Текст книги "Производственный роман"

– кабы был бы я начальничком, «На молитву!» – при призыве том, все бы точно замолкали бы,

– и светил бы мне вечный свет…

Да. О, Боже. Кабы был бы я начальничком.

Рук бы не было в помине¹⁹.

Глава VI, в которой

Взгляд, если не отличается скромностью (а такую роскошь себе позволять нельзя), вначале гуляет по впадинам дряблой плоти. Хлопчатобумажный, местами грязно-выцветший чулок розового цвета доходит до середины ляжки; тугая резинка оставила по окружности глубокий узкий след. Но это только об одной ноге. На второй ноге чулок спущен, на коленном сгибе видны две крепкие, характерные жилы и сеть расширенных вен.

Выше ноги соединяются с ужасающих размеров задницей. Это тетя Шари²⁰. Уборщица, наклонившись вперед, в равномерном темпе моет плитку пола. Там же прислонился к стене Томчани, он ощущает слабые уколы совести по поводу коридора; потому что он осклиз от крови, копоть смешалась с кирпичной пылью в кровавых ручейках, русла для которых образовала неправильно уложенная плитка, в них, словно бумажные кораблики в сказках Андерсена, плавают человеческие конечности, чей-то нос, ресница, большой палец. Женщина ворчит, но свое дело делает. Сцепились, как собаки, кивает в сторону Зала заседаний, тщательно прополаскивая тряпку в большом ведре. Да, огорченно говорит Имре. Ну, а зарплату-то повысят? С чего это ее станут повышать, удивляется вопросу юноша. Женщина с хрустом распрямляет спину. Потому что она низкая, золотце мое. Молодой человек глубоко затягивается сигаретой. Но сражались вы, вижу, на славу, тетя Шари²¹ указывает на проплывающую мимо мочку уха. Товарища на товарище не оставили. Послушайте, протестует юноша. Если мы найдем исследование, и оно окажется полезным, и его введут, то в следующем году здесь будет такая премия, что все только рты разинут.

Пожилая женщина символически чуть отворачивается и чешет спереди ляжку. Кому, золотце мое. Вопрос в том, кому. Прежде чем вернуться к работе, она долго смотрит на парня. Тот краснеет. Вот видите, Имрушка. Не думайте, что из-за ведра не видно. Видно. (Она имеет в виду соколов…) Наклоняется над тряпкой, наваливается на нее своим весом, и по краям тряпки выступает грязная кровавая жижа.

Именно в этот момент к Томчани подходит граф Альберт Аппони²² (1846–1933) и спрашивает, который час²³. Точнее, он спрашивает, есть ли уже час. Позавчера в десять часов двадцать минут я установил часы по часам Политехнического института, однако уже вчера в одиннадцать часов пополудни проявилась дифференция в девять минут. В церковной тишине его красивый, звучный голос гудит как колокол. Голова, напоминающая голову английской лошади благородных кровей, с безмятежным достоинством покоится на длинной шее. Вы бы отошли отсюда, говорит уборщица, при этом сильно кряхтя. Тонкая, бестелесная фигура графа с легкостью перемещается. Томчани, хотя возможности для разработки данного конкретного исследования не самые подходящие, улыбается, наблюдая за вытекающими из принципов человеческого равноправия отношениями и поведением уборщицы и графа. Ему вспоминается одно достопамятное заседание партячейки. Он, в силу своего возраста, молчал и слушал. В полной тишине Миклош Хорват вдруг воскликнул тонким фальцетом: демократия на предприятии дело рук совсем не партийного секретаря, Боже упаси!

Томчани докуривает сигарету, она в последний раз вспыхивает. Куда выкинуть, лукаво спрашивает он у уборщицы. А мне-то что, ворчливо отвечает женщина и в поисках убежища наклоняется к ведру графу передается напряжение, возникшее между этими двумя из-за противоречия интересов, и он с достоинством удаляется. Это довольно высокий человек, какими обычно и бывают оппозиционеры. Из 903-й комнаты выходит Мэрилин Монро с кипой бумаг под мышкой, она чуть не сбивает графа с ног. Какие брови – дивится граф. И какие густые волосы под мышками. И в самом деле: верхняя часть документов почти скрыта ими, что является в какой-то мере нарушением рабочей дисциплины: едва ли этот потный комок полезен для бумаги. Мэрилин мрачно огибает мужчину, лидера оппозиции. Тот делает в сторону блондинки неуверенный шаг. Он еще не женат. Маленькие головки с галереи для дам с любопытством склоняются вниз, когда он поднимает тонкое, некрасивое, но внушающее симпатию лицо. Все эти женщины, увы, принадлежат к оппозиции. Там, наверху, складывается иной раз великолепная картина. Богатство красок, веселье, оживление, красноречивые веера, пребывающие в вечном движении, отчего поднимается целый маленький вихрь. Помимо того, что большой любитель роз герцог Дьюла Одескалки и его партия находят галерею для дам чрезвычайно привлекательной, есть в ней и практическая польза. После одной-двух продолжительных бесед можно смело жениться. (Несколько десятков лет галерею аккуратно посещала чудесная барышня. Это была красивая, высокая, статная женщина с благородным, полным достоинства лицом. Проказники-депутаты окрестили ее Хунгарией Венгрией. За двадцать лет красавица, конечно, постарела, во многом утратила свое очарование, но и по сей день регулярно появляется на галерее. Еще большие проказники-депутаты теперь уже добавляют к ее имени: Хунгария Венгрия, но после татарского нашествия.)

Девушка достигла двери товарища Пека, состроив гримаску, оглядывается на Имре Томчани, который еще не придумал, как закончить разговор с тетей Шари²⁴. Придумает тетя Шари²⁵: шли бы вы, Имрушка, спокойно по своим делам. И не нужно здесь караулить. Томчани без всякого повода приходит в смущение, что даже умудренная жизнью женщина неправильно истолковывает: или это проверка?

Мэрилин Монро поправляет юбку, перекручивает ее вокруг талии, набирает воздуха и ладонью проводит по ребрам. Это визит, решает Аппоньи, более-менее верно. Он довольно близко стоит к Томчани: взгляд девушки принимает на свой счет. Широким, покачивающимся шагом он, как элегантный катер, спешит по коридору.

Мэрилин роняет кипу бумаг на стол – осторожно, чтобы возникший ветерок совсем не сдул Грегори Пека. Между ними вновь начинается тяжелая схватка, Мэрилин коленом прижимает плечо своего начальника. Мадам, говорит, что-то жуя, Джакомо из своей безопасной корзинки, мадам, ваш зад подобен альпийскому эдельвейсу. Мэрилин нервно перелистывает бумаги. Пожалуйста, товарищ Пек. Спасибо, Мэрилин. А сам прижимает волосатую руку к коленной чашечке. Вздохи, попискивания.

Именно в этот момент заглядывает Альберт Аппоньи. Что вам надо, покраснев, вопит товарищ Пек. Пардон, господа, произносит граф с выработанным столетиями тактом и пятится в коридор. Эй, приятель, а дверь кто будет закрывать, кричит ему вслед Джакомо. Усики его дрожат от деланного возмущения, каналья.

Граф, как оплеванный, остолбенело стоит в коридоре. Но жизнь продолжается^2б. Ноздри графа вздрагивают. Взгляд его свободен, он парит как орел, и им капельку манипулируют. Quelle finesse![10]10
  Как остроумно! (фр.)


[Закрыть]

Прочь, прочь отсюда! Дунай. На старом Дунае по вечерам и на рассвете туман можно почти что есть ложкой. Кораблей на великой царственной реке не видно, только слышно. Стучит, посвистывает множество моторов, развлекая публику. Слабый луч солнца! рассеивает эту мрачную, серую бескрайнюю Господню пелену. Луч солнца: проблеск, обещание, летящий вперед вестник, чье дыхание касается оцепеневших лугов, который пробуждает оцепеневшие сердца и пропадает, как сон.

Ну а Дунай пребывает в прежнем своем состоянии, даже крах никак на него не повлиял. Он медленно, с достоинством колышется, как «вечные часы»? у которых «в подмастерьях время». То, что его оседлали двумя новыми цепными мостами, а венгерская пароходная компания соскочила с его спины, Дунай не занимает. Вода бесчувственная стихия. По обоим беретам в зеркало воды глядятся великолепные особняки, и далеко-далеко, куда только ни кинешь взгляд, повсюду башни, купола и замки.

Велики гомон и движение, производимые здесь человечеством, этот вечно суетливый хаос равнодушно сталкивающихся, проносящихся друг мимо друга частиц, подобных множеству неразгаданных тайн. Куда они спешат, в какую сторону идут, к чему стремятся, кто может сказать. Авто, тарахтя, на большой скорости подъезжает к станции австрийской железнодорожной компании, по деревянной мостовой Кольцевого проспекта гордо стучат копыта лошадей, уже открыт универмаг женской одежды «Шимон Хольцер», собаки нет-нет да исчезают в таинственных двориках, и крутится, крутится зонтик…

На углу улицы Петефи на земле с азиатским комфортом расположился старик нищий, держа правой рукой перед снующей туда-сюда почт, публикой свою шапку, так чтобы находящуюся в ней напечатанную записку она могла прочесть даже издалека: EIN ARMER TAUBER MANN BITTET 1 KR. (Бедный глухой просит подать 1 крейцер); судя по всему, этот листок приносит довольно хорошую прибыль. Очень приятно и радостно осознавать, что эта «большая деревня» так быстро достигает размеров Нью-Йорка – хотя бы по части надувательства.

Но лучше всего дела, безусловно, обстоят у дамского башмачника. То, о чем впечатлительные поэты и восторженные влюбленные лишь безотчетно мечтают: крошечные, величиной с бисквитное пирожное, ножки – пред ним это божественное нечто является ему, сбросив таинственный покров. Он может его рассмотреть, подивиться на него, измерить узкой длинной ленточкой из бумаги длину, ширину и высоту подъема. Обычно старый мастер гладит рукой тонкие чулки, в то время как молодому подмастерью приходится довольствоваться лишь взглядами – да и то, если его допускают. Он бы сам с удовольствием высчитал 2τπ для этой грациозной ножки (площадь ступни: двойной радиус, помноженный на число Лудольфа), с которой старик так равнодушно обращается и которую хозяйка все равно так опасливо прикрывает! Эх, вот когда он станет мастером!

Витрины Будапешта – правдивый барометр будущего (сегодняшний день всегда наивернейшим образом представляет мир торговли): цапли и орлиные перья сменяют друг друга в витринах цветочных магазинов в витринах ювелиров сверкают блестящие брошки брильянтовые застежки и цепочки для ментиков!

У витрины «Монастерли» настоящее столпотворение: там публика разглядывает туалеты графинь Каройи, стоящие целое состояние.

«Аргози-брайсес», самые лучшие подтяжки. Согласно статистике больницы Св. Рокуса, в случаях заболевания ревматизмом, подагрой, при ноющих болях в голове, зубах и ушах, получении вывихов и тяжелых ушибов после применения чрезвычайно действенного препарата «Репаратор» из 136 пациентов 129 было выписано здоровыми, а 7 с улучшенным самочувствием. В прекрасно оборудованной приемной д-ра Лейтнера (улица Доб, д. 18) надежно, качественно и быстро осуществляется лечение интимных заболеваний, всяческих последствий мастурбации, импотенции, штриктур, белей и всех прочих женских заболеваний без отрыва пациента от его занятий, возможно также заочное лечение, презервативы! Настоящие французские «штучки», презервативы из резины и рыбного пузыря с гарантией, 3–6 форинтов за дюжину. «Бутс Америкэн» (Capottes) 3–5 форинтов. Новинка! Женские контрацептивы «Пели поруо 2 форинта. Дамские губки из Парижа 2–5 форинтов. Конфиденциально!!!

Вот так: шутки, веселье, оживление. Все это одна большаясемья, которая благоволит всего одному домашнему животному. Не австрийскому двуглавому орлу, а «Синей кошке». Постепенно – однако – все меняется (не меняется только Алджи Бэти). К чистокровному патриархальному типу начинают примешиваться господчики современной закваски, у которых нет времени рассиживаться за белыми столами, которые дома по ночам при скупом свете лампы читают Спенсера и Блунтшиля, или такие, которые мечутся туда, мечутся сюда, гонятся за гешефтом, строят железные дороги. Эти веселиться не умеют, у них голова забита цифрами. Далее следуют карьеристы во всех видах и формах. Ну, а карьерист, тот только цепляется, но не смеется. У карьериста рот захлопнут, а ладонь раскрыта. Везде дым коромыслом, в типографиях ругают журнальные тексты, поэты, запершись в своих кельях, сооружают праздничные оды, главы делегаций составляют свои речи, дамы оттачивают языки.

А там, у вас, все это время печально собирают дань люди Сапари.

Вжих: в крепость на фуникулере! Насвистывать, беззаботно бродить по тихим крепостным мостовым, прикрыть глаза, чтобы взгляд, не дай Бог, не упал на памятник злодею Хентци. Но в сторону политику; не будем наживать себе неприятности; об этом не стоит много писать, скучно много на эту тему говорить, а размышления об этом вызывают головные боли. Мы с тоской вспоминаем те времена, когда политика и литература варились в одном котле, на одном и том же огне. В те времена политики и писатели были устроены чудесным образом – так сказать, из одного теста, как тогдашние монеты в шесть и двадцать филлеров, и в той, и в другой были медь и серебро, только в одной было больше серебра, а в другой меди… То, что тогда имело вес, сейчас превратилось в бремя. Современное поколение воспоминания лишают способности двигаться. В наши дни бородачей уже не подозревают в сочувствии Кошшуту (1802–1894), их не останавливают на улицах жандармы и не сопровождают в участок (иногда «добры молодцы» Элека Тайса, господина начальника полиции; но ведь у него, бедняги, забот от этого больше, чем у того, кого он приказал сопроводить), смягчились-таки суровые времена: останавливаемся мы сами, витрины же, как было сказано, светятся… То единственное слово, которым гремели перед войсками, сверкая саблей, это единственное слово – «вперед» – сегодня означает всего лишь мирный дорожный сигнал. Флаг былых времен свободно, во все полотнище колышет ветер, грохот ружей былого врага слышится лишь во время охоты. Но теперь его, естественно, никто не боится! В крайнем случае, услышав его, крестьянин-сеятель из Гэдэллэ заметит: король снова «дома».

Нам теперь ничего нельзя упускать, не дай Бог, обстоятельства совместно с собственным нашим головотяпством окончательно выбьют у нас почву из-под ног. Нация опомнилась, ей надоело ловить ускользающее мгновение, чуть только отпустили финансовые морозы, и уже, как грибы после дождя, стали возникать новые товарищества. Народ знает, кто его истинные друзья, даже если не во все времена, но в минуты кризиса всегда. Нация вновь сама себе хозяйка. Высказывайтесь открыто и свободно. Да здравствует общественное мнение!

Нашим промышленникам и предпринимателям пожелаем терпения и ревностных усилий, и тогда со временем они будут вознаграждены за терпение и ревностные усилия.

А каждого жителя нашей родной Венгрии пусть Господь благословит даром солидарности и согласия, ибо лишь это способно вывести нашу любимую родину из хаоса, возникшего за время нашей, благословленной миром, конституционной жизни.

И наконец, пусть Господь посетит сердца тех, кто осуществляет управление нашей страной, пусть они возжелают не только отдать кесарю кесарево, но и народу народово. И да минует нас чаша отступлений, и прекрасная, родная наша Венгрия обретет счастье и возрадуется конституционной свободе!

Да будет так, с благословением Божьим!

(Мы, конечно, на стороне партии. Нас с ней связывают долгие годы. Мы хотим того, что она провозглашает на своем знамени. И есть ли на земле такой венгр, который хочет чего-нибудь другого? Нам нет дела до личностей. Мы будем смотреть лишь на поступки и на их основании судить. Соберемся же под единым знаменем; прошло время шуток и легкомыслия, участие в оппозиции было достойным занятием лишь при австрийцах; сегодня мир сильно изменился, и пусть сегодня достойным для каждого занятием будет добросовестное выполнение того, к чему обязывает гражданская профессия: преподаватель пусть преподает, производственник руководит делами, адвокат защищает права, судья принимает справедливые решения, и никто пусть не вмешивается в дела другого.

Стоимость подписки на ¹/₄ года 1 форинт 50, на ¹/₂ года 3 форинта. Просим вас как можно раньше обновлять подписку, дабы избегать задержек при рассылке)

Вместе с солнечным лучом мы возвращаемся в коридор. Солнечный свет широкими полосами пробивается сквозь большие стекла, шаловливо танцует на толстом сером ковре, нет-нет да и продернет то тут, то там золотую ленточку сквозь клубящееся в высоте облако дыма. Веселая здесь раньше была жизнь. (Когда народ еще не так устал от конституции.) Было меньше тщеславия и больше душевности. Когда-то между левой и правой частью коридора была большая разница. «Тигр» (оппозиционер) ни за что на свете не пошел бы в противоположный конец коридора потому что его сразу же стали бы подозревать в диссидентстве, да и мамелюк (депутат, принадлежащий к правительственной партии) тоже крайне редко появлялся в лагере левых, только если его вынуждала к этому «красная комната». (Поскольку красная комната, где министры складывают свои цилиндры и пальто, где поспешно дают аудиенции и совещаются, расположена в левой части коридора.)

Люди уже не умеют ни сердиться, ни радоваться, как раньше, они ни теплые, ни холодные, внутри даже друзья – враги, снаружи даже враги – друзья; мало того, здесь в дружелюбных клубах дыма, под нежный говор, даже эти лохматые, растрепанные типы, журналисты, которые вообще-то представляют здесь общественное мнение, даже они собираются в кучку пошептаться о своем. Проходящий мимо Чернатони говорит им: правильно, правильно! Будьте друг с другом поласковей, потому что никто больше с вами ласков не будет!

То здесь, то там слышится веселый смех. Радостные возгласы доносятся и из буфета. Это либо Дьюла Одескалки, либо Алджи. А вот катится папаша Гёндеч. А ну-ка бросим взгляд на его руки: если надето большое кольцо с брильянтом, значит, будет выступать. Даже среди первоклассных ораторов градация проходит очень строгая: грошовую сигарету можно выбросить и ради Хорански, Иштоци заслуживает сигары «Cabanos», Грюнвальд – «Cuba», сколько раз я видел недокуренную из-за Силадьи «Britanica», ради Аппоньи, Тисы и выдающегося романиста Йокаи могут примять великолепно дымящуюся «Regalitas», но оратора, равного по силе «Bock», еще не рождала наша эпоха. Вон там Мор Йокаи коротает время с оппозицией. Вам хорошо, вы всегда ложитесь с чистой совестью; если внесли дельное предложение, то потому, что придумали что-то дельное, если бестолковое, то потому, что из этого все равно ничего не выйдет.

Денеш Пазманди принес с собой необыкновенную антикварную штуку, палку, всю испещренную диковинными закорючками! Отец Пульски осматривает ее с видом знатока. Это бамбук! Нет, это шафран, отвечает хозяин. Да-да, действительно шафран, отступает Пульски, а вот резьба здесь индусская. Нет, это китайские иероглифы! В это время к ним подходит Пал Хойтси и спрашивает: что это вы делаете, дядя Фери? Да вот, определил этим, откуда палка, с чувством превосходства говорит старик.

А над узкими, обтянутыми бархатом сиденьями пауки соткали паутину по своему вкусу от самого потолка. За работой одного такого паука любил с восхищением наблюдать натуралист Янош Пацолаи, и когда однажды слуге удалось его оттуда смести шваброй, был большой скандал: как господин посмел трогать этого паука? Паука Пацолаи! И как мне теперь объяснять Пацолаи, куда он девался?

Признаю, улыбается Аппоньи, оба названия – Единая оппозиция и Умеренная оппозиция – явно ошибочными, и не только потому, что они бесцветны, но и потому, что они отражают не принцип и направление, а одну лишь ситуацию. Серьезная партия по своей природе не может быть правящей или оппозиционной, а может быть то одной, то другой, в зависимости от того, реализует ли правительство ее принципы.

Присутствующие, разбившись на небольшие группки или по двое, располагаются в углах одного из залов. Тот, кто подсел сюда в полном неведении, через час будет осведомлен обо всем, что произошло в театрах, конторах, клубах, редакциях, будуарах и «Синей кошке». Но былому воодушевлению, веселью и искренности, о которых повествуют древние депутаты, наступил конец: от них ничего не осталось, кроме «панибратства». Но какое это сейчас пустое и бездушное слово! Эх, нынешний век, этот жестокий нынешний век! Все разваливается на кусочки. Становится как улица Коронахерцег в полдень, на которой каждый бывает, но не каждого нужно замечать. Формируются крошечные кружки, которые держатся вместе и считают, что других не существует. Отдельно собираются благородные господа и отдельно – армия разночинцев, строя наивные иллюзии относительно правового государства.

Бывшие приверженцы националистической партии с трогательной нежностью жмутся друг к другу, как утята под предводительством наседки в курином лагере. Старая гвардия мамелюков обменивается искренним словом лишь между собой – предварительно оглядевшись, Еще никогда так много стариков вместе не видели! Но по вечерам, бывало, стоял такой кашель, что своих слов невозможно было расслышать. Эх-х! Нынешнее поколение думает, что всегда так было. А сколько раз мы заходили в тупик! С какой осторожностью приходилось поддерживать хорошие отношения между королем и народом, особенно вначале, когда все было еще зыбким, как студень, так сказать. Да, нужна большая осторожность до тех пор, пока все не затвердеет, как камень! Нынешнее поколение уже не знает об этом и не может ощутить благодарность к этим мужам за неусыпное бдение над судьбами страны, за дальновидную осторожность, к тем, кто, стоя на хрупком, кажущемся экспериментом фундаменте, затрагивал общественные вопросы.

Эх, что за умопомрачительная комедия! В каждом человеке живут двое. В торжественной позе – прогрессивные люди, их подогревает святой идеализм, они преисполнены принципами либерализма, с горящим факелом свободной прессы и гуманизма в руках, готовы пожертвовать жизнью, проливать кровь, чтобы ускорить триумф обожествляемых учителей; а дома в своем халате – потомки прежних присяжных заседателей. Клаузалы, Горовы, Мико и все, все, сколько ни есть! Знамя, которым они размахивали, было большим самообманом. Но и святой ложью, которой все верили! Рассказывают, что где-то в Падуе была башня, на которой было вырезано четыре голубя. Согласно примете, тот, кто на самом деле сын своего отца, видит пять голубей. С тех пор каждый хоть сколько-нибудь уважающий себя житель Падуи упрямо настаивает на том, что видит пять голубей.

Половина человеческой жизни – долгий срок; даже память делает передышку, прежде чем добраться до ее начала; дети, которые этого тогда не понимали, с тех пор стали мужчинами, мужчины – тихими и ко всему равнодушными мертвецами или дряхлыми стариками, которые уже сейчас не понимают того, что когда-то заставляло биться их сердце. Да и видоизменившийся патриотизм выдумал новую моду и прикрыл окровавленное тело «пеленой забвения». Если он сделал так из приличий, то пелена эта слишком тонкий материал, ну а если, чтобы больше не вспоминать то время, когда был «самым несчастным», то с легкостью может позабыть и то время, когда был «самым великим».

На сумрачном перепутье, где дорога между книжных шкафов ведет из одного коридора в другой, грязным, скарлатиновым светом горит вечный газ. Отсюда можно попасть в безлюдный, по большей части, читальный зал. Сумрачный закоулок идеален для желающих пошептаться. (Секретов нет. Мы все знаем одно и то же, потому что ни один из нас ни во что не посвящен.) Если, конечно, и здесь их не вспугнут приближающиеся шаги, топ-топ, топ-топ. Бравый Кэрэши с большой охотой ковыляет в этих местах. Есть убежденные комбинаторы, которые даже за словами смирного Эрвина Чеха видят великое будущее. Идут жаркие споры: кто будет? что будет? (кто кому волк?). Испуганно носятся услужливые курьеры. Листы исписаны комбинациями. «Крепкая рука» готовится к выборам, поговаривают они, и приумножает свои силы. Столько имен упоминается. Видел сегодня Власича, лоб у него был наморщен, скажу я вам. Гм. Сапристи, это интересно. Я не разделяю твоих взглядов. В этом вопросе мне претит поддерживать генерала. Силадьи!.. Силадьи будет выступать. Силадьи вычеркнул себя. Где Силадьи? Генерал сердится. Готовится что-то большое, генерал готовится к прыжку… серьезно готовится» Я не разделяю твоих взглядов. Я не буду за это голосовать. Вот именно, вот именно!

Ни за что, восклицают некоторые, ни за что, ни за что. (О, как это ужасно звучит, как сказал бы ворон из стихотворения Эдгара По.) К нашему уху, будто к уху Кальмана Тали, склоняется героический генерал Берчени, чтобы прошептать туда голую правду (а если мы замечаем на той стороне Колонича, глаза у нас наливаются кровью от гнева). У отца нашего Кошшута мы по-настоящему научились произносить тосты. Мы – мятежные куруцы до мозга костей, и пусть кто-то кричит: у тебя в штанах дырка! – на нее нельзя поставить заплату Габсбургов! Сограждане! Печальные дни, которые для нас наступили, – постыдное время, которое нам нужно пережить; нас стало меньше числом, ослабла наша вера друг в друга, любовь, надежда, но все же не будем падать духом! О, «бравый предводитель» бывшего «левого центра»![11]11
  Т. е. Кальман Тиса (1830–1902) – хотя и с иронией.


[Закрыть] Сложенное оружие тогда и сейчас – суть та же, только лица переменились! Постыдное зрелище, от которого, краснея, отвернется каждый истинный венгр, для которого данное слово – священно, и он не станет толковать это в угоду моде.

Мало у нас теноров, говорит кто-то озабоченно.

Но-но-но-но. Не надо гнать лошадей. Мы ведь тоже говорим, что патриотизм – прекрасная вещь. Все, чего хотят люди 48-го, – прекрасные, замечательные вещи. Но если они недостижимы! Между тем мать, которая душит своего ребенка из большой к нему любви, еще может быть оправдана Богом, знающим наши помыслы, но в глазах людей она – преступница.

Мы люди.

Если вы любите свою родину, то оставьте в покое тех, кто ради ее благополучия пожертвовал собственным мнением, позвольте им трудиться и не усложняйте им и без того тяжелую работу, к которой сами неспособны.

Все мы «stille Gesellschafter»[12]12
  «Негласные компаньоны» (нем.).


[Закрыть] одной фирмы.

Извольте признать, что в смысле политической свободы личности большей свободы, чем у нас, и представить себе нельзя. Ну что у нас запрещено? Ничего. Можно забросать грязью любого государственного деятеля, большой смелости не надо для этого, кто угодно может похваляться, зная, что ни одна собака на него не тявкнет.

Без сомнения, человек мыслящий скажет на это: там, где обладатели подобного образа мышления разгуливают на свободе, существует воистину великая свобода.

Видел сегодня Силадьи, лоб у него был нахмурен скажу я вам. Он будет выступать. В таких случаях обычно говорят: Силадьи надел трико. Запал у него иссякнет, ярких красок не будет; но как человек, обладающий большой властью, он будет опасен, поскольку из софизмов выводы делает по своему усмотрению. Взбудоражит партию, наголову разобьет противника; коршун прямо. То клюнуть норовит, то клювом ударить. Схватит курицу-мамелюка, поднимется в воздух и с высоты сбросит. Да, тело у него мощное, грудь колесом, голова как у льва! Он велик, независим, смел и свободен, как и подобает совести нации. И если вечером, бывает, навалится усталость, в дружеском кругу, когда иссякнут все темы и установится знакомая гнетущая тишина, частая гостья за белым столом, как подстерегающий жертву орел, он говорит Дараньи: Нацика, сделай какое-нибудь заявление. (Что означает: можешь, Нацика, утверждать что угодно, что твоя душа пожелает, мне совершенно все равно, я за час интересной и увлекательной дискуссии не оставлю от твоего утверждения камня на камне.)

Там, наверху, погружен в мысли Аппоньи. Веду я себя спокойно, движения мои размеренны и пластичны, в выступлениях ощущается плавность и четкость, я – мастер модуляций, а мысли группирую каждый раз по-новому. Я выработал для себя превосходный, изящный, хотя чуточку не венгерский язык. Я блистателен, утончен, ношу перчатки и торжественно держу себя; кроме того, я в моде, в ответ на мои завораживающие слова на галерее вырастает море цветов, я тщательно подготовил и отточил свое выступление – пока человек в оппозиции, у него есть время на такие вещи, – я и бровью не веду при громе аплодисментов, я до конца остаюсь спокойным и равнодушным, на моем бледном, вытянутом лице не выступает румянец, мои глаза не вспыхивают огнем, только большие ноздри сильнее дрожат, а карандаш быстрее движется в руке, – и все равно поколение ораторов подражает моему великому и талантливому противнику, Тисе… Непостижимо.

Ведь легко себе представить, чтобы многочисленное общество подражало украшениям, движениям, оттенкам голоса, манере держать голову самой очаровательной и изящной дамы, это и не удивительно, но если желание подражать себе возбуждает не слишком привлекательная, мало того, неряшливая женщина, тогда она должна обладать исключительным темпераментом и прочими выдающимися качествами.

Солнечный свет, звеня, проникает в одно окно, поспешно, как ведьма, пробегает мимо другого, оп, и нет его, а мы, будучи его спутниками, оказываемся не внутри и не снаружи; волнами доносится голос Корнеля Абраньи: прошлое не может умереть, а будущее не может родиться. Одной ногой мы уже ступаем по улочкам, окружающим скамейки бульвара Эржебет, в то время как сюда еще достигают оживление и шепот. Силадьи плетет интригу. Силадьи рвется к руководству. Аппоньи мигает глубоко-синими католическими глазами, но объективно говорит: о, нет. В нем свет сильнее тени, великие качества преобладают над мелочностью. Граф проводит своими длинными «музыкальными» пальцами по стене. Смотрит на нее так, будто там пыль. Оживленно играя глазами, он ищет внимающую ему публику. Знаете, говорит он сдержанно, во мне он нашел бы настоящего, близкого, верного друга. Незадолго до смерти, совершенно расчувствовавшись, он сказал, что жалеет о тех годах, что не был со мной на короткой ноге, И мне тоже жаль. В зараженном воздухе неизбежно расцветают беспочвенные подозрения и клевета. Воображаемую или настоящую пыль он растирает между большим а указательным пальцами, как бы изображая жестом «деньги». Тиса спекулирует на дурных качествах нации, поэтому он так силен, а я бы хотел пробудить в ней хорошие качества.

Однако мы уже в восхищении стоим на бульваре Эржебет! Сколько здесь нянек! Хотя гренадеров больше, чем нянек! А впрочем, к восхищениям более склонен Таде Прилески: высокий лоб озаряется светом, а в глазах зажигается огонь – когда ему этого хочется.

Стены окрашены в национальные цвета, посередине зала – герб Венгрии и Трансильвании, рядом висят портреты Кошшута – с одной и Деака – с другой стороны; последний, наверное, для того повесили, чтобы мы могли полюбоваться на установленный австро-венгерский дуализм. За столами венгерские кельнеры подают венгерские блюда, воздух наполняют венгерские возгласы. Наилучшее освещение можно наблюдать у гостиницы «Хунгария», здания городского управления и синагоги на улице Дохань, где можно заметить надпись «ДА ЗДРАВСТВУЕТ РОДИНА!» на венгерском и иврите. Из храма выходит еврейка. Ой, как давит корсет. Moritzel, du bist übertroffen.[13]13
  Морицель, ты великолепен! (Нем.)


[Закрыть] Куда? Куда? На биржу. В такой час? Ах да, на бал женского израэлитского общества… Щоб тоби пусто було! Нехай твоя жинка на тры месяца забастуе, а пи-тим щоб ты ее двадцать часов кряду развлекал! Щоб ты валялся пид забором, як пес поганый!