее за спиной.

Сложив руки рупором, он прокричал ей вслед:

– Мисс Летти, я остаюсь вашим верным и покорным слугой! – Он не сомневался, что она обязательно обернется, чтобы оставить последнее слово за собой или хотя бы метнуть в него убийственный взгляд своих темно-серых глаз. И был очень удивлен и чуть разочарован тем, что этого не произошло.

Глава 2

– Бедняжка Перси, – посмеиваясь сказала Джессалин. – Что, эта гадкая старая птица опять терроризирует тебя?

Толстая рыжая кошка сердито зашипела. Объектом ее ненависти была огромная, уродливая чайка с черной спиной. Размером со среднего гуся, она сидела на изгороди совсем рядом, будто дразня кошку. Но обе прекрасно знали, что она успеет улететь задолго до того, как Перси прыгнет.

Чайка, пронзительно крикнув, захлопала крыльями. Кошка зашипела. Рассмеявшись, Джессалин погладила пушистую, рыжевато-коричневую полосатую спину.

– Считай, что она испугалась тебя, Перси, – ласково поддразнила она свою любимицу. Перси тотчас же довольно заурчала, точа когти о шероховатый деревянный подоконник.

Тишину вечера нарушали лишь шум прибоя и резкие крики птиц. В последних лучах закатного солнца море отливало пурпуром, как сливовое вино в чашке. Энд-коттедж находился всего в сотне метров от моря, но здесь берег был круче, чем в бухте Крукнек, а узкий пляж почти всегда был скрыт под водой.

Перси бросила на чайку последний убийственный взгляд, после чего с безразлично-надменным видом спрыгнула с подоконника и направилась к камину. Трудно было поверить, что всего год назад она была ходячим скелетом и находилась на волосок от голодной смерти.

Джессалин взобралась на освободившийся подоконник. Весь вечер ее мучило какое-то странное беспокойство. Внутри все бурлило, как в бочонке со свежим сидром.

Налетевший порыв ветра зашуршал соломой на крыше конюшни. Он принес с собой острые запахи моря и свежескошенного сена. К ним примешивался сладкий аромат первоцветов и нарциссов, росших вдоль изгороди, за которой резвился гнедой жеребенок.

Местные называли Энд-коттедж конным заводом, хотя это был скорее комплимент, чем правда. Когда-то, много лет назад, здесь действительно разводили лошадей, которые участвовали почти во всех больших скачках. Сэр Сайлас Летти, дедушка Джессалин, спортсмен и заядлый игрок, проигрывал огромные деньги, но всегда вовремя расплачивался. В те годы конюшни Летти пользовались заслуженной славой и приносили приличный доход.

Дедушка умер задолго до того, как Джессалин переехала в Энд-коттедж, и за прошедшие годы удача отвернулась от семейства Летти. Постепенно лучшие лошади были проданы, остались только старые, хромые – словом, те, что явно не годились для скачек.

Вот почему Джессалин никогда не бывала на скачках, никогда ее сердце не замирало от восторга в тот миг, когда принадлежащая ей лошадь заканчивает скачку ноздря в ноздрю с фаворитом. Обо всем этом она знала лишь со слов бабушки. Девушка любила эти истории у камина в долгие зимние вечера, когда за окном завывал порывистый корнуолльский штормовой ветер. Бабушкины рассказы Джессалин знала почти наизусть: вот сейчас будет про резкий звонок, дающий сигнал к старту, про жокеев, одетых в курточки из тафты всех цветов радуги, про цокот сотен копыт по беговой дорожке… и про сладкий, незабываемый вкус победы.

«Когда-нибудь, – говорила обычно леди Летти, и в ее глазах светилась надежда, – когда-нибудь, когда появится подходящая лошадь, мы обязательно поедем в Ньюмаркет или Эпсом и снова примем участие в скачках». Когда-нибудь, когда-нибудь…

Большие надежды возлагались на молодую гнедую кобылку, родившуюся прошедшей весной. Настолько большие, что жеребенку дали имя Надежда Летти.

Из конюшни вышел небольшого роста, кривоногий и смуглый человек. Джессалин приветственно помахала ему рукой. Ответа не последовало, да она его и не ждала, потому что в единственной руке у мужчины был зажат недоуздок. Вторую он потерял в бою на полуострове пять лет назад. Хотя этот типичный уэльсец носил типично уэльское имя – Ллевелин Дейвис, и бабушка, и Джессалин называли его Майором, потому что именно это звание он носил в армии. Остальные же вообще никак не обращались к нему – майор не отличался приветливостью.

Щелкнул замок, и Джессалин обернулась. Шурша черными бомбазиновыми юбками, в гостиную вошла бабушка. Леди Летти хоть и пользовалась тростью, держалась, на удивление, прямо, горделиво неся свое высокое, осанистое тело.

– Прикрой окно, девочка, – произнесла она с грубоватым корнуолльским акцентом. – А то камин плохо горит.

Ржавые петли старинного окна протестующе взвизгнули, а Джессалин подошла к камину и кочергой поворошила почти потухшие дрова. Леди Летти с достоинством присела на краешек потрепанной, залатанной кушетки. Когда-то кушетка была пурпурной, но годы и солнце сделали свое дело, и теперь она приобрела блеклый красновато-коричневый оттенок. Поднеся к глазам монокль, леди Летти придирчиво осмотрела Джессалин, тотчас же заметила кончик большого пальца, выглядывавший из дырявого домашнего шлепанца, и неодобрительно фыркнула.

Это, естественно, не укрылось от Джессалин, но она быстро отвернулась, чтобы скрыть улыбку.

– Бабушка, мне так жаль тех ботинок… – Она уже успела рассказать леди Летти о потере ботинок, украденных морем. Но ни словом не обмолвилась ни о взрыве, ни о незнакомце.

Леди Летти провела кончиком трости по потертому ворсу ковра.

– Дело ведь не в потере ботинок, дорогая. А в том, насколько глупо это получилось. Тебе давно пора перестать вести себя, как дикарка. Вспомни хотя бы, что ты прирожденная леди. А леди не бегают по песку босиком.

– Слушаюсь, мэм, – ответила Джессалин, хотя ей качалось, что прежде нечто следовало задуматься, занимаются ли настоящие леди, пусть даже самые бедные, сбором сякого мусора, выброшенного на берег штормом. Выпрямившись напротив бабушки в побитом молью высоком кресле, она чопорно сложила руки на плотно сдвинутых коленях. Поза давалась ей нелегко, особенно если учесть выглядывавшие из-под платья дырявые тапки. Украдкой взглянув на леди Летти, Джессалин заметила, как лицо старой женщины осветилось любовью, прежде чем та успела снова неодобрительно поджать губы.

Когда Джессалин села в это кресло в первый раз, ее ноги с трудом доставали до пола. Это было через месяц после похорон отца. В тот день мать привезла ее в Корнуолл и оставила на попечение бабушки – попросту избавилась от нее, как избавляются от старых вещей, которые разонравились либо просто вышли из моды.

– Итак, этой ветреной, тщеславной дурочке надоело возиться с дочерью, и она решила отдать тебя мне, да? – спросила тогда леди Летти, рассматривая Джессалин в лорнет с таким видом, будто никак не могла придумать, какую пользу можно извлечь из тощей шестилетней девчонки с ярко-рыжими волосами, веснушчатым носом и ободранными костлявыми коленками. Но очень быстро выражение ее лица смягчилось, и она весело рассмеялась. – О Боже, девочка, да ты просто копия меня в таком же возрасте. – Джессалин показалось, что этот факт доставил бабушке явное удовольствие. А та продолжала: – Тебе предстоит узнать, что быть Летти совсем непросто. – В этом месте пожилая дама подняла узловатую руку, как будто хотела остановить возможные возражения, хотя у Джессалин и без того язык словно прирос к небу. – Хотя ты ее дочь, твой отец все-таки был Летти. А это значит, что в тебе течет наша кровь, и я обязана сделать из тебя настоящую Летти. Настоящую Летти и настоящую леди, клянусь Богом.

На поверку быть Летти оказалось очень просто. Правда, с леди дело обстояло сложнее.

Нет, Джессалин совсем не была сорванцом. Просто прежде чем она успевала подумать, как правильно себя повести – или, как говорила леди Летти, «поступить соответственно приличиям», – дело обычно уже было сделано. Этот основной ее недостаток бабушка из своеобразного чувства гордости преподносила другим как достоинство.

– Не расстраивайся из-за ерунды, – снова и снова повторяла она, когда Джессалин в очередной раз попадала впросак. – Разумеется, следует поступать соответственно приличиям. Но Летти дозволяется вести себя так, как это свойственно только им. Человек просто обязан иногда делать неожиданные вещи. Поэтому не обращай ни на кого внимания и помни, что ты Летти, а значит, имеешь право на непредсказуемые поступки.

Беда заключалась в том, что Джессалин никак не могла научиться не обращать ни на кого внимания. Порой ей и самой хотелось научиться вести себя как подобает юной леди, а не невоспитанному мальчишке-сорванцу. Порой… Но обычно… Обычно она чувствовала себя воздушным змеем, который летит только туда, куда его несет ветром. И ей страстно хотелось вырваться на свободу, стать такой, какой она обязательно бы стала, если бы не удерживающая ее нить.

А еще ей было совершенно безразлично, увидит она когда-нибудь свою мать или нет.

С грохотом распахнувшаяся дверь вернула Джессалин к действительности. Вошла служанка с подносом – время пить чай. Ловким движением бедра захлопнув за собой дверь, служанка поставила поднос на раздвижной столик и со стоном выпрямилась, потирая поясницу.

– О-ох, ну и денек. Встала с петухами и так ни разочка и не присела. Как намотаешься да натягаешься, так чему потом удивляться, что спина разламывается. Тут надо удивляться, что я еще не в проституции от усталости.

Леди Летти постучала тростью по полу.

– В прострации. Сколько раз тебе говорить, глупая девчонка, чтобы ты не путала слова «проституция» и «прострация».

Девушка согласно кивнула головой в кружевном чепчике. На ее пухлом, как пончик, лице выделялись два черных глаза. Она была бы даже хорошенькой, если бы ненеровный, уродливый шрам, пересекавший левую щеку от глаза до рта. Когда девочке было двенадцать лет, ее отец-рудокоп, сильно напившись, располосовал ей лицо киркой. Подобно Перси и Майору, Бекка Пул была из отверженных, которых леди Летти всегда охотно привечала.

– Ну да, миледи, – сказала Бекка, и на лице ее расцвела такая обаятельная улыбка, которая почти заставляла забыть о шраме. – Я ж именно так и сказала. В проституции.

Метнув в сторону Бекки еще один сердитый взгляд, леди Летти достала из кармана черепаховую табакерку и, хотя пальцы ее скрючило ревматизмом, очень ловко открыла ее одной рукой. Лицо старой дамы покрывала такая густая сеть морщинок, что оно напоминало сушеное яблоко, но возраст не затронул линий скул и подбородка. Это по-прежнему было волевое, властное лицо, говорившее о недюжинной внутренней силе.

Сколько помнила Джессалин, бабушка всегда была седой. Ее волосы цветом напоминали оловянную руду, которую добывали на корнуолльских рудниках. Но Джессалин слыхала, что давным-давно они были, как пламя. Когда-то величественная пожилая дама была юной девушкой со смеющимся ртом и дерзкими манерами и, как большинство девушек в округе, работала на руднике.

Рассказывали, что однажды, когда Розали Поттер возвращалась домой со смены в «Уил Рузе», ее догнал хорошо одетый джентльмен, ехавший верхом. Сайлас Летти чрезвычайно гордился своим происхождением. Потомственный дворянин-землевладелец, он мог перечислить своих предков поименно вплоть до битвы при Гастингсе. Но стоило ему один раз взглянуть на смеющийся рот и рыжие волосы, как он влюбился без памяти и понял, что он должен заполучить их во что бы то ни стало. Будучи истинным Летти, он «поступил соответственно приличиям» и вместо того, чтобы сделать девушку с рудника своей любовницей, женился на ней.

Позднее Сайлас был избран в парламент и переехал в Лондон, где оказал какую-то важную услугу самому королю. Какую – никто не знал, потому что в семье существовал негласный запрет на любые разговоры на эту тему. Но тем не менее услуга принесла вполне ощутимые плоды – король сделал Сайласа Летти баронетом. Чтобы доставить удовольствие королю, Сайлас принял баронетство, но был весьма невысокого мнения об этой чести. В отличие от многих других семей Летти не нуждались ни в каких титулах, чтобы подчеркнуть свою значимость.

Правда, одна-единственная причина радоваться ново-обретенному титулу у сэра Сайласа все-таки была. Теперь Розали Поттер – девчонка, выросшая в грязной лачуге среди груд шлака, – его Розали стала леди.

Вот такая была история, куда романтичнее, чем те, что Джессалин читала в библиотечных книжках. Прекрасная девушка с рудника завоевала сердце баронета, человека настолько выше ее по социальному положению, что он с тем же успехом мог жить на луне.

Джессалин вздохнула и помрачнела. Интересно, что бы ее бабушка сказала о человеке с мозолистыми, покрытыми шрамами руками, который ругается хуже уличного торговца. Который экспериментирует с какими-то взрывоопасными паровыми штуковинами и которому ничего не стоит появиться перед молодой девушкой в чем мать родила. Который так смотрел на нее и коснулся ее…

– Девочка моя, у тебя что, блохи? – Резкий голос леди Летти вывел Джессалин из задумчивости. – Если нет, то прекрати ерзать на стуле и дергаться. Это неприлично.

– Это все из-за нарыва, миледи, – вмешалась Бекка Пул, заканчивая накрывать стол к чаю и выпрямляясь с еще одним душераздирающим стоном. – Тут любой занервничает. У меня у самой с того самого времени руки трясутся.

Леди Летти, взяв понюшку, деликатно чихнула в носовой платок.

– Нарыв? Какой еще нарыв?

– О, очень большой нарыв, миледи. Он был днем, когда вы с Майором поехали в Маусхоул. Я только села передохнуть, попить чайку, как вдруг как гром среди ясного неба – ба-бах! Бумм! Земля и та затряслась, как грудь старой ведьмы от храпа. Такой большой нарыв, миледи! Странно еще, как я не померла на месте со страху.

Чтобы избежать бабушкиного проницательного взгляда, Джессалин принялась усиленно ворошить кочергой дрова в камине. Ей казалось, что стоит леди Летти посмотреть на нее, и она сразу догадается обо всем, что произошло сегодня. О том, что она была слишком близка от мужчины, лежала на нем и чувствовала под собой его тело. И неважно, что это произошло по чистой случайности, что с ее стороны все было совершенно невинно, что… Что она видела этого же самого мужчину совершенно обнаженным. И вовсе она не думала его целовать, да ей бы такое и в голову не пришло… О Господи!

– Бекка! – Голос Джессалин прозвучал гораздо резче, чем ей хотелось. – Пожалуйста, нарежь побольше кекса.

– Конечно, мисс. И как это вы можете есть с таким аппетитом после этого нарыва, ума не приложу. Мне-то пришлось принять средство для несварения доктора Дули, да и после того я смогла проглотить только пару кусочков.

Поджав губы, леди Летти смотрела вслед удаляющейся Бекке.

– Нет, эта девчонка просто невозможна! Может быть, ты мне объяснишь, что значит «средство для несварения доктора Дули»?

Джессалин облегченно вздохнула. Наконец-то она сменила тему.

– Всего лишь средство для улучшения пищеварения, бабушка, – сказала она и рассмеялась. – Хотя слово «несварение» кажется мне более уместным – ведь сделано оно из помета летучих мышей, слизи улиток и лесных клещей.

Присев к столу, Джессалин разлила чай в разнокалиберные чашки. Когда дела шли особенно плохо, а в последнее время так и было, они старались растягивать заварку дня на три. Сегодня был как раз третий день, и чай напоминал грязноватую дождевую воду.

Джессалин протянула чашку бабушке. Губы старой леди изогнулись в подобии улыбки, она нежно потрепала внучку по колену.

– Не расстраивайся из-за ботинок, девочка. Мы как-нибудь наскребем на новую пару. В крайнем случае продадим одну из моих табакерок.

– Нет, бабушка, что ты! Ты не должна этого делать!

У леди Летти была замечательная коллекция из восьмидесяти девяти табакерок, сделанных из всех мыслимых и немыслимых материалов – от папье-маше и эмалированной меди до ограненного хрусталя. Это была память о лучших временах – покойный баронет дарил их жене после каждой удачной скачки.

– Только не говори мне, что я должна и чего не должна делать, девочка. – Леди Летти смахнула крошки табака с корсажа. – В моем возрасте иметь больше вещей, чем можешь использовать, непозволительная роскошь. – С этими словами она сделала глоток чая и брезгливо поморщилась. – Фу-у! Коровья моча какая-то. Налей мне лучше чуточку портвейна.

Поднявшись, Джессалин подошла к сундуку у окна и взяла графин с портвейном. Она наливала густое вино медленно, осторожно, так, как ее учили, чтобы не появились пузырьки, разрушающие букет.

Стемнело, и Джессалин зажгла сальные свечи, стоявшие на каминной полке. Переходя от одной к другой, она случайно увидела в зеркале свое отражение. Даже в мутном, покрытом пятнами стекле нельзя было не заметить горевший на высоких скулах румянец и странный блеск в глазах. Джессалин испуганно отвела взгляд и, повернувшись к бабушке, обнаружила, что та пристально рассматривает ее в лорнет.

– А теперь, может быть, ты мне все-таки расскажешь о сегодняшнем взрыве? – спросила наконец старая леди. – Ты что, встретила младшего Трелони?

Джессалин ошарашенно уставилась на бабушку:

– Но как?..

– Обычная дедукция, дитя мое. У тебя сегодня такой вид, будто твоя лошадь взяла главный приз, а ты выиграла пару сотен фунтов. Помимо толстого кошелька, только одно способно зажечь такой огонь в глазах истинной Летти. Мне оставалось лишь спросить себя, есть ли поблизости молодой и красивый мужчина. Такой отыскался только один.

– Но когда же он… но почему же он… Так значит, это Трелони! – Джессалин наконец нащупала стул и села, чтобы не так явно дрожали колени. – Но ведь он не граф?

Леди Летти постучала кончиком указательного пальца по крышке табакерки.

– Насколько я помню, у покойного графа было три сына, и этот – младший. Кажется, они назвали его в честь какой-то ирландской кобылы, на которую граф поставил в тот день, когда он родился. Мак-какой-то-там. В последний раз я его видела, когда он был совсем мальчишкой. Кажется, это было на похоронах его отца. Он спьяну свалился с лестницы и сломал себе шею. Я, конечно, имею в виду старого графа. Л сейчас младшему Трелони уже за двадцать, он наверняка по уши в долгах и уверенным шагом движется навстречу собственной гибели. Дурная кровь. У всех в этом семействе, и от них лучше держаться подальше… Все умирают молодыми, причем бессмысленной и позорной смертью.

Джессалин и раньше была наслышана об этом. О том, как Чарльз Трелони, десятый граф Сирхэй, погиб, свалившись с лестницы. Хотя некоторые утверждали, что причиной смерти графа была не столько чрезмерная доза портвейна, сколько ревность мужа Одной из его многочисленных любовниц. Старший сын и наследник графа, тоже Чарльз, умер от разрыва селезенки, упав с лошади. Естественно, он тоже был пьян. Хотя некоторые говорили, что его душу уволок в ад призрак человека, которого он убил на дуэли. Второй сын, нынешний граф, пьянствовал и развратничал в Лондоне, и поговаривали, что он вряд ли доживет до следующего дня рождения. Безумные Сирхэй… Именно так называли их все вокруг. Джессалин попыталась вспомнить, какие слухи ходили о третьем, младшем сыне. Кажется, что он дешево купил место офицера в действующей армии и его чуть не убили под Ватерлоо.

– Бабушка, а ты не знаешь… – Джессалин судорожно пыталась вспомнить, говорили ли, какое звание носил младший Трелони. В конце концов она решила остановиться на капитане. – Ты не знаешь, что капитан Трелони делает в Корнуолле? Он что, ушел из полка и останется здесь управлять поместьем?

– Да чем там управлять? Сирхэй разорились еще много лет назад. Трелони всегда было наплевать на их корнуолльские земли. Если бы и дом, и все остальное не было заложено-перезаложено, они бы давно их продали. Нет, говорят, он приехал в отпуск восстановить силы. Однако большую часть времени он почему-то проводит в Пензансе, в литейном цехе, ставит какие-то дурацкие эксперименты с паровым двигателем. Честно говоря, до такого не додумывался еще ни один из Трелони. Работать, как простой кузнец! Да это ничем не лучше рудокопа! – Леди Летти содрогнулась. – Мозоли, грязь под ногтями… Нет, это совершенно неприлично.

Джессалин вспомнила длинные, смуглые пальцы, приглаживающие влажные волосы. Не было у него никакой грязи под ногтями! Но рука, схватившая ее за лодыжку, была действительно огрубевшей. И сильной… Очень…

Дверь в гостиную снова с грохотом распахнулась, и на пороге появилась Бекка Пул, торжественно неся новую порцию кекса. Подняв свободную руку ко лбу жестом трагической актрисы «Ковент-Гардена», она произнесла:

– Нет, мои нервы измочалены похлеще, чем веревка палача. А грудь прямо ноет от боли. Это точно сильное сердцеубиение. Я…

– Сердцебиение, – устало поправила ее леди Летти, сделав изрядный глоток портвейна.

– Ну да, вот и я говорю. Сердцеубиение. Приму-ка двойную дозу ревеневого порошка, а то ночью глаз не сомкну.

С чердака доносился могучий храп Бекки Пул – казалось, так квакает добрая сотня лягушек.

Джессалин перевернулась на живот и обхватила подушку. Обычно она спала, как убитая. Над ней даже подшучивали, особенно После того как она ухитрилась проспать знаменитый корнуолльский флах – страшную бурю, с корнем вырвавшую могучий старый вяз и швырнувшую его прямо на окно спальни. Сегодня же ночь была на удивление тихой, если не считать отдаленного шума прибоя, редких криков кроншнепа и храпа Бекки. В камине горел огонек, а горячий кирпич, завернутый в простыни, уютно согревал старинную самшитовую кровать. Все в окружающем Джессалин мирке было обычным, таким, как всегда, с самой первой ее ночи в «Энд-коттедже». И тем не менее…

И тем не менее почему-то странно ныла грудь. Приглушенная боль все росла и росла, как тестец которое поставили подходить на подоконник.

– Черт побери, – сказала вслух Джессалин, стукнула кулаком ни в чем не повинную подушку и, перевернувшись на спину, немигающим взглядом уставилась в темноту. Она попыталась считать всхрапы Бекки, но досчитала до сорока одного, отбросила одеяло и встала.

Взяв свечу, Джессалин подошла к большому зеркалу, висевшему рядом с бельевым шкафом. Наклонив его так, чтобы видеть себя в полный рост, она принялась хмуро разглядывать собственное отражение. Из-под слишком короткой ночной рубашки выглядывали худые ноги с крупными ступнями. В последний раз портниха в Пензансе, пощупав ее выступающие ребра, сказала, что Джессалин тощая, как новорожденная селедка. За прошедшие месяцы ей так и не удалось округлиться, зато вытянулась она еще больше.

«Ты, конечно, весьма нескладное и долговязое создание…»

Джессалин подошла поближе к зеркалу. Бабушка всегда говорила, что ее волосы напоминают о золотой осени, о листве, которую зимний ветер еще не сдул с деревьев. Но это, конечно, вздор – рыжая она и есть рыжая. Джессалин согласилась бы выщипать эту копну по одному волоску, если бы точно знала, что новые вырастут золотыми. А еще бабушка говорила, что у нее сильное, выносливое тело и что она еще скажет спасибо за свою широкую кость, когда ей стукнет сорок. Но ведь в сорок она уже будет старухой! Какой же ей тогда будет прок от этих костей? Но даже если бы не было всего остального, все равно оставался рот. Ужасный, клоунский рот – огромный и красный.

Двумя пальцами Джессалин растянула его почти до ушей, выпучила глаза и показала своему отражению язык. Получилось настолько забавно, что она невольно рассмеялась. Но смех застрял в горле.

Нет, она, конечно, знала, что не красавица, но раньше это как-то не имело значения. Ну, может, самую малость. Теперь же, после этой встречи…

Он красив, даже несмотря на свой недобрый рот. Кроме того, он – брат графа. Он легко получит любую девушку, которая ему понравится. Джессалин это сразу поняла по тому, как он разговаривал, смотрел. Такие всегда нравятся девушкам. И такие всегда добиваются, чего хотят.

Разве такой мужчина может обратить внимание на нее?

Джессалин отвернулась от зеркала. Старое облупившееся ореховое бюро около окна из-за отломанной ножки завалилось на правый бок. Подойдя к нему, она достала дневник, который бабушка подарила ей четыре месяца назад, на день рождения. Погладив зеленую тисненую кожу переплета, Джессалин бережно открыла тетрадь и с удовольствием вдохнула запах новой бумаги. Страницы с золотым обрезом на ощупь были шелковистыми. Она еще ничего в нем не писала – так не хотелось пачкать нетронутую белизну. Дневник был такой красивый, такой дорогой. Да и не так уж много подарков ей доводилось получать.

И все же просто необходимо поделиться с этими белоснежными страницами переживаниями сегодняшнего дня. Так иногда в книгу кладут первоцвет, чтобы потом достать его в самый холодный и темный зимний день. Конечно, лепестки к тому времени засохнут и выцветут, но слабый аромат напомнит об ушедшей весне.

После довольно продолжительных поисков Джессалин обнаружила ручку и даже чернильницу, в которой каким-то чудом не высохли чернила. Собрав все это, она вновь перебралась на кровать и несколько минут, подтянув колени к подбородку, сидела, глядя на медленно тающую свечу. Затем обмакнула перо в чернильницу и ужасным почерком вывела число. Начало было положено. Джессалин задумчиво водила по щеке мягким пером, вспоминая о том, как он выходил из моря – обнаженный, сильный, красивый… и он улыбался.