Текст книги "Дорога гигантов"

– Скорее, – сказал я.

– В самом деле, нужно скорее, господин профессор. Потому что, если мы будем зевать на улицах, мы рискуем опоздать.

Никогда еще, казалось мне, борьба не достигала такого напряжения, как в эти минуты, когда она уже так близко подходила к своему концу. Концу? Уже четыре дня, как полковник Гарвей произнес это слово. Потому было вполне естественно ждать его, этот конец, на следующий день. И все-таки еще сто часов держались инсургенты. Напрасно обрушивала на них мать-Англия тонны расплавленного металла... Против гаубиц, против митральез, против чудовищных пушек Хельга, изрыгавших огонь в черную Лиффей, против наемных солдат всей империи, один против двадцати, против Басе-Гольмер и Пти-Милдред... – держались они, маленькие лавочники, маленькие учителя, вся эта толпа людей с бледными лицами, так презираемая грубыми пожирателями ростбифа. Теперь Революция умирала, она умерла.

– Сюда, господин профессор, сюда. Эй! Лягте на землю. Хорошо. Вставайте. Скорей, еще скорей!

О этот бешеный бег по рушащимся улицам, вдоль этих баррикад, с которых еще стреляют, все еще стреляют согнувшиеся призраки. Стены разваливаются, пылают небеса.

– Сюда, господин профессор, сюда! Вот в эту дверь. Скорей...

Через заваленный хрипевшими ранеными коридор добрались мы до двери в освещенную комнату. Остановились у ее порога. Крик радости приветствовал наше появление. Антиопа стояла передо мной. Она схватила мою руку. Вот сейчас заговорит...

В последний раз встал между нами суровый голос Ральфа.

– Ваше сиятельство! – только и сказал он.

И жестом указал нам на залу.

То, что предстало моим глазам, заставило меня задрожать, и на несколько мгновений покинула меня мысль об Антиопе. Когда мы бежали по окровавленным, обращенным в развалины улицам, мне казалось, что я прикасаюсь к самой вершине трагического ужаса. Я ошибался. Лишь теперь была она передо мной, эта вершина.

Я увидал Джеймса Конноли, я увидал Пирса. Конноли, раненый, лежал в кресле. Пирс стоял рядом и держал перед ним лист бумаги. В руке у него была ручка, он старался вложить ее в руку Конноли. Раненый отталкивал. Пирс настаивал. Мак-Донаг облокотился о подоконник и плакал. И другие, которых я не знал, плакали.

В одном углу стояла графиня Маркевич, бледная, безмолвная, со скрещенными на груди руками.

– Нужно, Джеймс, нужно! – повторял Пирс дрожащим голосом.

Наконец, Конноли уступил, подписал. И с полным муки проклятием далеко отшвырнул перо.

Пирс покорно поднял ручку. Подошел к Мак-Донагу, тот тоже подписал.

Тогда и он поставил свою подпись под подписями своих товарищей.

– Теперь, трубы, – сказал он срывающимся голосом.

И, не в силах сдерживаться, упал на стол, обхватил голову руками, заплакал, как дитя.

Была немая минута, мы слышали лишь рыдания Пирса. Потом вдруг на площади, под окнами, зазвучала труба и покрыла треск выстрелов. Холодно и зловеще звучала она в страшном надвигающемся вечере. Потом зазвучала еще одна, потом – десять. Шинфейнер признавался в своем поражении. Гром артиллерии стал как будто еще сильнее, но вокруг площади ружейная трескотня стала ослабевать.

Я почувствовал, что кто-то положил мне на плечо руку. Рядом со мной стоял полковник Гарвей.

– Приготовьте документы, удостоверяющие вашу личность, – прошептал он. – Приближается минута, когда мы, может быть, им будем обязаны жизнью.

И прибавил:

– Теперь начинается наша роль.

Должен признаться, он был прекрасен в своем спокойствии, так же, как и барон Идзуми. Напротив, профессор Генриксен, рухнувший на скамейку, был похож на какую-то отвратительную кучу тряпья.

Под окнами выстрелы сменились гнетущей тишиной. И вдруг ружья опять затрещали вовсю, где-то там, поблизости.

– Прекратите огонь, прекратите огонь, – повторял Пирс, словно могли там, на улице, расслышать его слабый голос.

Мак-Донаг, стоя у окна, делал отчаянные знаки. Что там такое происходило, отчего на лице его отражались такое восхищение и ужас? Я инстинктивно подбежал к окну, Ральф опередил меня. Оба мы глухо вскрикнули.

На маленькой площади подходила к концу необычайная схватка. С одной стороны, английские солдаты, сбегавшиеся отовсюду, с другой – лишь один человек.

Это был какой-то однорукий гигант. Он стоял в подъезде дома и из мешка, висевшего у него на шее, вытаскивал бомбы. Здоровой рукой он вкладывал снаряд в стиснутый между коленями прибор и затем с невероятною силою и меткостью бросал его в неприятеля. Британцы отвечали ружейными выстрелами. Это было какое-то чудо, что они еще не убили его... Менее чем в двадцать секунд он на наших глазах бросил четыре бомбы, и ни одна не пропала даром.

Наконец, когда он наклонился, чтобы взять пятую, пуля сразила его. Я видел, как громадное тело скатилось по ступеням лестницы. На секунду мелькнуло передо мною лицо этого героя...

Было бы против всех законов вероятности, если бы г-н Теранс не прибавил от себя хотя бы одного аккорда в этот грозный, затихающий концерт.

Глава X
ДОРОГА ГИГАНТОВ

Весна наступила как-то сразу. Еще даже накануне никто не мог и думать, что она совсем близка – здесь, в грустном саду оголенными деревьями, вдоль которых мне разрешили гулять четверть часа в день, в саду с мокрыми черными дорожками, на которых улитки виднелись красноватыми пятнами. И вот теперь – весна пришла. Небо было голубое, как голубиная шея, когда ветерок шевелит ее нежные черные перышки. Молодое солнце улыбалось. Со своей постели слышал я радостные птичьи голоса. Было часов десять утра.

Ко мне с достоинством подходила сиделка, в очках, в холщовом халате – воротничок у халата накрахмален, манжеты украшены маленькими красными крестами и застегнуты английскими булавками. Ей нечего было торопиться, дела было у нее мало, потому что из двенадцати кроватей в этой длинной зале с белыми занавесками занята была лишь моя.

– Был доктор, – сказала она. – Вы спали. Он нашел, что не стоит вас будить. Это доказывает, что, по его мнению, вы хорошо поправляетесь.

– Можно мне сегодня выйти?

– Конечно, не в Дублин. Но вы можете встать в одиннадцать и пройтись по саду. Завтракать будете за столом. Думаю, что числа десятого мая вы сможете оставить госпиталь.

– Ах, – воскликнул я, – еще четыре дня!

– Знаете, – сказала она с некоторой досадой, – можно подумать, что за вами был плохой уход. Когда вас привели сюда, мы думали, что продержим вас не двенадцать дней, а целый месяц.

– Я не жалуюсь, – пробормотал я.

Она сделала жест, который говорил: еще бы этого недоставало... Она поправила одеяло, похлопала по подушке и вышла, отдав какие-то приказания служащему. Он, высокий бородатый парень, сидя на подоконнике, мыл стекла.

Это окно было как раз против моей кровати. Спина человека, который мыл стекла, заслоняла мне вид в сад. Кажется, он никогда не кончит! Было такое впечатление, что вот уже четверть часа трет он все тот же четырехугольник.

– Сколько вы получаете в день? – спросил я.

– Десять шиллингов, господин, и еще харчи.

– Положим пятнадцать шиллингов, – сказал я. – И за сколько часов работы?

– В среднем, десять.

– Значит, по-моему, мытье одного стекла обходится администрации в шиллинг и шесть пенсов.

– Очень может быть. Но администрация заинтересована в том, чтобы работа была хорошо сделана. Дольше простоит чистым.

С этими словами служащий степенно стал собирать свои инструменты: губку, шерстяную тряпку, чашку. Я с большим изумлением увидал, что он подошел к моей кровати и чрезвычайно развязно уселся в ногах.

– Никогда бы я не подумал, – сказал он, – что борода может за неделю так изменить человека. Не узнаете меня, господин профессор?

Я привскочил.

– Вы! Вы здесь!

Ральф поднес палец к губам.

– Ш-ш! Как вы сами можете понять, это – только на время, господин профессор. Ш-ш! Будем говорить тише, прошу вас об этом как о личном мне одолжении. У меня такое впечатление, что моя голова не нравится мисс Герти, вашей достойнейшей сиделке. И я предпочитаю, чтобы она по-прежнему не знала, что за эту голову назначена плата.

Ральф стал на колени. Он методически мыл теперь белые доски пола, совсем рядом со мной.

– В нашем распоряжении очень мало времени, – сказал он. – Постараемся привести в порядок вопросы, которые нужно нам сделать друг другу. Как вы себя чувствуете, господин профессор?

– Теперь, кажется, хорошо.

– Тем лучше, вы очень нас встревожили.

– А вы, сколько времени вы здесь? Никто не знал, что с вами сталось.

– О, только этому я обязан тем, что еще продолжаю жить. Вас принесли в этот госпиталь 29-го вечером. Я поступил сюда почти в то же время, что и вы, только вошел с черного хода, конечно. Я уже имел честь вам сказать, что это – на время. Двойная выгода: я экономлю свои скромные капиталы и остаюсь в распоряжении своих друзей. – И он с странной усмешкой сказал мне: – Вы ничего о них не спрашиваете?

– Я имел до последней среды, – сказал я с усилием, – сведения через барона Идзуми и полковника Гарвея.

– Кстати, может быть, эти господа не сказали, что вы им обязаны жизнью. Я считаю справедливым сообщить вам это.

– Они так же скромны, как и добры, – прошептал я.

– И очень храбры, господин профессор. Я могу вам рассказать, как все это произошло. Когда злополучный снаряд попал в дом, почти в ту самую комнату, где только что была подписана капитуляция, – все остались почти совершенно невредимы, кроме вас, господин профессор. Вас отшвырнуло к стене, затылок у вас, по-видимому, слабый, и вы лежали без чувств. Вы, конечно, сами понимаете, не такой это был момент, чтобы заняться вами. Те мужчины и женщины, господин профессор, которые бы особенно хотели сделать это, сами бы тут же арестованы нашими добрыми британскими друзьями.

– Я знаю, в этот момент вмешались Идзуми и Гарвей.

– Со своими документами в руках, господин профессор, они подняли чертовский шум; в то самое время, когда профессора Генриксена солдаты подняли на ноги прикладами, они не только не тронули вас, но, ошеломленные ругательствами американца и японца, очень любезно перенесли вас в более спокойное место; полковник гремел впереди вас, барон Идзуми бушевал позади... Я дальше не видел, так как предпочел уклониться от объяснений, которые были вправе от меня потребовать верные войска его величества Георга V.

– Барон Идзуми и полковник Гарвей покинули Дублин два дня назад, – сказал я. – Я знаю, что перед отъездом они сделали все необходимое у генерала Максуэла, чтобы я, как только поправлюсь, мог вернуться во Францию. Я всегда буду у них в долгу.

Ральф старательно тер пол. Он повторил свой вопрос:

– А другие? О них вы меня не спрашиваете?

– Пирс?

– Расстрелян, господин профессор, в эту среду.

– Клерк?

– Расстрелян, тоже в среду.

– Мак-Донаг?

– Расстрелян, все в ту же среду.

– Конноли?

– Приговорен к смертной казни. Но они гуманны. Они отложили расстрел до того времени, когда он будет в состоянии стоять.

– Мак-Бранд?

– Расстрелян, так же как Планкетт, Эдуард Дэйли, Уильям Пирс, О’Ганраган, один – вчера, остальные – третьего дня.

– Граф д’Антрим? – спросил я, понизив голос.

– Его сиятельство, – сказал Ральф голосом как будто спокойным, под которым крылось страшнейшее волнение, – его сиятельство был арестован 26 апреля и немедленно заключен в тюрьму в Трали. Но, вы понимаете, для старика такие потрясения... Прибавьте, что в это время года камеры довольно холодные. Графа д’Антрима нашли мертвым в его камере в воскресенье, 30 апреля, когда тюремщик пришел спросить, не желает ли он присутствовать на мессе.

Оба мы замолчали. Ральф выжимал с губки коричневые капли воды в чашку.

– Еще кого нет ли, господин профессор, о чьей участи вы хотели бы получить сведения?

– Графиня, – проговорил я дрожащим голосом, – графиня Маркевич?

Ральф собрал свои принадлежности и собирался уходить.

– Графиня Маркевич... Она ждет в тюрьме, когда военный суд произнесет свой приговор. Недолго ждать.

Он с усмешкой прибавил:

– Теперь, конечно, все, не правда ли? Право, как будто больше не о ком... До свидания, господин профессор.

Я с мучительным стоном приподнялся на постели.

– Ральф, постойте, ради Бога, постойте!

Он опять подошел ко мне. Лицо его было бледно, на нем блуждала улыбка.

– Прекратите, прекратите, – сказал я, – эту отвратительную комедию. Не видите вы, что ли, что нет у меня сил?

– В самом деле, господин профессор?

– Довольно, Ральф, довольно! Скажите мне, скажите!

В эту минуту послышались тихие шаги.

К нам шла мисс Герти, сухая и торжественная, скрестив руки на плоской груди.

Ральф уронил губку.

Когда он наклонился, чтобы ее поднять, я расслышал его свистящий шепот:

– Она также ждет в тюрьме своего приговора. Она тверда. Будем, как она.

И он умолк.

Мисс Герти стояла между нами.

– Что вы тут делаете? – сказала она подозрительно. – Разве вам неизвестно, что правилами воспрещается служителям разговаривать с больными?

Ральф с сокрушенным видом прижал чашку к груди.

– Известно, мисс Герти. Но господин позвал меня.

– Да? – обратилась она ко мне. – Правда? Что же вам было угодно?

– Господин хотел узнать, – проговорил он, смиренно опуская глаза к своей губке, – хотел узнать, к кому обратиться, чтобы достать Библию. И я позволил себе, мисс Герти, сказать им, что вы почтете за большое удовольствие доставить ему Библии.

Глаза ее выразили и удивление, и чувство удовлетворенности.

– За удовольствие? Нет, – сказала она величественно, – скажите, что я почту это за долг.

***

– ...Между тем все Мадианитяне и Амаликитяне, и жители Востока собрались вместе, перешли реку и стали станом на долине Израильской. И Дух Господень объял Гедеона; он вострубил в трубу, и созвано было племя Авиезерово идти за ним. И послал послов по всему колену Манассиину, и оно тоже вызвалось идти за ним...

Ральф ровным голосом читал мне Священное писание, так как я заявил, что у меня плохо с глазами, и сам я читать не могу. Уже три дня нес он эту службу при мне. Мисс Герти охотно согласилась сократить ему работу по уборке комнаты, чтобы забота о моей душе шла рядом с заботою о моем теле. Достойнейшая сиделка, страдавшая изрядною глухотою, обычно присутствовала при наших душеполезных занятиях. На этот раз она вязала и отрывала глаза от работы лишь за тем, чтобы поправить на носу очки или окинуть нас удовлетворенным взглядом.

– ...Мадианитяне же и Амаликитяне и все жители Востока расположились на долине в таком множестве, как саранча...

– Ничего нового? – спросил я шепотом.

– ...Верблюдам их не было числа, много было их, как песку на берегу моря... – продолжал невозмутимо Ральф. И тем же тоном, не показывая, что прервал чтение, сказал: – Да, есть новости.

– Какие?

– ...Когда же пришел Гедеон, то некий человек рассказывал другому сон и говорил так: снилось мне... Вы выходите из госпиталя завтра утром, в четверг, 11 мая. Все это было предусмотрено... будто бы круглый ячменный хлеб катился по стану Мадианитян.

– А... она?

– ...это не иное что, как меч Гедеона, сына Иоасова, Израильтянина... Она?.. Военный суд еще не вынес приговора... Завтра или в субботу.

– Я не хочу уезжать из Дублина, пока не узнаю...

– Вы говорите: не хочу. Но о вашем желании и не спросят. Решено, что вы оставите Дублин завтра вечером... Когда я и находящиеся со мной затрубим в трубы, трубите и вы в трубы ваши вокруг всего стана и кричите: меч Господа и Гедеона... Сношения морем между Дублином и Англией еще не восстановлены. Завтра вечером вы поедете поездом на Белфаст. Не качайте головой, это только привлекло бы внимание мисс Герти; она глупая, но не совсем уж идиотка. ...обратил Господь меч одного на другого во всем стане и бежали полчища до Беошиты, до предела Авелмехолы близ Табафы... Право, весьма интересная история.

– О, значит я не могу ничем быть ей полезным! – сказал я.

– Вы будете читать газеты, – сухо ответил г-н Ральф. – И вы не забудете, что я тут. ...И поймали двух князей Мадианитских: Орива и Зива, и убили Орива в Цур-Ориве, а Зива – в Иекев-Зиве и преследовали Мадианитян... Не могли бы вы, господин профессор, оказать одну услугу и мне, вашему покорному слуге?

– Вам?

– Да, мне. Вы завтра вечером, повторяю, оставите Дублин. В Белфаст приедете около полуночи. Пароход в Ливерпуль отходит лишь в воскресенье, 14 мая. Таким образом, в вашем распоряжении вся суббота. Даю вам слово, Белфаст – не очень уж веселый город. Когда походите вы часик вокруг памятника – фонтана Томпсона...

– Ну?

– ...Виноградная гроздь Ефраима не драгоценнее ли всего урожая Авиезерова... Прошу вас, господин профессор, сесть в поезд на станции Мидланд. Через два часа вы будете в Колмайне и Портраше. Оттуда электрический трамвай доставит вас к замку Денмор. Вы, конечно, знаете, господин профессор, что их сиятельства жили в Денморе до переезда в Кендалль.

– Знаю, Ральф.

– ...Когда предаст Господь Зевея и Салмана в руки мои, растерзав тело ваше терновником пустыни... Вы подойдете к главной двери замка и там увидите вделанный в стену железный звонок. Вы дернете два раза, и не беспокойтесь, что не услышите звонка, он довольно далеко, внутри здания. Вы подождете, пока вам отопрут. Отопрет старуха. Моя мать, господин профессор.

– Я поеду, Ральф.

– Благодарю, господин профессор. Моя мать никогда не выезжала из Денмора, сейчас она там, должно быть, единственный сторож. Очень боюсь, что и там в последние дни были какие-нибудь истории со стороны полиции. Наверное, сделали обыск, может быть – произведен разгром... Гедеон, пошел к живущим в шатрах на восток от Нов и Иокбеги... Но все-таки не думаю, чтобы они потревожили мою мать, ей семьдесят два года, господин профессор.

– Что должен я ей сказать, Ральф?

– То, что случилось: что я жив и что при первой возможности приеду ее поцеловать. Вы объясните ей, что в данную минуту это невозможно и что тут еще есть у меня дела. Вы караетесь успокоить бедную старушку. Заранее благодарю с... и возвратился Гедеон, сын Иоаса, с войны от возвышенности Хереса. И захватил юношу из жителей Сокхофа... Вы будете в Денморе около одиннадцати. Поезд в Белфаст отходит лишь в шесть. Моя мать даст вам позавтракать. И может быть, вы попросите ее разрешить вам посетить замок, кладбище, где покоятся графы Кендалль, оттуда, и в тихую погоду, и в бурю, великолепный вид на море. ...Иефер не извлек меча своего, и встал и убил Зевея и Салмана и взял пряжки, бывшие на шеях верблюдов их...

Сиделка встала и, перегнувшись через плечо Ральфа, тоже стала читать:

– Вы дочитали только до сих пор? – спросила она.

– Да, мисс Герти. Это потому, что господин профессор Жерар время от времени перебивает каким-нибудь подходящим объяснением чтение божественного текста.

***

На следующий день утром, около десяти часов, я, с Библией в одной руке, со своим маленьким багажом в другой, переступил порог госпиталя, напутствуемый пожеланиями мисс Герти. Повидать Ральфа мне не удалось.

В полдень я все уладил с британским правительством. Мне вручили, с несколькими не весьма ласковыми словами, мой паспорт на Белфаст, где я должен его снова визировать у военных властей, так как военное положение еще продолжалось.

Я наскоро позавтракал в только что открывшемся снова плохеньком трактире. Я был там один. Неловко прислуживала мне девушка и вся дрожала.

По разрушенным улицам, которых не узнавал, попробовал я добраться до тех мест, где провел с Антиопой несколько часов, но не мог их разыскать. Всюду были только развалины, и охранявшая их, со штыками или пушкой, стража еще издали делала знаки, чтобы я не подходил.

Тогда я вышел из тех кварталов, где борьба развертывалась с особою яростью, и направился к Норс-Кинг-стрит.

– Госпожа Хью!

– Ах, это вы!

Я пришел узнать что-нибудь об этих самоотверженных людях, которые сделали для нас все, что только могли. Госпожа Хью была вся в черном. Я безмолвно стоял перед нею.

– Садитесь, сударь, пожалуйста. Я рада, что вижу вас здоровым после всех этих ужасов.

Она обратилась за эти двенадцать дней в старуху, совсем в старуху, с жалкими, дрожащими руками и надорванным голосом.

Наконец я нашел в себе силу заговорить.

– Дэни?

Г-жа Хью махнула рукою.

– Слава небесам, они не захватили его, он бродит где-нибудь по дорогам в глубине страны. Ведь нечего было и думать том, чтобы он вернулся к себе в полк во Фландрии; на его счет я более или менее спокойна, потому что, сами понимаете, после того, что произошло, вся Ирландия на их стороне. Где бы он ни был, его спрячут, о нем позаботятся. Ему же удалось за неделю два раза дать мне о себе знать. Не о нем думаю я, сударь, – я думаю об умерших.

– Об умерших, госпожа Хью?

– Да, о моем муже, они убили его.

– Господин Хью убит!

– Да, ведь вы видели его! Такого человека, который за всю свою жизнь не сделал никому никакого зла... И господина Уальша они тоже убили.

Она стояла передо мной, без слез, сложив на новом черном фартуке бескровные руки.

– Это случилось в субботу, вскоре после того, как ушли ваши друзья.

Она говорила все это монотонным голосом, почти спокойно, как говорят слишком уставшие от слез люди.

– Солдаты вошли в наружную дверь и в дверь в вестибюле. Они бросились к нам с криком: «Руки вверх!» Бегали по всему дому, обыскивали лавку, кухню и комнаты наверху. Мы им сказали, что нет у нас никаких дел с шинфейнерами. Солдаты стали обыскивать мужчин. У мужа были некоторые наши драгоценные вещи, я отдала их ему для верности. Солдаты забрали их, засунули себе в карманы, и больше я этих вещей уже не видела. Затем они приказали нам, женщинам и детям, спуститься в подвал, а мужа увели наверх. Господина Уальша отвели в комнату в первом этаже, откуда мы только что ушли. Прошло немного времени, и я услыхала, как кто-то наверху говорит: «Зачем вы это делаете? Ничего мы вам не сделали». Потом послышался какой-то глухой шум, мы вздрогнули; как будто солдаты сдвинули с места или опрокинули какую-то тяжелую мебель вроде шкафа. Мне и в голову не пришло, что это упал один из наших мужчин. Всю ночь над нашими головами ходили солдаты, приходили, уходили. В вестибюль принесли раненого солдата, я ухаживала за ним и сделала для него все, что могла.

– А потом, госпожа Хью?

– Днем я отнесла чашку чаю слепому старику, знаете, который у нас живет. Когда я поднималась по лестнице, один солдат крикнул: «Нельзя вам туда». Я начинала нервничать, беспокоиться. Проходя мимо залы, я заглянула в замочную скважину. Какой ужас! У камина лежал мертвый человек. Я спросила солдата: «Кто это?» Он ответил: «Мятежник из одного дома». Я не была еще уверена. Вся дрожа, сошла я вниз и спросила госпожу Уальш, какого цвета носки были на ее муже, так как я хорошо разглядела ноги лежавшего там наверху человека. Она заметила, что я в смертельном испуге, и сама тоже заволновалась. Я на некоторое время ее успокоила. Но я стала подозревать, в чем дело, и несколько раз спрашивала солдат: «Где мой муж?» Они ответили: «Его взяли в плен и отвели в казармы». Я настаивала, чтобы мне сказали точнее, и кто-то из солдат сказал мне, что нужно обратиться к офицеру. Наконец, часов в десять вечера, пришел офицер. После долгих просьб, он разрешил мне подняться наверх и поглядеть. Предварительно он попросил дать ему чашку с водой и тряпку и сам поднялся туда. Наверное, он хотел смыть с трупов кровь, потому что одежда на них, когда мы пришли, была вся мокрая. Окончив свое дело, офицер спустился вниз и со свечей в руке проводил меня в комнату наверху. Там увидала я труп моего мужа.

– Напишите все это, госпожа Хью, не пропустите ни одной подробности. И может быть, смерть несчастного господина Хью не останется совсем бесполезной для его родины[4]4
  Г-жа Хью последовала данному ей совету. В ее показаниях перед следственной комиссией – буквально те же выражения, что в вышеприведенном рассказе. (См.: Дублинские убийства. Показание г-жи Хью, вдовы Майкла Хью, № 172, Норс-Кинг-стрит).


[Закрыть].

Часов в семь вечера, на мрачном вокзале на Амьенской улице, кишевшей темными солдатами, со мной сделался обморок. Я вдруг решил остаться, чего бы это мне ни стоило, в том городе, где решалась судьба Антиопы. Уже захлопывались одна за другой дверцы в отходящем поезде. Я сидел весь разбитый, дрожа в лихорадке, на скамейке платформы. Предо мною выросли две тени. Без долгих объяснений мне предложили занять место в отделении вагона, и эти люди повели, почти поволокли меня к нему. Один из них сел вместе со мной. Когда проживешь такие часы, уже ничто не страшно в жизни.

***

Я дернул старый, ржавый звонок, о котором говорил мне Ральф. Сердце у меня билось. Прошли две минуты, показались они бесконечностью. Тяжело отворилась громадная дверь.

– Госпожа Макгрегор, не правда ли?

Предо мною была маленькая-маленькая старушка. Глаза ее вопросительно смотрели на меня, и был в них какой-то скорбный испуг. Бледно-голубые глаза, почти такого же цвета, как небо над нами, по которому величественно плыли большие белые облака.

– Я от вашего сына Ральфа. Он жив. И на свободе.

Она прижала к сердцу свои ручки в черных шерстяных митенках.

– От Ральфа? Ах, сударь, войдите, войдите.

Дверь с глухим шумом затворилась за нами.

– Входите, входите!

Мы прошли двор, окруженный гигантскими серыми стенами. У пышного, но уже обветшавшего подъезда, с травой между разошедшимися, истоптанными плитами, была конура, около нее дремала цепная собака. Она тоже была очень стара. Когда я проходил мимо, она как будто даже и не заметила этого.

Замок Кендалль имел, по сравнению с Денморским, вид почти игривый.

В комнате со сводами, с облупившейся, старинной наивной живописью по стенам, я сел у яркого огня, который поблескивал между железными полосами в камине.

– Присядьте, сударыня, прошу вас.

Но она ни за что не соглашалась и продолжала стоять, такая маленькая, вся в черном. И было непостижимо, как такой колосс, как Ральф, мог получить жизнь от этой крошечной женщины.

Она слушала, что я ей рассказывал, передавая всякие подробности, иногда вскрикивала, но пыталась сдержать эти возгласы. Я старался ничего не забыть, понимая, что робкая маленькая женщина никогда не отважилась бы задать мне какой-нибудь вопрос.

Когда я сообщил ей, что граф д’Антрим умер, что графиня Кендалль арестована, она точно еще больше сморщилась. Она не плакала. Только правая рука украдкой сотворила крестное знаменье.

– А здесь? – спросил я, чтобы прервать последовавшее за моим рассказом молчание.

Она сделала какое-то неопределенное движение рукой.

– Приезжали какие-то господа из Белфаста, с солдатами и полицией. Целый день обыскивали замок. Увезли большой чемодан с бумагами. А так ничего не тронули.

– Вы здесь одна?

– Да, господин.

– Ральф сказал мне, – заговорил я снова, помолчав немного, – Ральф мне сказал, что вы будете так любезны и покажете замок. Когда-то я знал графиню Антиопу, еще совсем девочкой. Она много рассказывала мне о Денморе. Я был бы очень рад...

– О, все, что вам угодно, сударь.

На поясе у нее висела толстая связка ключей. Она взяла ее.

– Ральф сказал мне еще, – прибавил я с улыбкой, – что с моей стороны не будет неделикатностью попросить у вас разрешения разделить с вами завтрак.

Она всплеснула руками.

– О сударь, прошу вас, простите. Я – несчастная старуха события отняли у меня и последний ум. Сама я уж ничего не соображаю, нужно все мне сказать.

И за весь этот день впервые засветился огонек в ее глазах.

– О, Ральф – он обо всем подумает, – сказала она, – он всегда обо всем думал.

Она протянула мне свою связку ключей. Я скромно отстранил их.

– О, а эти господа из Белфаста брали у меня ключи, – сказала она с обезоруживающею наивностью. – Полагаю, что у друга моего сына не меньше прав, чем у английских полицейских.

Целый час бродил я по замку. Гулко раздавались мои шаги по пустынным лестницам и коридорам. Поднявшись во второй этаж, я растворил окно. Облокотился. На необозримом пространстве стлалось море, весеннее море, бледно-лиловое, и по его поверхности проступали более темными красками течения.

Я опять закрыл окно. Я открывал одну дверь за другой. Сердце мое было полно глубокого волнения. Все такие же комнаты, формою похожие на церковные залы, торжественные, как часовни, отделанные строгим дубом. По стенам – портреты. Длинный ряд джентльменов, ведших на протяжении веков трагическую борьбу с саксами. Кое-где зеркала, в которых уже издали видел я свое все приближающееся отражение, еще увеличивали фантастические размеры этих зал. И двух лет не прошло, как было покинуто это жилище, а казалось, что уже века оно необитаемо.

Толкнув еще одну дверь, я вздрогнул. Не было сомнений, что я вошел в комнату Антиопы.

Я подошел прямо к маленькому кронштейну из розового дерева. Несколько фотографий в стареньких рамках. Портреты Антиопы, когда она была ребенком. На одной фотографии она была в коротенькой юбочке, в блузке с матросским воротником. Я вынул фотографию из рамки. На обороте прочитал имя фотографа, его адрес – Э-ле-Бене, Гранд Авеню – и дата – 1894.

Я положил маленький портрет себе в бумажник и тихо вышел на цыпочках.

На лестнице послышались легкие шаги. Это была старушка, наверное, она, не мог, конечно, быть никто другой. Но какая тревога охватила меня! Она прошла лишь тогда, когда я увидал на площадке старушку, и она засеменила ко мне.

– Ваш завтрак готов.

Я был вынужден, несмотря на все мои возражения, один сесть за стол в громадной столовой, где она накрыла мне завтрак. Хрустальная с серебром чаша, наполненная светлым вином, бросала на скатерть свою розовую переливчатую тень. Я быстро поел, стараясь не греметь посудой.

– А теперь, не угодно ли вам пойти со мной, – сказала старушка.

Я пошел. Мы спустились в парадный двор. Она отперла входную дверь, посторонившись, чтобы пропустить меня вперед. Тут только я заметил, что у нее в руках букет цветов.

– Вы разрешите мне проводить вас туда.

Мы пошли по скалистой дорожке, вившейся вдоль основания Денморского замка. По другую ее сторону была стена футов шесть в вышину, посередине ее – железная решетка с крестом.

Мать Ральфа толкнула решетку, та со скрипом отворилась. В ответ на этот скрип раздались какие-то хриплые крики. Вокруг нас закружились чайки.

Мы были на площадке, высеченной в скале. С трех сторон – громадные голубые и белые просторы неба и моря; за нами высился суровый и величественный силуэт замка.

На этой площадке стояли в два ряда, словно какая-то гигантская игра в домино, приблизительно двадцать каменных столов.

– Могилы графов Кендалль, – сказала старушка.

Она пошла проходом, который образовали тяжелые серые четырехугольники. На всех этих камнях были вырезаны надписи. По мере того как мы подвигались вперед, как уходили вместе с моей спутницей из дали времен, надписи становились все более разборчивыми. Старушка подошла к последнему камню, на котором лежал увядший букет цветов. Она сняла этот букет, вместо него положила свежие цветы, которые принесла. Она опустилась на колени и молилась.

Круги чаек вокруг нас все сужались. Некоторые из них уже успокоились и опустились на камни.