Текст книги "Гвиневера. Осенняя легенда"

5
НЕМЕЗИДА

– Проклятые пикты!

Когда спустя два дня после отъезда гостей в комнату, которую мы с Артуром использовали как кабинет, ворвался Гавейн, он бушевал, как ураган.

Гавейн – первенец Моргаузы, заносчивый и приземистый, с массивными плечами, имел темперамент под стать своим огненным волосам. Он представлял собой превосходный образец древнего кельта – даже шрамы бороздили его руки и мальчишеское лицо. И, как всякий кельт, он готов был расплакаться от любовной баллады и тут же низвергнуть небеса на землю только из-за того, что пропустил турнир.

– Клянусь, они используют договоры и обещания, чтобы вытянуть все до последнего! Можно состариться и не дождаться, пока их советы хоть что-нибудь решат. И как они умеют ставить палки в колеса – неважно, какие сроки были согласованы. Если бы ты позволил мне разобраться с ними по-своему, Я ни за что бы не опоздал.

Артур взглянул на племянника из-за длинного стола и саркастически улыбнулся:

– Если бы я вверил тебе наши дипломатические отношения, уже через неделю у нас была бы еще одна война.

Это было сказано так добродушно, что Гавейн не мог не рассмеяться в ответ.

– Тем более хорошо, что тебя здесь не было, – продолжал Артур. – Другие получили возможность побиться за награду. Пеллинор в этот раз превзошел самого себя.

При упоминании имени врага принц Оркнейский напрягся, и его лицо окаменело. Артур смотрел на него так, как человек, усмиряющий взглядом полудикое животное одним лишь усилием воли.

– Говорю тебе, потому что так или иначе ты вскоре все равно об этом услышишь и еще потому, что нам с тобой надо прийти к соглашению по поводу твоих постоянных обвинений Пеллинора и его клана.

Руки Гавейна сжались в кулаки, кровь бросилась в лицо. Артур не торопясь поднялся из-за стола под взглядом племянника.

– Когда в начале моего правления твой отец присоединился к восставшему против меня Уриену, он знал, что может умереть, – война есть война. Но смерть на войне почетна и не должна порождать кровную месть. О боги! Если бы каждый, убивший в бою, был бы привлечен к суду, у меня не осталось бы ни одного воина. Я оказал почести всем сдавшимся – Уриену Нортумбрийскому, и особенно тебе. Тебя, одного из своих лучших воинов, я назвал защитником короля, и ты, сын моей сестры, являешься следующим в роду, кто будет претендовать на престол. Я ценю и тебя, и твоих братьев и желаю, чтобы вы были на моей стороне, – я хочу, чтобы ты это понял. Но мне необходимы и люди из Рекина. И я требую, чтобы ты дал мне слово, что больше не будешь им угрожать.

Долгую минуту мужчины стояли друг против друга, их немигающие взгляды скрестились, словно мечи. Стол разделял их, будто могила. Когда Гавейн наконец заговорил, слова рвались из груди, а сам он оставался неподвижным – все силы уходили на то, чтобы сдержать свою ярость.

– А как быть с тем, что именно сын Пелли оказался в постели матери в ту ночь, когда она была убита? Если бы не Ламорак, она жила бы до сих пор. Ты об этом забыл, дядя?

Ответ Артура прозвучал столь же жестко, сколь и точно:

– Королева Оркнейская Моргауза была вольна лечь в постель с любым, кого она предпочла. К несчастью, им оказался сын человека, повинного в смерти ее мужа. Но в этом я виню ее безрассудство, а не Пелли и его родственника.

Он говорил с беспристрастностью, как и подобает правителю. По его голосу нельзя было догадаться, что он ненавидел Моргаузу и запретил ей появляться в его королевстве Логрис. Так же он поступал сейчас с феей Морганой. Это были разумные решения мужчины, которого предали женщины одной с ним крови. Но никто не догадывался, чего они ему стоили.

Я подумала, уж не потому ли сердце Артура оказалось закрытым и для других, что ему приходилось держаться от них на расстоянии.

Принц Оркнейский был хоть и непостоянен, но не глуп, и, поворчав еще немного, дал слово больше не мучить Пеллинора и его сына.

Артур распрямился со вздохом облегчения.

– Не могу выразить, как я рад это слышать. – Его голос был снова полон любви. – Я считаю тебя и брата Гахериса одними из лучших членов Братства Круглого Стола и не хотел бы потерять любого из вас.

Ни слова об Агравейне, брате, метавшемся в заточении на Оркнейских островах и рыдающем от муки при воспоминаниях, о которых не должен знать никто из смертных. Может быть, родственники, не сговариваясь, вычеркнули его из своей семьи – убийство матери, как и кровосмесительство, осуждают все.

– А Мордред? – спросила я. – Он знает, что его мать умерла и от чьей руки? – Я подозревала, что Гавейн использовал свою поездку в Эдинбург, чтобы рассказать младшему брату о судьбе Моргаузы.

– Да, миледи. Я показал ему могилу матери – спокойное тенистое место с видом на залив Ферт.

Мордред скоро станет оруженосцем, и он достаточно взрослый, чтобы услышать правду. Мы присели в тихой роще, и я без утайки поведал брату, что Агравейн в припадке ярости обезглавил мать, потому что застал ее в постели с Ламораком. Мальчик мужественно воспринял это известие, как подобает сыну вождя клана.

Все замолчали. Я гадала, сообщил ли Гавейн брату, кто его отец, если только он знал это сам. Но рыжеволосый воин больше не добавил ни слова, и Артур перевел разговор обратно к турниру.

Рассказ о том, как Боменс одержал верх над Кэем, вызвал у оркнейца веселый смех.

– Кто бы подумал, что этот тощий парень сделает такие успехи? Жаль, не смог поздравить его сам.

– А теперь он уже уехал. Решил доказать, чего он стоит. – Артур вышел из-за стола и хлопнул Гавейна по спине. – Ну ладно, давай вернемся к делам. Я хочу, чтобы Ланс выслушал твои новости о пиктах.

– Хорошо, – весело ответил оркнеец и зашагал рядом со своим королем. Изменчивый, как погода в Шотландии, он уже забыл о своей недавней ярости. В дверях он повернулся ко мне:

– Если вы не возражаете продолжать с Мордредом утренние занятия, мальчишка будет очень доволен.

Я поблагодарила его улыбкой, довольная тем, что мне и дальше предстоит учить мальчика, которого считала своим духовным сыном.

Мордред – загадка, мальчик, который не похож ни на своих оркнейских братьев, ни на румяную, чувственную мать. Зато, как у тети Морганы, у него темные волосы, красивые черты лица и такая сила духа, что кажется, он может расколоть пространство. Взглянув на него, нельзя догадаться, кто его родители. Часто, сидя у кровати, когда мальчика лихорадило, вышивая его туники или подбадривая во время занятий по фехтованию, я молила Бога, чтобы в его характере возобладали отцовские черты. По крайней мере, он унаследовал от отца ласковые карие глаза, а не внушающие страх зеленые глаза Морганы.

В них можно было разглядеть вопросы, терзающие все человечество. Они наполнялись сочувствием при виде раненого животного или возбужденно вспыхивали от новой идеи. Без сомнения, всех матерей охватывает огромный восторг, когда они смотрят на мир глазами своих детей, но сама я столкнулась с этим впервые, и мое сердце наполнилось радостью.

Мальчика переполняли впечатления от поездки в Эдинбург, и в течение нашего первого утра он потчевал меня описанием города, выросшего вокруг серой крепости, приютившейся на крутых голых скалах.

– Естественное укрепление. – Он нарисовал грубую схему. – Препятствие не хуже болота. Врагу еще труднее добраться до крепостного вала. Гавейн сказал, что такое расположение – половина успеха в сражении.

Я слушала и кивала, ожидая, когда наконец будет произнесено имя его матери, но Мордред старательно избегал этой темы, и вскоре мы уже приступили к обычным занятиям, как будто он никуда и не уезжал.

Из библиотеки Мерлина он взял любимый свиток – древнюю копию «Илиады». Он был потерт и порван, но мальчик любил историю Троянской войны, и мы часто возвращались к ней. Я рассказывала ему о греческом походе то, что узнала от Катбада, а Мордред улучшал мою латынь.

Внезапно он поднял на меня глаза и нахмурился:

– Как ты думаешь, кто из них был храбрее… Гектор или Ахилл?

– Ну, Гектор понимал, что ему противостоит воин – любимец богов, – предположила я. – А чтобы выступить против сверхъестественных сил, требуется огромное мужество.

– Но тот же Гектор защищал свой дом, и это прибавляло ему мужества. – Мордред задумчиво поглаживал верхнюю губу, где только-только стал пробиваться пушок будущих усов. – Гавейн говорит, что за свой клочок земли человек будет драться удвоенной силой. – Мальчик посмотрел на меня, потом перевел взгляд куда-то вдаль. – Мне кажется несправедливым, что боги погубили Гектора.

Как и Гавейн, Мордред всегда симпатизировал побежденным, и я улыбнулась:

– Только представь, как изменился бы ход истории, если бы победил Гектор и троянцы! Эней не ускользнул бы в Италию, и его внук Брут[3]3
  Первый легендарный король Британии.


[Закрыть] не оказался бы на наших берегах. Мы бы родились не кельтами, а теми древними, если бы боги не приложили ко всему этому руку.

Внезапно Мордред оглядел меня, и его глаза засветились любопытством:

– А правда, что Гавейн когда-то жил с древним племенем? Так написано в другой книге, а когда я его спросил, он этого не отрицал.

– Значит, так и есть, ведь достойный кельт никогда не лжет, – твердо ответила я. – Придны были кучкой древних кочевников, которые следовали за оленями с пастбища на пастбище, они не возделывали землю, не пользовались железом и никогда подолгу не задерживались на одном месте. Наши пути пересеклись с ними в Шотландии, и тогда-то твой брат влюбился в их королеву. Но это было так давно, дорогой, так давно.

Я вспомнила бурные события, которые яростно бушевали целую зиму. Гавейн представил при дворе свою возлюбленную и хвастался ее могуществом предводительницы кочевников. Но придворные посмеялись над полудикой девушкой в дурно пахнущих шкурах, и, поняв их пренебрежение, та, в свою очередь, возненавидела их. В конце концов Гавейн не мог больше оставлять Артура и соратников, а королева отказалась покинуть свой народ, и они расстались с гневом, болью и незаживающей обидой.

Гавейн больше никого не любил так сильно, как простодушную Рагнель, и я думаю, что та тоже не отдала своего сердца другому. От их встречи остались глубокие шрамы – щеку Гавейна избороздили следы ногтей, которые Рагнель оставила при прощании. И Гавейн еще долгое время пользовался женщинами, не ставя их ни во что. И лишь совсем недавно смирился с мыслью, что их следует охранять и защищать.

– А что он рассказывал тебе о приднах? – спросила я мальчика.

– Что они первенцы богов, что круглый год живут на воле, не доверяя выстроенным людьми домам с их крышами и окнами. – Мордред обратил на меня сияющий взор. – А правда, что они могут творить чудеса?

– Так говорят. Есть множество всяческих сил, с которыми в наших удобных домах мы потеряли связь, – ответила я, вспоминая больше о Мерлине в его пещере, чем о Рагнель среди пустошей.

– Тетя Моргана может делать самые замечательные чудеса, потому что она верховная жрица Богини, – в голосе мальчика почувствовалась гордость за семью. – Гавейн говорит, что она сделала Артура верховным королем, ибо он наш родственник, и в знак благословения Богини подарила ему Эскалибур. Когда-нибудь он возьмет меня с собой, чтобы повидаться с ней на Черном озере.

Я молча кивнула, понимая, что лучше не ворошить это крысиное гнездо. Когда-нибудь мальчик, без сомнения, встретится с тетей, но пока у меня не было никакого желания объяснять юнцу, что, хотя Моргана и помогла Артуру взойти на трон, она же и попыталась отнять его жизнь. И в какое неистовство придет верховный король, если мальчишка попросит отпустить его повидаться с тетей. Фея Моргана для Артура была богиней возмездия, так же, как Гавейн для Пелли.

– Может быть, с твоим визитом к ней немного повременить? – осторожно предложила я. – По крайней мере сейчас не стоит говорить об этом королю.

Мальчик изучал мое лицо, как будто искал на нем ответ на невысказанный вопрос. Но потом успокоился, и мы снова обратились к Троянской войне и древним сказаниям о семьях, чья судьба была превращена богами в трагедию.

Девчонкой-сорванцом я так сильно завидовала этой Елене, красавице, из-за которой мужчины затеяли войну. К счастью, красота необязательна для того, чтобы быть хорошим монархом, иначе как бы я управляла своим народом. И все-таки странно, что обе женщины, к которым я испытывала ревность, звались Еленами – точнее Элейнами, каждая была по-своему красива, и обе влюблены в Ланселота.

Первая девушка, родом из Астолата, погибла при кораблекрушении. Но другая, Элейн из Карбоника, была живехонька. И если теперь представлялась лишь колючкой в боку, в скорости должна была стать кинжалом в сердце.

6
ОТКРЫТИЕ

Ярким золотистым днем в конце лета мы с Лансом поскакали в Гластонбери узнать, не нужно ли еще доставить бочонков в яблоневый сад, где будут давить для нас сидр. Урожай созрел, и все соседи – фермеры и крестьяне – вместе собирали зерно. В конце поля в небо вспорхнула стайка взбалмошных грачей и понеслась над рощей вязов, так же весело галдя, как и работники внизу. На кромке покатого поля в сорняках возились дети, резали крепкую траву и переплетали в жгуты, которыми после будут вязать снопы. Увидев меня, они весело замахали руками и окликнули по имени.

Я улыбнулась и помахала им в ответ. Осень – мое любимое время года. Полным ходом идет уборка урожая, и не за горами бодрящие утренние морозцы и ночная стужа.

Молодая кобылка подо мной тряхнула головой и заржала. Она родилась от красивой, но пугливой лошади, которую Артур подарил мне на свадьбу. За сочный медно-ореховый окрас, соломенные гриву и хвост и великолепную стать я назвала ее Этейн. Гвин взрастил и воспитал кобылку в конюшнях неподалеку от Гластонбери и клялся, что она надежнее своей норовистой матери.

В тот раз я впервые ехала на ней по дороге: полная сил лошадь тянула вперед, несмотря на поводья, и от возбуждения шарахалась в стороны. Казалось, как и я, она жаждала вольного бега, и, не задумываясь, я вызвала Ланса на состязание.

– Лучше подождать, пока ты не привыкнешь к животному, – предупредил он.

– Не вижу лучшего способа привыкнуть, – возразила я, охлаждая его рассудительность. Но аргумент показался веским.

– Паломид рассказал мне о своем путешествии, – проговорил бретонец, пока мы бок о бок продолжали рысью наше путешествие. – Он повстречал удивительных людей – огнепоклонников, последователей Заратустры, жрецов-евнухов, почитателей богини Кибелы,[4]4
  Фригийская богиня плодородия.


[Закрыть] иудеев, египтян и бедуинских шаманов. Но больше всего его потрясли христиане. На всех перекрестках Арля они противопоставляют греческой теории свободного волеизъявления доктрину епископа Августина о божественной благодати. И у них есть монастыри, где переводят труды философов всех времен. Библиотеки, наполненные идеями, Гвен, а не просто хрониками сражений и войн. Конечно, не во всех из них процветают науки. Паломид останавливался в одном в сирийской пустыне, построенном рядом со столпом в шестьдесят футов вышиной. Его возвел христианин в поисках Бога.

Я скептически приподняла бровь, удивляясь, зачем это кому-то потребовалось, и Ланс мне тут же сообщил, что его имя Симеон, он отшельник и, желая укротить свою плоть и удалиться от людей, поселился на крошечной площадке наверху столпа, где проводил все дни без укрытия – под палящими лучами солнца, в холод и в непогоду. Как ни странно, люди назвали его безгрешным и чистым и признали святым, поэтому тысячами собирались у подножия столпа. Со всей пустыни приходили посмотреть на него целыми племенами. Но любопытство сменялось почтением, которое навевал им святой, и они обращались в новую веру.

Я недоумевала, зачем человеку понадобилось лишать себя общения с людьми, и попыталась его себе представить: красноглазого, высохшего, как изюм, со спутанной бородой, смердящего до небес и бранящегося на мир внизу.

– Может быть, он даже в юности никогда не мылся, – предположила я. – Говорят, нельзя тосковать по тому, чего никогда не изведал.

Ланс пропустил мимо ушей мое легкомысленное замечание и продолжал рассказывать:

– Святейшие из христиан удаляются в пустыню, почти как друиды, уходящие в леса, и там живут, руководимые одним лишь Богом. Иногда, Гвен, мне кажется, что цивилизация застилает наше зрение, чтобы мы потеряли способность видеть Божественное. И эти странные отшельники, должно быть, ближе к Богу, чем мы думаем.

Я с сомнением посмотрела на него. По моим убеждениям, жизнь следовало прожить здесь, и я не понимала тех, кто специально ее усложнял. Подтрунивая над ним, я сказала, что он ведет слишком много философских бесед с Паломидом и чрезмерные размышления грозят повредить его рассудку.

– Ничего не могу с собой поделать, – мрачно ответил Ланс. – Только так мне удается познавать мир. Если я не нахожу определения в своей голове, то не понимаю, о чем идет речь. – Он ослепительно улыбнулся, и в его улыбке я увидела смущение и любовь. – Не всем же быть такими дерзостными, как ты.

– Дерзостными? Так я и поверила, – пробормотала я, размышляя, есть ли во всем этом хоть какой-нибудь смысл. И вдруг мы враз расхохотались, поняв, сколь комично такое серьезное отношение к себе.

Если Ланс, мой рыцарь и защитник, давал мне возможность почувствовать, что я обожаема, любима и даже красива, то и я поднимала его настроение, уводила от копания в темных, таинственных сторонах жизни.

К полудню мы достигли Гластонбери, и лошадиные копыта глухо загрохотали по древним бревнам, которые втоптали в заросшее камышом болото задолго до того, как сюда пришли легионы. День был безветренным, и поверхность озера оставалась гладкой и нетронутой, как лист римского стекла. Холм, возвышающийся из озера, кельты долгие годы называли Инис Витрин – Стеклянный остров, хотя другие именовали его Авалон – Яблочный – за великолепные яблоневые сады. И в том и в другом случае имя было оправдано.

Мы поговорили с виноделом, потом с Гвином, спустившимся из укрепления на вершине Тора, и вместе пошли перекусить в таверну у пристани, дружески болтая и любуясь, как водоплавающие птицы опускались на озеро, поднимались вновь и сбивались в большие стаи по берегам. Когда настало время уезжать, Ланс отправился за лошадьми, а я сообщила Гвину, что довольна своей Этейн. Лицо коротышки осветилось гордостью.

Но когда бретонец привел наших скакунов, Этейн была беспокойна, и от нервозности ее глаза подернулись белым. Ланс хмурился и, подведя ко мне беспокойное животное, объявил, что нам следует немедленно уезжать. Гвин склонил набок голову и протянул на прощание руку, но Ланс ограничился только кивком.

Мы молча ехали домой, и все мои попытки завязать разговор наталкивались на мрачную замкнутость бретонца. Наконец я оставила надежду его расшевелить, понимая, что он занят решением очередного философского вопроса.

Когда мы подъехали к броду, Ланс внезапно повернул на тропинку, ведущую вдоль реки, и направил лошадь к краю луга. Привязав кобыл к ивам, он обошел мою, чтобы помочь мне спуститься.

Я озадаченно посмотрела на него. Все эти годы мы не ложились в постель по его, а не по моему желанию. Но сейчас в его глазах был явный призыв, и мое сердце учащенно забилось.

Он обхватил меня за талию и приподнял с седла. В его руках я казалась легкой, как пушинка, и чувствовала себя спокойной и уверенной. Даже когда я коснулась земли, он не отпустил меня, а повел через ивы к воде.

– Мне надо тебе кое-что сказать. Нечто неприятное, – его голос сделался хриплым, и я слегка отстранилась, чтобы разглядеть его лицо, но Ланс резко притянул меня снова. – Не смотри на меня. Иначе я не найду слов.

Мы продолжали идти рядом, обняв друг друга за талии, и я склонила голову ему на плечо. Тишину нарушало лишь негромкое журчание потока. Мы подошли к плоской скале, выдающейся в воду. Ивовые ветви, склоняясь над нами, образовывали что-то в виде арки грота. Над рекой взад и вперед летала разноцветная стрекоза. Я уверяла себя, что в таком мирном месте не может произойти ничего ужасного.

Мы сели, прижавшись друг к другу, как дети, я уютно примостилась рядом с Лансом, а он с отсутствующим видом поглаживал меня по волосам. Прошло немало времени, прежде чем он заговорил, и его тихий голос доносился, будто издалека.

– Помнишь, когда я уехал из Камелота, после того как появился Мордред, то пообещал, что если понадоблюсь, тебе стоит только позвать, и я примчусь, где бы ты ни была и откуда бы ни окликнула.

Я молча кивнула, вспомнив о нашем расставании и об охватившей меня потом боли утраты.

– Я блуждал повсюду… направился к Кентербери, вдоль Саксонского побережья к Корнуоллу, потом в Уэльское королевство… но твой образ преследовал меня. Днем и ночью я думал только о тебе… и тобой я кончал молитву. Даже во сне ты всегда была со мной. А потом я приехал в Карбоник, чтобы узнать, как поживает увечный король Мертвой земли…

Я вся напряглась, и в памяти возникло наглое смазливое лицо Элейн.

– Не сомневаюсь, что рыжеволосая уступчивая дочь Пеллама оказала тебе радушный прием. – Я выпрямилась, и во мне проснулась ужасная ревность. Ланс быстро повернулся и внимательно посмотрел на меня, и все мысли об Элейн тут же улетучились. Он сжал мое лицо ладонями и заговорил чуть ли не шепотом:

– Тогда я выпил слишком много и решил, что это долгожданное послание от тебя… Когда ее служанка Бризана подала мне пахнущий лавандой платок и сообщила, что госпожа ждет, я решил, что мои молитвы услышаны. Я даже не удивился, откуда ты взялась в Карбонике. Не было ни свечи, ни фонаря, ни даже луны за окном… О, Гвен, я не знаю, что было сном, а что явью…

Его глаза потемнели от муки, мы неотрывно смотрели друг на друга, пока смысл его слов доходил до меня. Ланс, который отказывался делить со мной ложе, считая это делом чести, был вовлечен в связь с женщиной, к которой я его давно ревновала.

Боль и понимание, гнев и сочувствие нахлынули на меня. Ланс был мужчиной, как всякий другой, с естественными потребностями, и я не имела права требовать от него верности… Я, которая каждую ночь делила ложе с Артуром.

Но меня задело, что этой девушкой оказалась Элейн. В ней было все, чего недоставало мне – молодость, красота, уверенность, что все мужчины должны в нее влюбляться лишь потому, что она выглядит так привлекательно.

– Наглая дрянь, – выпалила я. – Только и смотрит, с кем бы позабавиться, как будто ее желания должны быть у всех на уме. С самой первой встречи старалась тебя окрутить и, подумать только, преуспела, сыграв на твоей любви ко мне…

Моя злость нарастала, сосредоточилась на девчонке, которая была так уверена, что Ланс когда-нибудь станет ее. Обманув его, она обманула и меня, и за это я ее возненавидела. Я сглотнула ком в горле и отвернулась. Среди камышей у берега металась и неподвижно повисала стрекоза – блестящая точка, – то она здесь, а то ее нет.

– Ну что ж, ничего серьезного не произошло, – проговорила я и тяжело вздохнула, как будто вместе с воздухом хотела избавиться от ярости и боли. – Теперь ты снова здесь и повторять тот ночной загул нет никакой надобности… Конечно, если ты сам этого не хочешь.

– Конечно, не хочу! – в голосе Ланса послышалось искреннее возмущение. – Утром, когда я понял, что произошло, я был просто взбешен. Сказал, что не хочу больше видеть ни ее, ни ее интриганку-заговорщицу служанку и что раздавлю эту надоедливую старуху, если она когда-нибудь еще попадется мне на пути. – Ланс перевел дух и продолжал: – Но на этом, похоже, еще ничего не кончилось. Только что конюх мне сообщил, что Элейн собирается в Камелот… с ребенком, которого она называет моим сыном.

Слова были произнесены спокойно, но вонзились в меня, как острый нож. С новой силой болезненная пустота бесплодия овладела мной – мрачное, холодное отчаяние и горестное понимание того, что мне не дано материнство, которое так легко достается любой коровнице или посудомойке. Эта негодница не только уложила в постель человека, который отказывался со мной переспать, но подарила ему еще и ребенка. Ребенка… дар самой жизни, залог бессмертия. А я не могла его дать ни Артуру, ни Лансу, никому другому.

Я сидела сраженная услышанным и неотрывно смотрела на стрекозу, опустившуюся отдохнуть на камне. В ней не осталось красок, и мир вокруг мертвенно померк.

Постепенно во мне разрасталось понимание, разрасталось изнутри, как болезненная опухоль, заполняя всю до кончиков пальцев. Я вскочила на ноги, что-то прокричала и бросилась к лошадям.

– Гвен! – Голос Ланса долетел до меня, когда я уже отвязала повод и прыгнула в седло. – Гвен, подожди!

Но кобылка взяла с места, повинуясь моему бессловесному стону, и, вскинув головой, повернула через луг к полному валежника лесу. Я легла лошади на шею, стараясь достаточно натягивать удила, чтобы не потерять над животным контроль, и в то же время понукая Этейн.

За нами раздавался стук копыт лошади Ланса, пытавшейся нас догнать. Я как следует ударила Этейн каблуками в бока, и та ускорила свой бег, когда мы влетали в лес.

Я не первый раз пыталась убежать от судьбы. Когда Бедивер подтвердил, что Мордред был и в самом деле сыном Артура, я просто обезумела и понеслась навстречу надвигавшейся бурс.

Но это случилось на свободной римской дороге. А теперь я старалась управлять неопытным животным среди сгущающихся сумерек леса. Кусты орешника хлестали по рукам, когда Этейн бешено кидалась в сторону, чтобы миновать самые опасные препятствия, и я еле успевала пригибать голову, когда мы мчались под низкорастущими ветками. Стволы огромных деревьев исчезали позади, и я мельком подумала, когда же мы влетим головой в один из них. Наконец, я оставила попытки направлять лошадь и, предоставив ей свободу, скрючилась на шее, вцепившись руками в соломенную гриву.

Инстинктивно кобыла нырнула к просвету меж высоким дубом и ясенем, где золотистые солнечные лучи освещали небольшую поляну. С головокружительной скоростью мы выскочили на прогалину и тут же снова оказались в лесу. Кровь так стучала в висках, что прогнала все мысли о ревности, предательстве и иронии несчастной судьбы. Мир сузился к одному стремлению выжить.

Внезапно лес расступился, и я мельком заметила мягкие пастбища, расстилавшиеся за каменной стеной. Этейн неслась слишком быстро, и я все равно не успела бы ее остановить. Я сжала ее бока и направила к барьеру, молясь, чтобы у нее оказалось больше соображения, чем у ее ветреной матери.

Лошадь преодолела стену на полной скорости, сначала собравшись, потом распрямившись в воздухе, как будто взлетела на крыльях. Она грациозно, даже не оступившись, приземлилась и, когда, сдвинувшись назад, я вновь подобрала поводья, замедлила бег и перешла на рысь. И при этом гордо потряхивала головой и выгибала шею.

Волна облегчения и нежности поднялась во мне – я осталась жива благодаря ее, а не моим инстинктам. И я благодарно потрепала животное по холке.

За нами боевая тренированная лошадь Ланса легко перемахнула стену. К тому времени, когда я пересекла пастбище, он догнал нас, и мы молча поехали бок о бок.

Паника у меня прошла, и я могла теперь все спокойно обдумать. Хотя я еще не решалась взглянуть на него, нельзя позволять ярости против Элейн выплеснуться на Ланса.

Молчание становилось хрупким, как стекло, готовое вот-вот расколоться, и с каждым вздохом возносилось все выше, подобно хрустальной башне, которую, по словам крестьян, Нимю возвела вокруг Мерлина. И укрывала она не погибшее тело, как гласили древние легенды, а потерю моей любви. Я отмахнулась от внутреннего голоса, упрашивавшего меня повременить и не заключать нас обоих в ледяную горечь.

Ланс с тревогой смотрел на меня, и даже, не видя его глаз, я знала, что они молили о прощении. Понять я его могла, простить было выше моих сил. Наконец, когда он спешился, чтобы открыть ворота с пастбища на дорогу, я взглянула на него с холодной улыбкой.

– Неплохо для первого раза, – проговорила я и похлопала Этейн по шее, отказываясь признать истинную причину своего порыва.

Ответ бретонца был столь же сдержанным. Он принял предложенную мной дистанцию, хотя его голос дрожал сильнее, чем это было вызвано погоней.

– Вы могли убиться, миледи.

– Многое могло произойти, но не случилось. – Я откинулась назад и вызывающе подняла подбородок. Ни в коем случае я бы не призналась – ни богам, ни Артуру, ни самому Лансу, – какую глубокую обиду он мне нанес.

Так, в молчании, мы и возвращались в Камелот. И я накладывала на рану гордость слой за слоем, чтобы закрыть ее, прежде чем Элейн появится у нас при дворе и отнимет у меня Ланселота.