Текст книги "Дорога гигантов"

Глава VI
КОМНАТА КРОПОТКИНА

Мне показалось, что бьют часы. Впечатление это все крепло в моем полудремотном состоянии, стало повелительным... Я встал и, еще в полудремоте, направился к камину, натыкаясь в темноте на мебель, на круглые головы зверей, шкуры которых были разбросаны всюду по паркету.

Дрова догорали. Камин топили лишь для того, чтобы радовать огнем горящих дров, так как комната отапливалась радиаторами, и в темноте были видны по стенам их белые эмалированные батареи.

Вспыхивали розовые огоньки. При одной такой вспышке я мог разглядеть на часиках, на камине, который час. Было пять минут третьего.

На столике, около лопаточки и щипцов, которые я чуть было не уронил, до того еще плохо владел своими движениями, смутно поблескивали хрусталь и позолота. Там был накрыт ужин. Из серебряного ведра торчало горлышко бутылки шампанского. Проступали со всех сторон еще и другие подробности, которых я совершенно не заметил, когда мы вошли сюда три часа назад, хотя тогда в этой комнате было еще светло.

Одно полено вдруг осыпалось искрами, и оттого стало почти светло.

Я услыхал за собою смех.

– Дорогой мой, надеюсь, не останетесь же вы до бесконечности в таком виде... Не могу я подойти к вам – в этот уголок у камина, пока вы не примете приличного вида.

Смешным движением я выразил свое замешательство. Леди Флора засмеялась еще громче.

– Право, мне вас жалко. Ну вот что, отворите эту дверь и пройдите туда, там висят мои капоты. Возьмите какой-нибудь, какой подвернется, только постарайтесь не уронить остальные.

Я повиновался. Переступив через порог, я очутился в темноте и вздрогнул от прикосновения шелков, атласа, металлических вышивок, в голове кружилось от запаха духов, которыми пахли все эти потревоженные мною дамские вещи. Ощупью я снял одну с полированной вешалки. Рукава были такие широкие, что я без труда продел руку. Тут же висел тяжелый кушак, я повязал его. И в таком виде рискнул показаться ей.

Леди Флора была уже около камина. Она присела на корточки перед огнем, руками обхватила колени, закурила папиросу. На ней была мужская черная шелковая пижама. Когда она увидала меня, радости ее не было границ.

– Ах, дорогой, какой вы славный в этом наряде! Подойдите поближе, дайте на вас полюбоваться.

Отражение в зеркале показало мне, что я смешнее, чем мог предполагать.

– Да у него вкус... или, во всяком случае, ему везет... Знаете, вы выбрали один из самых красивых моих капотов: он из Нагасаки.

В самом деле, на мне было кимоно вишневого цвета, расшитое золотыми хризантемами и драконами. Рукава оставляли голыми руки, в широкий вырез ворота были видны плечи.

– Вам идет, очень, очень идет, – повторяла леди Флора, – но это еще не основание зазнаваться и садиться рядом со мною, вот тут, у огня.

Она засмеялась еще сильнее.

– Как его зовут, директора вашей College de Franse?

– Администратора College de Franse? Господин Морис Круазе.

– Я сейчас же отдала бы одно из моих колец, какое угодно, на выбор, за то, чтобы взглянуть, какое лицо сделал бы ваш Морис Круазе, если бы увидал вас в эту минуту.

– Очевидно, лицо у него было бы не совсем обыкновенное, – прошептал я мечтательно.

– Господи, да не принимайте вы такого скорбного вида. Повторяю вам, – этот костюм вам очень идет. Будь здесь наш друг Антиопа, она, наверное, согласилась бы со мною. Но как я глупа, может быть, уже...

Я сделал было движение, но тотчас сдержал его, почувствовав, что в такую минуту жест, слишком явно протестующий, был бы обиден этой милой женщине в черной пижаме.

Впрочем, она заметила мое движение.

– Не хочу быть нескромной, – сказала она с насмешливой улыбкой.

Чтобы отразить удар, я сам стал нападать.

– Насколько я слышал, графиня Кендалль собирается замуж за лорда Реджинальда, – сказал я с самым невинным видом.

Леди Флора пожала плечами.

– О, Реджинальд не ревнив, – сказала она.

И у нее был тот же смешок, что у Антиопы.

– Он настолько выше всего этого, бедный мальчик.

Я смотрел на нее, пока она говорила все это так спокойно и непринужденно. Да неужели это та самая женщина, которая какой-нибудь час назад... Я не мог разобрать, что это – невинность, лицемерие? И мне вспомнилась фраза знаменитого священника, долго служившего в Соединенном Королевстве: «Я исповедывал ирландок и англичанок. Несмотря ни на что, есть поражающий контраст между ирландской скромностью и валлийской непристойностью. И заметьте, – прибавил он с усмешкой, – я имею возможность говорить с вами лишь о валлийках-католичках».

Леди Флора нажала незаметную кнопку, и на камине загорелась бледно-розовая лампочка-ночник. Она с чудесной легкостью вскочила на ноги. Закинув голову, скрестив руки, она сладострастно потягивалась. Потом зевнула.

– Я хочу есть, – сказала она.

Она взглянула на столик, о котором я только что говорил, захлопала в ладоши.

– А, куропатка, сыр из дичи, фрукты! Это неплохо.

Я также взглянул на столик; все там было так устроено, чтобы два человека могли поужинать. Я почувствовал, что свобода моей воли как-то унижена. С тех пор как я пришел, леди Флора ни разу не вышла, не отдала никакого приказания. Приходилось, таким образом, признать, что она все предвидела, заранее решила, что я буду с нею ужинать; я думал подчинить ее своим желаниям, на самом деле она лишь подчинила меня своим.

«А, в конце концов, – подумал я, – очень глупо сентиментально усложнять такое приятное приключение. Этими мудрствованиями только отравляешь себе жизнь. Воспользуемся просто мимолетной минутой, а эта минута во всех отношениях очаровательна».

И я поспешил тут же осуществить мое решение. Как раз в это мгновение леди Флора стояла ко мне спиной и собиралась разрезать куропатку. Я обнял ее.

Она вздрогнула, маленький нож выпал из рук. Смеясь, она высвободилась из моих объятий.

– Ах, эти робкие люди... Смотрите, что вы наделали. Я чуть не обрезала себе палец. А вы весь забрызгались. Видите: кусочки желе дрожат на рукавах вашего красивого кимоно. Не следует портить вещи, которые вам дают.

Я стоял, совсем пристыженный.

– Если вы все-таки непременно хотите проявить свою активность, – не стесняйтесь.

И она рукой указала мне на ведро с бутылкой шампанского.

– Рядом щипцы, чтобы перерезать проволоку. И смотрите, постарайтесь откупорить так, чтобы не перепугать весь дом.

Она стала расставлять на скатерти, постланной прямо на полу у огня камина, тарелки и приборы.

– Будем ужинать на полу. Так гораздо веселее.

Рядом с ведром льда стояла плетенка, в которой лежала бутылка. Леди Флора знаком показала, чтобы я взял ее.

– Поставьте корзинку у огня. Вы прочли ярлык и, надеюсь, знаете, что это такое?

– Леовилль-Пойферре, – проговорил я.

– 1881 года, – дополнила леди Флора. – С куропаткой это отлично. Только осторожно, так.

Я легко откупорил шампанское.

– Сядем, – сказала моя хозяйка.

Она быстро опустилась на пол, я успел схватить на лету ее руку и прижаться к ней губами.

– Ну, – сказала она, – не будем повторять историю с желе от куропатки. Все по порядку, как у нас говорят. – Ошеломленный, смотрел я на нее. С такой легкостью забывать, раздвоятся – это было выше моего понимания. Матильда Моль так чудесно умеет делать себе прическу, что не видно прогалины в волосах, образовавшейся в том месте, где накануне ночью, в минуту экзальтации, была отрезана прядь. Я мог констатировать, что леди Флора в совершенстве владеет этим искусством – обновлять свою прическу.

– Куропатка изжарена отлично. Простите, но будьте так любезны, подложите дров в камин. И пока вы еще не сели, дайте шампанского.

– Я наполнил стаканы.

– Хорошее, – сказала она, смочив губы в вине. – Кстати, читали вы в сегодняшних газетах: немцы снова бомбардируют Реймс. Бедный собор! Как это жалко! Если это будет продолжаться, я соглашусь с Реджинальдом, который находит, что нет ничего ужаснее войны. Как вы думаете?

– Я думаю, что надо быть сумасшедшим или преступником, чтобы не разделять мнения лорда Арбекля, – сказал я.

Леди Флора наполнила стаканы и залпом выпила свой.

– Это шампанское, в самом деле, отличное, – проговорила она. – Мне пришла счастливая мысль закупить пятьсот таких бутылок в 1914 году. Не поверите: в мае! Словно я предвидела события. Теперь достать совершенно невозможно. И кто знает, будет ли оно после войны? Должно быть, весь этот край страшно опустошен, правда?

– Да, – ответил я.

– Как это прискорбно. Ну, да у вас останутся вина из Бургундии и Бордо. Нельзя сказать, что в этом отношении нужно очень уж жалеть Францию. Теперь выпейте Леовилль. Жаль, я не велела подать две бутылки Редерера. Вы говорите, что не читали утренних газет? Новости не из блестящих. Куда это девался «Таймс»?.. Я хотела дать вам прочитать сообщение о Вердене. Немцы засели в лесу Кайетт и взяли в плен два ваших полка. Кстати, почему ваши газеты не печатают немецких донесений? Это немножко смешно. В английских газетах это печатается. Вы молчите? Вам нездоровится?

Я был здоров, но я просто слишком быстро повернул шею – и убедился, что причиненный шрапнелью Гиза паралич не прошел. Я был бы очень смущен, если бы заметил в эти нежные минуты, что паралич прошел.

Этот факт успокаивал мои патриотические угрызения совести, но я солгал бы, если бы сказал то же о некоторых иных своих чувствах. Я не знал лично профессора Фердинанда Жерара, но должен допустить, что мой метод работы в Кендалле, вероятно, весьма отличался от того, какого держался бы профессор, чтобы собрать материалы относительно законности ирландских требований. Я был вынужден признаться самому себе, что собираюсь вдвойне обмануть своих самых лояльных, самых великодушных хозяев. И я ни на минуту не стараюсь избежать упрека в безнравственности со стороны тех, которые будут читать эти строки. Ссылаюсь лишь на смягчающие вину обстоятельства: мою слабость и, главное, мою искренность.

Как ни сильны были чары леди Флоры – честное слово, они были очень сильны, – они, как видите, все-таки не совсем заглушили во мне голос нравственного закона. Но сейчас этот голос доходил до меня очень издали, глухо. Закутанный в свою пурпурную с золотом одежду, положив голову на маленькие колени леди Флоры, я с минуты на минуту ждал, когда прокричит петух.

***

Леди Флора собиралась очистить золоченым ножом грушу. Вдруг я почувствовал, – это было довольно таки неприятно, – что мне нужно быть осторожным и следить за своими словами.

– Нравится вам в этой стране? – небрежно спросила она.

– Я был бы слишком требователен, если бы мне здесь не нравилось, – ответил я очень лукаво.

Она улыбнулась.

– Понимаю, это очень любезно. Но все-таки, когда вы решили приехать сюда, в Ирландию, вы ведь не знали, что встретите здесь меня.

И, не настаивая, чтобы я отвечал, сказала сама:

– Вы – не то, что я. Мне здесь так скучно, так скучно... Умереть можно!

– Но в таком случае, почему же вы тут остаетесь? – сказал я слегка раздраженно.

Она поглядела на меня своими красивыми удивленными глазами.

– Почему остаюсь? Да по долгу.

– По долгу?

– Да, из-за здоровья Реджинальда. Воздух Лондона ему вреден. Воздух Шотландии слишком свеж. А кроме того, вы сами только что намекнули на один проект...

Она оборвала фразу и положила на тарелку половину груши, которую перед тем разрезала.

– Я не удивлю вас, если скажу, что уже чувствую к вам большое, большое доверие. Разрешите мне просить вас говорить со мной совсем по-дружески.

– Прошу вас.

– Хорошо, дело идет об этом браке. Какого вы мнения?

– Какого я мнения? – сказал я, ошеломленный.

– Само собою разумеется, – продолжала она самым серьезным тоном, – вопрос тут не о состояниях. Вряд ли может быть союз более удачный в этом отношении.

– Может быть, разница в годах?

– Пустяки! Правда, Антиопа на десять лет старше Реджинальда. Но она так молода душой. Нет, не в этом дело.

– Но тогда я не вижу в чем же, – сказал я, чувствуя себя очень неловко.

Она как-то странно остановила на мне свой взгляд.

– Не знаю, продолжать ли мне, – сказала она. – Еще раз повторяю, я боюсь быть нескромной.

– Вы приобрели на это право, – сказал я любезно.

Даже веки у нее не дрогнули.

– Хорошо, буду. Но предварительно вы должны мне поклясться, что нет у вас к графине Кендалль иных чувств, кроме той детской дружбы, о которой она сама мне рассказывала. Если бы было иначе, я слишком боялась бы сделать вам больно и замолчала бы.

– Что вы хотите сказать?

– У матери есть обязанности, – важно проговорила она. – Как бы я ни хотела видеть моего сына мужем Антиопы, я бы всю жизнь упрекала себя, если бы помогла осуществлению этого проекта, не сделав предварительно всего необходимого, чтобы удостовериться во вздорности некоторых слухов.

– На какие слухи вы намекаете?

– О признаюсь, все это гадко. Но опять повторяю, я должна окончательно убедиться. Вы – мой друг. Я зашла уже слишком далеко, сейчас молчать не приходится. Скажите мне, как вы полагаете, сердце Антиопы свободно? Что вы о ней думаете?

– Я полагаю, что графиня Кендалль занята исключительно своей страной.

– Какой страной?

– Какой? Ирландией.

Леди Флора расхохоталась.

– Ах вы, ребенок! Для политики у женщины есть день, Для себя – у нее ночи.

– Я не понимаю...

– Ах, не смотрите вы на меня такими глазами. Вы, наконец, заставите меня поверить, что напрасно я так доверчиво заговорила с вами. Вы отлично понимаете, что я не придаю какой-нибудь особенной важности тем слухам, о которых я говорила. Да, наконец, Антиопа ведь свободна...

– Еще раз, на какие слухи вы намекаете?

– Сплетни, – сказала леди Флора, – готова поклясться... Сколько вы времени в Кендалле?

– Я приехал 24 марта, сегодня – 6 апреля.

– Всего двенадцать дней, – сказала она. – Господи, а мне кажется, что я вас знаю уже так давно.

«Это очень любезно, – подумал я, – но к чему все это нас приведет?»

– Все-таки в двенадцать дней вы могли ознакомиться с внутренним распорядком в Кендалле. Знаете вы, где находится комната Антиопы?

– Да, был там один раз, на следующий день по приезде.

– Эта комната в первом этаже, в углу замка. Одно из двух окон выходит на море, другое – в парк.

– Да, я заметил эти подробности.

– Вы знаете, что замок построен на склоне скалы. Перед окном – скала, недалеко, футах в сорока или пятидесяти.

– Знаю, – сказал я. – Я даже взбирался на эту скалу. С вершины вид на море еще красивее, чем из окон замка.

– Хорошо, в таком случае вы отлично поймете. Но чтобы я не видела в ваших глазах и тени укора... Иначе я сейчас же перестану.

– Продолжайте, прошу вас.

– Месяца три назад – может быть, четыре, – у меня служил конюх. Его звали Джим. Ну, так вот, этот Джим воспылал самыми нежными чувствами к горничной графини Кендалль.

– К Дженни?

– Нет, Дженни поступила потом. Горничную Джима звали, кажется, Джейн. Да это не важно.

– Конечно, не важно.

– Словом, каждый вечер, кончив работу, Джим бежал в Кендалль, в надежде повидаться с своей Джейн. Как-то раз она не пришла на свидание. Комната графини была освещена. И Джиму пришла совершенно естественная мысль – взобраться на скалу, чтобы оттуда уследить минуту, когда Джейн освободится и уйдет от своей госпожи... Джейн Джим не увидал, но вместо того...

– Но вместо того?

– Нет, не ждите, чтобы я сделала эту гадость и назвала вам того, кто был с Антиопой в этот поздний час. Что бы вы обо мне подумали? Да имя этого человека нам в данном случае и неинтересно.

– А Джим? – спросил я с иронией.

– Вы, конечно, сами понимаете, я воспользовалась первой возможностью и рассчитала его.

Она закурила папиросу и пускала дым маленькими голубыми струйками в потолок.

– Что вы думаете?

– Думаю, – сказал я, – что лорд Реджинальд настолько выше всего этого, что...

Она улыбнулась.

– И я совершенно так же думаю. Я никогда ничего ему не говорила. Видите, вы можете гордиться моим доверием к вам.

Мы помолчали. Часики зазвонили. Леди Флора вздрогнула.

– Уже четыре часа! – сказала она с очаровательнейшим оттенком сожаления в голосе.

Я встал, немного нервничая.

– Я должен вас покинуть.

Она не стала очень меня удерживать.

– Господи, я в отчаянии, что заставляю вас идти целую версту ночью!

Она открыла окно.

– К счастью, дождя нет.

Она подошла ко мне, положила мне руки на плечи. Едва протянув голову, я прикоснулся губами к ее светлым волосам.

– Вы не сердитесь на меня?

– Сержусь, на вас? Почему?

– Если бы у вас было к Антиопе какое-нибудь иное чувство, кроме дружбы, – сказала она, – я не простила бы себе своей откровенности. Но вы дали мне слово...

Я почти не обратил внимания на такое спокойное бесстыдство. В эту минуту была у меня одна лишь мысль: быть как можно менее смешным, когда стану переодеваться из блестящего пурпурного с золотом капота в свою одежду. Нужно отдать должное тонкому такту леди Флоры, с которым она предоставила мне самому проделать всю эту маленькую процедуру.

***

Леди Флора проводила меня до решетки парка, вдоль темных групп деревьев, по аллеям, на песке которых еще лежали капли последнего дождя.

Выйдя за решетку, я быстро направился по дороге, но скоро пришлось замедлить шаг. Темнота становилась все гуще, как иногда бывает перед зарей.

Я узнал место, где на прошлой неделе я был представлен лорду Реджинальду. Я представил себе силуэт прелестного друга полковника Гартфилда, а затем – силуэт его матери. Какое странное приключение! Я думал о великом человеке из этой семьи, об этом лорде Френсисе Соммервиле, бывшем попеременно то сотрудником, то соперником Питта, подписавшем Амьенский мир, с которым Жозефина любила говорить в Сен-Клу об Антильских островах, где когда-то он, молодым адмиралом, метал свои ядра в наши суда. И вот я только что держал в своих объятиях его подлиннейшую внучку. Столь счастливый эпизод должен бы особенно льстить моему самолюбию. А вместо того у меня остался от всего этого лишь какой-то горький осадок и ощущение, что я более или менее сознательно попал в довольно скверную интригу.

Я дошел до дороги на Трали. Небо стало темно-коричневое. Ни одной звезды. Свист ветра смешивался с шумом моря.

Когда дорога сделала поворот, я увидал метрах в ста от себя свет.

Это не был еще не потушенный огонь в доме, потому что свет двигался, но не был это и фонарь экипажа, потому что тогда слышен был бы шум колес или топот копыт. Может быть, велосипедист...

– Кто идет?

Я не ответил. Назвать себя – значило бы поставить себя в смешное положение.

Я продолжал идти.

Скоро фонарь был у самого моего лица. За ним теснились пять-шесть теней.

– Кто вы?

– Из замка Кендалль, – ответил я.

Наскочи я на отряд королевской ирландской полиции, такой ответ отнюдь не устранил бы затруднений. Но надо же было сказать что-нибудь. Слишком был повелителен тон вопроса.

Оказалось, мой ответ удачен.

Фонарь опустили. Тени исчезли.

Передо мной – силуэт очень молодого человека с приятным голосом.

– Лейтенант Фицджеральд, из добровольцев Трали.

Я тоже отрекомендовался и потом спросил:

– Добровольцев Трали?

– Да, батальон добровольцев Трали делает ночной переход и скоро примет участие в упражнениях в стрельбе.

Он сделал знак одной из обступивших нас теней.

– Отведите господина к командиру.

И поклонился мне.

– Извините, что я сам не сопровождаю вас. Мы приступаем к фланговым маневрам и должны прикрывать колонну. Вот почему мы и окликнули вас. Я веду арьергард. Еще раз, извините.

Я ощупью пошел следом за моим проводником к голове колонны. Дорога здесь проходила в выемке, и как раз в этой выемке голова колонны сделала остановку. Направо, вдоль откоса, я разглядел людей, прислонившихся к земляной стене, и опиравшихся на ружья, как на палки.

Мы подошли.

– Вот командир, – прошептал мой проводник.

На нас глядел человек с тяжелыми плечами. Он стоял посреди дороги, заложив руки за спину.

– Господин Жерар!

Я вздрогнул, не столько потому, что меня узнали, сколько потому, что я сам узнал голос Ральфа.

Я совершенно забыл, что он занимал важный пост в революционной армии.

– Чем могу я, милостивый государь, быть вам полезным?

Голос его был и повелителен, и предупредителен. Кроме того, перед своими солдатами управляющий графа д’Антрима не принуждал себя обращаться ко мне в третьем лице, и это было, конечно, вполне естественно.

– Я к вашим услугам, – повторил он.

За спиной Ральфа небо начинало сереть, ветер затихал, рождался день.

– К вашим услугам, – еще раз сказал управляющий.

– Мне вспомнилось, – сказал я развязно, – вы говорили, что волонтеры отправятся сегодня ночью, в четыре, на маневры в Ардферд, и мне захотелось видеть это.

– Благодарю вас, что вы так интересуетесь нами, – сказал он.

Мне послышалась в его голосе ирония. Он видел, откуда я шел, он отлично знал, что я иду не из Кендалла. Если у меня и была хоть на минуту надежда незаметно вернуться в замок, то теперь она развеялась, как дым.

Уже почти совсем рассвело. Лужицы дождевой воды на дороге сверкали. Очень низко пролетела стая диких уток.

Г-н Ральф знаком пригласил меня следовать за ним.

Мы свернули с дороги и вскарабкались на поле, на высоте двух-трех метров над уровнем дороги.

– Лейтенант Дэвис, – скомандовал он, – вы займете мое место во главе колонны.

Г-н Ральф поднес к губам свисток. Свистнул один раз – гул голосов затих.

Свистнул еще раз – колонна зашагала.

Волонтеры прошли перед нами. В них была любопытная смесь свободы и дисциплины. Почти все эти люди были в форме, но самая форма не отличалась единообразием. По большей части она состояла из куртки, коротких панталон и обмоток серо-зеленого цвета. Некоторые солдаты были в австралийских фетровых шляпах, другие в английских шапочках. Но некоторые были совсем без формы. Можно было их принять за мирных охотников, если бы не солдатская винтовка и штык за поясом.

– Тут много расформированных или демобилизованных солдат, – сказал Ральф. – Эти сумели сохранить форму.

– А другие? – спросил я.

– Жены или дочери сшили им одежду. Они обмундировались сами.

– На свой счет?

– На свой.

Я смотрел на проходивших передо мной. Почти все были очень молодые. Я чувствовал, что между ними почти совсем нет крестьян. Большинство производило впечатление мещан, банковских служащих, адвокатских писцов, приказчиков из магазинов. Многие были в очках. И во взглядах этих близоруких глаз было незабываемое выражение настойчивости и воли.

О лучше десять, сто раз иметь дело с закоренелым разбойником, чем с одним из этих бледных юношей.

В эту минуту проекты, которые излагал мне когда-то г-н Теранс, уже не казались мне столь самонадеянными.

Сжимая руками в перчатках рукоять воткнутой в землю сабли, Ральф Макгрегор, неподвижный, следил за прохождением отряда. Когда прошел последний волонтер, он наклонился ко мне и с гордостью сказал:

– 17 марта, в день праздника Святого Патрика, в центре Дублина, в Колледж-Грине был смотр. Пятнадцать сотен волонтеров, господин профессор, дефилировали перед своим шефом, вашим коллегой Эйном Мак-Нейлом. Пришлось на полтора часа приостановить движение трамваев. Английская полиция смотрела, разинув рот...

– А оружие? Как вам удается его добывать?

Он иронически поглядел на меня.

– Вас это беспокоит, господин профессор? Оружие? Его подвозят на частных яхтах, на пароходах, в чемоданах пассажиров... Вот, смотрите, это ружье...

Мы пошли дальше. В хвосте колонны Ральф подал знак одному волонтеру, взял у него ружье, протянул мне.

– Посмотрите, господин профессор, это – английское военное ружье. Бесполезно спрашивать у его обладателя, как он его добыл. Оно у него, важно лишь это...

Он вернул ружье и сказал мне с улыбкой:

– Если бы вы вздумали найти немецкие образцы, тогда надо обращаться не сюда, а выше, в Ульстер. В 1914 году за три месяца до войны, сэр Эдвард Керзон, теперь министр в британском военном кабинете, призывал на помощь против нас «могущественного монарха из числа его друзей»... так он звал кайзера. Через посредство Deutsche Munitionen und Waffen Fabrik он получил 50 тысяч ружей и миллион патронов. Нет, господин профессор, если хотите найти маузер, не здесь нужно искать.

Г-н Ральф на минуту задумался. Потом с оттенком горечи прибавил:

– Впрочем, сто лет назад мы получили иностранное оружие. Это оружие привез нам Гош, и это были французские ружья.

Я лег в восемь, Уильям разбудил меня в одиннадцать. Я опоздал к завтраку, за которым собирались мои коллеги по контрольной комиссии. Я был усталый, разбитый.

За сладким профессор Генриксен, который с неделю назад решился наконец выходить к столу, сказал:

– Дорогие коллеги, я счастлив, что могу вам сообщить первые результаты предпринятого мною обследования, которым вы благоволили заинтересоваться.

Я поглядел с удивлением. Он любезно мне улыбнулся.

– Вас не было, дорогой коллега. Во время одного обеда, на котором вы не присутствовали, я имел честь изложить этим господам цель и методы обследования, о котором идет сейчас речь. Кратко резюмирую для вас. Предмет: запросить по ирландскому вопросу самого крупного государственного человека каждой страны. Но спрашивать живущих мне казалось и пошлым, и ненадежным: языки сейчас связаны. И я счел более оригинальным и более верным спросить у мертвых, разумеется, не восходя слишком далеко в глубь времен. Мнения Густава Вазы и Альберони, например, сейчас не имеют уже практического значения. Напротив, кто же не видит выгоды знать по занимающему нас вопросу мнение князя Бисмарка или князя Горчакова?

Я растерянно поглядел на своих товарищей. Д-р Грютли солидно потягивал свое виски. Голубые глаза полковника Гарвея ничего не выражали. Барон Идзуми скрестил на столе свои маленькие морщинистые ручки и пристально их разглядывал.

– Теперь метод, – продолжал профессор Генриксен, – конечно, вертящиеся столы. Этот прием уже оправдал себя, и лучшие умы высказались за него. Виктор Гюго в своем сочинении «Уильям Шекспир», часть первая, книга IV, сурово осудил тех глупцов, которые смеются над этим: «Скажем откровенно, – говорит он очень метко, – эти насмешки не заслуживают никакого внимания». Те результаты, которые я сейчас представлю на ваше благоусмотрение, господа, блестяще оправдывают тезис, утверждаемый знаменитым французским сенатором.

Он вытащил поношенный портфель и собирался выложить на стол целую кучу бумажек.

– Каждому свой черед, я начал с духа господина Гладстона и господина Парнеля. Как я и ожидал, они уклонились от ответа. Вы сами понимаете, эти господа являются в этом деле стороною. Я не настаивал... Непосредственно затем я перешел к Италии. Напрашивалось совещание с господином Криспи. Ответ определенно неблагоприятный для Ирландии. Господин Криспи пожелал даже воспользоваться удобным случаем, чтобы установить один исторический факт, и сообщил мне, что он был в числе заговорщиков, которые 14 января 1858 года, подстрекаемые к тому Орсини, бросили бомбы в императора Наполеона III. Но он полагает, что теперь такого рода методы уже не ко времени.

– Это – осуждение ирландской системы, – сказал доктор Грютли, – то есть системы воздействия физической силой.

– Совершенно верно, – подтвердил профессор Генриксен. – Затем – это должно особенно интересовать вас, господин Жерар, – я перешел к Франции. Мне казалось, что наиболее яркий выразитель французской политики за последние полвека – господин Гамбетта; вот ответ, который он пожелал мне дать.

Он протянул лист бумаги, бумага стала переходить из рук в руки. Я прочел на ней следующую загадочную фразу:

«Е altretanto legittimo di vedere l’isola ove rintuona l’Hekla, bramare la liberta quanto scorgere l’aquila che vola verso al sole, la poena verso la tomba, la rondine verso la primavera e la preghiera innalzarsi verso il cielo»[3]3
  «Столь же законно, что остров, на котором гудит Гекла, страстно желает свободы, как то, что орел парит к солнцу, хищная птица летит к могиле, ласточка – к весне и молитва устремляется к небу».


[Закрыть].

– Разве так уж заведено, – спросил я, – чтобы духи пользовались для своего ответа итальянским языком?

– Да откуда вы взяли? – сказал профессор. – Отказ господина Гладстона был изложен на великолепном английском языке.

– Но тогда почему же это? – спросил я, указывая на ответ великого французского оратора.

Господин Генриксен пожал плечами.

– Духи обычно отвечают на своем родном языке, – ответил он.

Барон Идзуми поднял руку, давая понять, что просит слова.

– Ответ намекает на остров, на котором гудит Гекла, – сказал он. – Не спутал ли он с Исландией?

– Конечно, – сказал профессор Генриксен. – Впрочем, такая путаница вполне извинительна человеку, всецело занятому внутренней политикой. Зато, господа, оцените этот поразительный идеализм, позволяющий нам, как и раньше, чтить в лице Франции стража цивилизации. Да, теперь, как столетие назад, —

 
...И кровь
Прекрасной Франции сынов.
Оплотом служит миру.
 

Все сочувственно зашептались по моему адресу. Я слегка поклонился, ровно настолько, чтобы удостовериться, что шрапнель Гиза продолжает сидеть у меня в затылке. Но, право, это было бы неблагодарно – в такую минуту обнаруживать свое настроение.

– Перейдем к Испании, – сказал профессор. – Ответ господина Кановы также чрезвычайно интересен. Он, как и господина Криспи, довольно враждебен революционным методам действия.

– Это мне напоминает, – сказал не без досады полковник Гарвей, – что сенатора Баркхильпедро все еще нет между ними. Я начинаю побаиваться, не случилось ли с ним чего-нибудь...

Затем мне пришлось последовательно выслушать ответы господ Мак-Кинлея, Стамбулова, и графа Юлия Андраши. С раздражением сжимал я кулаки, когда вернулся к себе в комнату.

Там я нашел письмо от Антиопы, с которой мы условились после обеда посетить развалины Ардферда. Она кратко сообщала, что вчера, когда мы уговаривались, она совершенно забыла, что завтра воскресенье, и что она должна быть в церкви. Письмо заканчивалось так:

«Значит, до пятницы. Мне, конечно, не нужно вам напоминать, что в этот день мы встретимся у нашего друга леди Флоры, куда оба мы приглашены к обеду». Не было сомнения, командир волонтеров Трали уже сделал свое донесение.

***

Одетая в светло-голубую бархатную тунику, под которой легко угадывалось все ее тело, – никогда еще леди Флора не казалась мне такой красивой, как в этот вечер, и такой желанной, – употребляю определение не очень симпатичное, но хорошо выражающее то, что нужно. Когда глаза Реджинальда случайно встречались с глазами его встревоженной матери, он торопливо их отводил.

Реджинальд сидел на ковре у низенького кресла Антиопы; рука ее мечтательно лежала на русой голове юноши. Он с горячим увлечением и выразительностью читал нам некоторые, особенно прекрасные страницы из своей любимой книги.

« – Вы всегда приходите ужасно поздно.

Но я не могу удержаться, чтобы не пойти посмотреть Сибиллу Вэйн хотя бы в одном действии. Мне так нужно ее присутствие, и когда я думаю о чудесной душе, таящейся и этом маленьком теле из слоновой кости, меня наполняет мучительное чувство.