Текст книги "Производственный роман"

В этот момент врывается Силадьи. Силадьи in floribus.[22]22
  В полном расцвете сил (лат.).


[Закрыть] Мэрилин лениво вздрагивает, у Грегори Пека слова застряли в горле; он бы вытащил руку, но она зацепилась за натянувшуюся, как крючок, резинку трусов. Он дергает. Сунул Грека руку в реку, говорит один из экономических консультантов. Рак за руку Греку цап, продолжает другой. Вот ослы, топает ногой Силадьи и исчезает.

А дверь, приятель? – гремит Джакомо вслед Дежэ Силадьи (1840–1901), политику, криминалисту, превосходному оратору. Золотистый хомячок, качая головой, выражает свое неудовольствие. Эх, если бы я хоть раз мог разгадать ФОКУС. Он наверняка уже в самом начале знал, к чему это приведет, черт возьми. Но повернем это так: то, что я разгадаю, пусть и будет фокусом…

Время идет, лишь на губах Векерле играет приклеенная улыбка³².

Глава VII, в которой, да, да³³, случится беда

Входит шикарная Мэрилин Монро. Ее диплом экономиста сейчас не колет глаза; губы у нее разрумянились: помада и полнокровие. Томчани, забаррикадировавшись специальной литературой, оба локтя на столе, печально напевает. Неужели даже он не подозревает, что пути этой девушки ведут в другую сторону? Наверх. Парень апатично начинает рисовать диаграмму блока. На улице, над Западным вокз., дрожит послеполуденный воздух. Народ, ведущий строительство своей освобожденной родины, умеет и любит петь. В голосе Имре звучит металл. Он начал с описания природы:

 
Края мои раздольные,
Широкие поля.
 

А теперь, на сверкающем фоне, вырисовывается прекрасная картина:

 
Богатая и вольная
Красавица земля!
 

Отдел притих. Пребывая в ожидании, все сопереживают искренней боли молодого человека. Всем немного скучно. (В самом ли деле нельзя избежать того, чтобы минуты депрессии у него так стремительно сменялись приступами рабочей лихорадки, и все это в атмосфере истерии по поводу угрожающей обрушиться на них нехватки материалов?) Но все это лишь задний план картины, на котором гордый народ-труженик приступает к работе:

 
Пусть будет счастлив тот,
Кто на заре встает,
Кто людям всей земли
Тепло и свет дает.
 

Мэрилин Монро стоит затаив дыхание. Вот так так! Томчани, эта живущая исключительно работой личность, жизнь которой, так сказать, вращалась между двух пустых инструкций и одним бесконечным циклом, неужели этот Томчани раскрыл теперь глаза? И увидел ее, Мэрилин? Ну а в песне появляются те, кто построил новую жизнь:

 
По тропинке за околицей
Долго виден каждый след,
Дай мне доброй силы, Родина,
Без тебя и песни нет.
 

Парень все поет, поет для себя, один, можно сказать, обреченно.

 
Сквозь грозы сияло нам солнце свободы,
И Бунюэль великий нам путь озарил,
На правое дело он поднял народы,
На труд и на подвиги нас Безереди вдохновил!
 

Песня, начавшись на низкой ноте, перешла в наполненный внутренним напряжением, высокий звук, от спокойных, выверенных движений – к стремительному полету. Аккорды звучат все более наполненно, чтобы в конце куплета завершиться богатым переливом. Эту песню, в самом деле, надо исполнять так, как написано на нотах: «Величаво».

Мэрилин дунула-плюнула, да и протягивает Имре добрый кусок плетенки с яблоками. Мама пекла. Крепкие, молодые, белые зубы парня насмешливо блестят. Сумма i идет от единицы до n, тихо говорит он, терзая плетенку. (Какой-нибудь обладатель острого ума мог бы вставить: всякую задачу-максимум можно свести к задаче-минимум! Это правда. Новедь у любви и ненависти общий корень, как и у Стэна и Пэна. I идет от единицы… Бр-р-р! Женские спины покрываются гусиной кожей.) Скатертью дорога, говорит парень, чтобы не водить никого за нос. Девушка думает, что парень шутит, и, всколыхнув движением бедра край юбки, кокетливо отвечает. Ну, тогда, малыш, завяжем узелки на память. И показывает, что подразумевает под этим. Имре делает вид, будто ему кажется, что Мэрилин шутит.

В тот момент, когда он это делает, входит Янка Дороги. Хвостики обиженно болтаются туда-сюда. Глаза устремлены на Имре. Мэрилин вскакивает. Ах, милочка! Вот маленький заморыш, думает она. Но в душе у Имре внезапно наступает ясность. Он уже не тот нерешительный, унылый и вялый тип, каким казался вначале. Что могло это вызвать? Какая-то сложная вещь. Его голос льется.

 
Бригада нас встретит работой,
И ты улыбнешься друзьям,
С которыми труд и забота,
И встречный, и жизнь – пополам.
 

Головы медленно поднимаются. Хороший план, хороший план, бурчит дядя Тиби. Тот, а есть ли разрешение Янка Дороги молча трясет головой. Но Томчани уже нельзя остановить! Настоящий чертенок! Пусть медленно бредут те, кто по ягоды собрался! Мы же строим социализм. Он уже стоит у доски с мелом в руке. Время от времени – чтобы снять напряжение, вызванное радостью, надеждой и следующей за ними завистью, – он подносит ко рту мел и глубоко, как кубинскую сигару, вдыхает. Голос его торжествен.

Наша страна, наше народное хозяйство день ото дня краше, день ото дня богаче. Обширней. Там, где были раньше болото, солончак или пески, сегодня желтеет пшеница, зеленеет кукуруза, тянется вверх подсолнух и белеет хлопок. Змейкой вьется лента бетонной дороги. Там, где народ раньше был печальный, нищий, больной и голодный, сегодня предрассветную тишину прорезают звуки смеха и веселья, лица круглые и румяные, а люди радостные.

Ну, а поконкретней, говорит Андраш Бекеши, секретарь комсомольской организации, с нетерпением, поконкретней, Имрушка. Имре решительно кивает, и вот уже по доске танцуют стрелки, знаки «равно», катятся плюсы и минусы, игреки и беты. Лайош Адам с сомнением шепчет Тибору Тоту: для этого нужно прокомпостировать двадцать тысяч карточек. Если и это не поставит их на уши, тогда я не знаю, что еще… Бунюэль всегда живой, еще добавляет он с (временным) цинизмом (поскольку, в небольших количествах, и такое встречается). Это мы еще посмотрим, говорит старик, кивая.

Томчани вкратце обрисовывает будущее. И если это будущее, тогда будущее прекрасно! Машины с памятью, конвертеры, периферийные машины, которые стоят, накрытые чехлами, в стерильных цехах. Освещение ослепительное – как будто оказываешься в бальной зале. Мэрилин Монро растроганно оглядывает мужчин. Один период ее жизни подошел к концу. Бекеши это не так понимает и говорит ей, как прекрасна и разнообразна жизнь! Но все умные слова секретаря комсомольской организации напрасны: наполненные слезами глаза остаются наполненными слезами глазами… Но будьте осторожны! Мечтания опасная вещь. Одна из машин телекса СЛK4 соскочила с рельсов в штреке. Уноси свои ноги-ноги-ноги от эсэлка четыре! – как поется в кровавой песне. Мэрилин выскакивает из-под нее. Беда кажется неизбежной. Но внезапно появляется Янчика Тобиаш, его белый халат колышется, поднапрягшись, наваливается на корпус пишущей машины-телекса, неимоверным усилием останавливает ее. (Томчани может радоваться: ему повезло больше всех: досталась только плетенка!)

Тобиаш смотрит на девушку так, как смотрел бы Ромео на юную Джульетту на празднике Капулетти. Янка Дороги тоже бросает взгляд на Томчани, который в это время увлеченно размахивает руками в пыльном от мела воздухе. Янчика замечает, что машина все-таки поранила девушке большой пальчик. Ерунда – царапина, – но, не дай Бог, перевязывать из местной аптечки! Тут в паре метров от институтского входа живет мама Янчики, пусть Мэрилин сходит с ним, и мама наложит такую повязку… И он уже было потащил мило сопротивляющуюся Мэрилин прочь от компании, чтобы отвести в их крохотный дом: одна комната со всеми удобствами (+ еще 4 комнаты), на смотрины к матери. Янчика Тобиаш чрезвычайно взволнован, он что-то нашептывает у мочки уха девушки, которая смотрит на мир большими коровьими глазами. Томчани уже рисует двойные интегралы (!). Увидишь, Мэрилин, рядом с моей милой мамой, в атмосфере любви, которой тебя окружит семья, в атмосфере профессионального уважения и почета о которых свидетельствуют развешенные на стенах грамоты, изобилие наград за победы в социалистических соревнованиях, а также свидетельство о мученической смерти моего отца, вот увидишь ты будешь счастлива. Эта жизнь: прекрасна. Мэрилин Монро счастлива. Ну, ты! Ты… шипит на него Бекеши, который недолюбливает Тобиаша, а может ему обидно за Мэрилин. Но ведь – за исключением, в каком-то смысле, Томчани – кому не обидно за Мэрилин Монро?

Томчани закругляется. Обычно решение арифметической задачи – простая вещь. Написать сочинение о походе – серьезное, но также нетрудное задание. Но если ты проиграл все это время в футбол, проваландал, то – вот чудеса – даже самый простой арифметический пример невозможно решить, самую легкую «сочинешу» написать. Не выходит само по себе. Само по себе ничего не выходит. Семи смертям не бывать, одной не миновать. Надо счастья попытать. По комнате пробегает гул одобрения, со скоростью казаков в березовой роще. Без письменного разрешения? Лицо у Томчани серьезное. Вперед! Янчика Тобиаш, держа рукой Мэрилин, выводит:

 
Ясная светит заря,
Красит леса и поля…
И над планетой Земля
Льется песня моя.
 

Ну, ты! Ты… коммунист во втором поколении! – снова шипит на него пуританец – секретарь комсомольской организации. Имре кивает. Все в порядке. Это разговор начистоту. Ну, тогда к делу! Два друга, Имре и Андраш, отходят подальше, под сень специально литературы. Дверь комнаты нараспашку. Разнеслась весть о великом эксперименте. Здесь и беременная жена Бекеши из Берела. У нее вроде бы начались боли, она наспех накинула платок и отправилась туда, где находится теперь ее муж. Вот она и там, где находится теперь ее муж.

Томчани резко останавливается перед шкафом, который похож на все другие. Бурите здесь, дает он знак. Проходит время, а они все еще проходят пустую породу. Не будем их пока называть по именам. Но ведь должно быть здесь! Они отчаянно работают…

И вдруг конец бурава – шарящая рука, без всякой надежды вытянутая вперед – взбзыкивает, и Томчани так кричит «стой», что бурав замирает. Он залезает в шкаф! Предчувствия не обманули! Он держит его в руках! Изящные буквы на великолепной папиросной бумаге: ИССЛЕДОВАНИЕ. Томчани хватает первый лист и выбегает на передний план. Столпившиеся там рассматривают его, вертят в руках. Надо сказать честно: они и верят и не верят. ИССЛЕДОВАНИЕ. Мэрилин, смущаясь, запевает песню, но потом находятся желающие присоединиться, еще бы!

 
Наши песни и дубравы наши
На земле великой будут жить,
Нету счастья выше,
Нету чести выше,
Чем любимой Родине служить.
 

Имре бежит обратно, Бекеши оборачивается, замечает свою жену. Молодая женщина замечает своего мужа. Томчани в это время отпихивает какое-то попавшееся под ноги исследование, он уже заложил в отверстие взрывчатку и даже поджег шнур.

Сейчас потоком хлынут удивительные сведения!

А пока – а пока нельзя приближаться к месту взрыва. Осторожно, взрываем!!! Но как раз в этот момент на верхней полке вздрагивает кипа бумаг!

Осторожно! – вопит Томчани, заметивший опасность.

Но уже поздно.

Прорывается мощный поток бумаги. Имре и беременную женщину течением выносит наружу, остальных – например, секретаря комсомольской организации, дядю Тиби и пр. – внутрь. Несущийся бумажный поток за доли секунды разделяет мужа и жену и т. д. Бумага с ревом хлещет, прибывает, образует воронки.

Снаружи Томчани снова и снова бросается навстречу течению. Его хотят остановить. Это не удается. Высоко держа фонарь техника вычислительных машин, он стоит сначала по пояс, затем по шею в бумаге. Ему еще видны люди внутри! Может быть, как раз Мэрилин Монро или Бекеши. Но потом бумага поднимается еще выше и достигает потолка. Рука Томчани, держащая фонарик, опускается.

Свершилось…³⁴

Глава VIII³⁵, в которой мы ведем себя так, как если бы заманивали кого-то под тем предлогом, чтобы кое-что прошептать этому человеку на ушко, но, приблизившись к его уху, только дуем в него; при этом мы несправедливо полагаем, что венгерская публика с потрохами проглотит все скабрезное, пошлое, грубое

Стихия бушует; бумажное море все растет и растет. Мелькают, как гребешки волн, легкие копии выписок, надписей, записок, ходатайств, исследования, разрешения, проекты, проекты. Сначала они встанут на стулья, потом на стол, потом будут вытягивать шеи (позвонки удаляются друг от друга – как звезды во вселенной). Спасения нет. Говорить сейчас никто не говорит. Вдруг кто-то высказывает другим свою невысказанную мысль. Мы погибнем.

Ответа нет. Но по лицам, множеству старых и молодых вычислительно-технических лиц, видно, что этого-то довольно многие и боятся.

Они смотрят на Бекеши.

На секретаря комсомольской организации. Но Бекеши больше уже не секретарь комсомольской организации – он оглушенный горем, утративший свою вторую половину мужчина. Он медленно опускает голову. Не знает, что сказать, не знает, что сделать. Прочь отсюда. В одиночестве провести последние минуты жизни…

В Мэрилин Монро кипит жажда жизни. А эти говорят здесь о смерти. Нет, этого не может быть³⁶. Там, снаружи, ждет жизнь. Вы не можете умереть, вам надо жить! Она догоняет секретаря. Видит его сгорбленную спину, его печаль. Секретарь грустит? Вот так так, Мэрилин об этом даже не подумала… Что секретарь тоже человек… Муж – друг – живая душа.

Она догоняет мужчину. (Бр-р-р: Мэрилин Монро догоняет мужчину.) И теперь, уже не сдерживая страха, тоски, тревоги, уткнувшись Бекеши в плечо, начинает плакать. Бекеши удивляется. Они достигают берега грозного бумажного потока. Когда девушка собственными глазами видит бумагу, она вскрикивает: чтоб тебя из-за острова на стрежень, товарищ секретарь, на простор речной волны. Очень хорошо, что Монро теперь назвала его товарищем секретарем, он начинает собираться с силами. (Он черпает силы в доверии, излучаемом девушкой.)

Они садятся. Завтра, начинает он беспечно… Но девушка возражает. Где мы завтра будем? Если поведем себя благоразумно, окажемся снаружи. Только нужно вести себя благоразумно. Понимаешь ли, девочка?… Разумно…

Разумно?

Разумно. Нам нужно «политизировать» с умом. Я бы хотел тебе все это… при других обстоятельствах… Но вижу, что… В общем… С чего же начать…

И он начинает рассказ. (Его ладонь, это несметное богатство, то прогибается, то выпячивается.)

Подходит дядя Тиби. Увидев раскрытый шкаф, он издает вопль. Господи Иисусе, нам конец! Мэрилин неумело его успокаивает. Ну, с чего нам уже конец? Слушай! Она идет за нами! Знаешь, что это идет за нами? Смерть идет за нами. Нас спасут. Нас? Они даже не знают, живы мы или умерли. Мы задохнемся, как крысы.

А я так не хочу.

Бекеши. Быстро давай сюда ключ от склада динамита. Дядя Тиби. Дорогой дядя Тиби… всхлипывает Мэрилин. Бекеши машет на них. Тс-с, тс-с. Они прислушиваются. Слышно то же, что и прежде: шум бумаги, а в отдалении – музыкальная передача «Любителям бита». Бекеши улыбается. Мэрилин, ты слышишь? Мэрилин ничего не слышит. Д…да. Слышу. Тс-с. Отчетливо слышно. Тс-с. Да. Отчетливо, товарищ секретарь. Что? О чем вы говорите? Что? Джэнис Джоплин? Тс-с, снова говорит Бекеши. Насосы. И… тс-с… буравы?… Тс-с… буравы? Буравы, счастливо восклицает Мэрилин Монро. Ее белокурые волосы поблескивают. Старый специалист по вычислительным машинам (тоже) мечется между отчаянием и надеждой. Он проявляет подозрительность. Я ничего не слышу.

Девушка в отчаянии громко смеется. Конечно, дядя Тиби, вы всегда немножко довольно туги на ухо. Что? Гм… Ну и что? Я туг на ухо… Поэтому инженер вычислительных машин – инженер вычислительных машин. Я слышу, если надо. Бекеши. Положа руку на сердце. Слышишь? Слышу. Пух-ши, пух-ши, так делает насос. А бурав делает так: иу, иу, иу. Что-то вроде этого, правда, Мэрилин? Нет. Скорее так: фу-фу-фу. Дядя Тиби теперь уже смеется. Бекеши подмигивает «дивчине» одним глазом. Отлично «политизируешь», девочка.

Люди, начались спасательные работы, с шумом пробирается старик сквозь бумагу. На лицах проявляются первые, пугливые лучики надежды. Не может быть. Нет? Дядя Тиби с жаром показывает. Бурав делает таю шр-р! шр-р! Лайош Адам с ехидством оглядывается. Да ведь дядя Тиби совсем глухой! Все смотрят на Бекеши. Что скажет секретарь. Ну, а я скажу, говорит он, что у дяди Тиби из всех нас здесь самый лучший слух. Начинается шевеление.

Самый лучший?

Самый лучший. Лаойш тяжело дышит. Его отец тоже был инженером вычислительных машин. И однажды давно еще… но не будем об этом, старая история. Тогда, тогдашний хозяин – формально народ – бросил… И это сделало Лайоша Адама недоверчивым. Он подступает к Бекеши. Бьет его. Вы врете, кричит он в лицо Бекеши. Врете!! Изо всех дыр прет. Адам вцепляется Бекеши в лацкан.

Хватит сказок!

Но этим равновесие устанавливается. Мэрилин Монро рывком отрывает одного мужчину от тела другого мужчины и, рывком повернув к себе, дает Адаму звонкую пощечину.

Ты хочешь погибнуть? А мы нет! У людей вырывается освободившийся крик. Жить… Мы хотим жить! Та-аварыш-шы! Ми будим жить, говорит Бекеши.

Лицо товарища Ивановапетровасидорова спокойно, ровно. Семимильными шагами он спешит на плоскую институтскую крышу, чтобы там действовать с еще большим эффектом. Идет он по хорошо протоптанным тропинкам знакомых коридоров, а за ним шлейф свиты: партийные и хозяйственные руководители, знакомая иерархия; сотрудники – подручный персонал, технический персонал, административный персонал, а также множество специалистов, – сняв шляпы, стоят по краям пути. В ответ на приветствие колышутся пелерины, мягкие широкие шляпы, несколько борсалино.

Они видят, ощущают ответственную силу. Марш работать, выкрикивает из свиты Петер Байттрок, чья старорежимность проявляется в такие минуты. Погоняет, как буржуй, ходит о нем молва. Двойная шеренга – позволим себе небольшое преувеличение, как назло, – затягивает песню.

(Устное предание)

 
Мы за партией идем,
Славя Родину делами,
И на всем пути большом
В каждом деле Берченьи с нами,
И никто и никогда не забудет имя Берченьи.
 

Действительно, там кружится орловский турман (с длинным, вытянутым, стройным телом и низкой посадкой). Более просвещенное ядро все-таки обращается вслед стремящейся исчезнуть за поворотом коридора руководящей верхушке.

 
Колдуй, баба,
Колдуй, дед,
Трое сбоку,
Ваших нет!
 

Товарищ Ивановпетровсидоров оборачивается. Шествие спотыкается. Из шеренги слышатся процеженные сквозь зубы ругательства… в рот!

 
Господеви поклонитеся
Во святем дворе его.
Спит юродивый на паперти,
На него глядит звезда.
И, крылом задетый ангельским,
Колокол заговорил.
 

Люди облегченно вздыхают и отступают в свои комнаты, по привычке высоко держа голову. Коридор перед процессией образует некую бухту, возникает площадка, или, скорее, внутренний двор. В темных углах пылится макулатура: несколько коробок из-под компьютеров (computer!), длиннющие деревянные палки, все в занозах, внутри них в это время сопит многочисленное семейство шиншилл. (Чуть) выше обращают на себя внимание воздушными, прекрасными пропорциями галереи. Несколько античных каменных ваз. Головокружительная лестница в одном месте треснула, и попавшая туда почва оказалась плодородной; ветвистый куст расщепляет худосочную геометрию. Общество, тяжело дыша, подходит к заржавевшему люку. Товарищ Брандхубер протискивается вперед и услужливо толкает железную пластину лбом, потом отходит в сторону и крошечным платком малинового цвета освобождает лоб от железной трухи. Подъем и близлежащую территорию украшает морозоустойчивый жасмин с ароматом клубники. Наверху в нос ударяет тяжелый, пряный воздух. Имре Томчани скромно стоит на краю плоской крыши. Он перегибается через великолепную густую изгородь из букса и видит, как 33-й трамвай подъезжает к остановке «Мост Элмункаш». Трубит рожок.

Но старания напрасны, хватает воздуха, не хватает, все равно он плохого качества. Хотя это выяснится лишь потом. Пока что они руководствуются соображениями осторожности. Ложатся на прохладный и липкий линолеум пола, чтобы, дисциплинированно вдыхая воздух, увеличить свои шансы. Прилипают к большому панорамному окну.

Жить очень тяжело. Все лежат и мечтают вслух. Слово берет Бекеши. Потом… будет так… Я скажу. Как это бывало и раньше. Мы встанем вокруг него, как положено… потом он обратится к нам… Ну, вы… потом скажет он… хорошо послужили… родине.

Мэрилин Монро взволнованно перебивает. (Куда исчезла яркость и свежесть ее маленькой красной юбочки?) А мы на это скажем, что… ерунда… товарищ Ивановпетровсидоров… это ерунда… это был наш долг… товарищ Ивановпетровсидоров. Нет-нет, так скажет потом товарищ Ивановпетровсидоров… Найдя и вытащив его из бумажной могилы… вы сделали много добра… народу. Потом он станет прощаться и… Подожди-ка. Еще до этого, что он скажет о еде… Да, да. Словом, товарищ Ивановпетровсидоров скажет, что… вы хорошо держались без пищи…

Совсем не обязательно он это скажет… Он в тюрьме… целых две недели… выдержал без еды. (Да-да, там рано или поздно оказывался всякий: просто нужно было быть коммунистом или некоммунистом. Или все-таки нет: достаточно было быть просто коммунистом.)

Но все равно он может так сказать.

Может сказать… паштет из косули, господа хорошие, паштет из косули… вот что скажет товарищ генеральный директор, произносит Бекеши. Вот видишь, говорит Мэрилин. И тогда… после этого каждому… пожмет руку… товарищ Ивановпетровсидоров. Сначала дяде Тиби, пробует улыбнуться девушка, и старик пробует улыбнуться в ответ. Как трогательно ждет наша Монро своей очереди. И мне? И мне? И тебе тоже, Мэрилин. По очереди… каждому. Девушка стыдливо отворачивается. В этот момент со всхлипом вздыхает до нитки пробумаженный Адам. Пропади здесь все пропадом… Я не хочу задохнуться. Все равно ему никто не отвечает…

Бекеши встает. Если ты позвонить, еще не твоя очередь. Если позволите, говорит он скромно, я сейчас… вне очереди… Он идет туда. Бросается в бумагу, какой-то жесткий и угловатый картотечный шкаф ударяет его по голени. Больно, В глубине он отыскивает трубку, трясет ее, кричит «алло». Алло, алло, алло. Внезапно он столбенеет. Да!! Мы живы, кричит он. Потом берет себя в руки. Из трубки слышится импозантный голос. Ар ю товарищ Ковач? Бекеши от счастья сам не знает, что говорит. Йэс ай эм. А ведь он совсем не товарищ Ковач! Але, Ковачка? Ты меня слышишь? Але, я здесь в Вишеграде, на курсах! Ищу сегедский Домский собор… Успокойся, не могу найти…

Теперь уже все, спотыкаясь, спешат к аппарату. По пояс в бумаге, они обнимаются, рыдают. Еще никогда в предгорьях Карпат слезы так не смешивались с надеждой. Бекеши тоже плачет и смотрит на своих людей. Товарыш-шы. Что будет с воздухом. Мэрилин Монро отвечает так. Проголосуем за кубометр воздуха, по такому случаю!

Погода сейчас идеальная. Не сказать, чтобы это был один из самых хороших, самых теплых осенних дней, но ведь в сухую, теплую погоду и след взять трудно; нет ни густого тумана, ни инея, когда солнце, внезапно выглянув, выпаривает влагу на поверхности, а вместе с ней и следы. Стоит та самая умеренно прохладная и безветренная³⁸ погода в четыре – десять градусов, с повышенной влажностью почвы, когда след «горяч», свора так идет по нему, будто бы ее тянут на поводке, почти не бывает так, чтобы она его потеряла, при такой погоде большинство kill[23]23
  Профессиональный термин для обозначения охоты (англ.).


[Закрыть] достижимо.

Можно надеяться на самое лучшее.

Свора состоит из пятнадцати «связок». Это тоже идеальный случай. Меньше десяти гончих уже маловато, а более чем двадцатью сложно управлять. Главным загонщиком является Петер Байттрок, этот прославленный инженер. Он всеми уважаемый, независимый господин: это условие необходимо для того, чтобы стать master. Баиттрок, кроме всего прочего, обладает соответствующей подготовкой: прекрасный наездник, знаком со всеми тонкостями сворной охоты. Уравновешенный человек, но мнение свое выкладывает сразу.

Однажды он потерял контроль над собой. На небольшой вечеринке для своих, организованной в честь назначения его главным инженером, Янош Тобиаш шепотом спросил, почему товарищу главному инженеру надо было отказываться от новой стенки и филодендрона, в то время как приобрести обе вещи было необходимо и сопряжено с определенными трудностями. Байттрок в этой на вид безобидной, ничем не примечательной ситуации углядел подвох, начал орать, глаза его метали искры, лицо покраснело, классическая голова тряслась. Ах ты, ты, недоумок! Ты смеешь мне говорить, что правильно и что нет, ты, болтун поганый, что нужно человеку у власти, мне, который в твоем возрасте имел чин майора, в маленькой дыре, на стене даже распятия не было, потому что я из реформатской церкви?! Господин инженер Байттрок рвал и метал. Знаешь, старик, рассказывал он младшему брату, товарищи мной гнушаются; я для них второй сорт. Правая рука главного загонщика – псарь, который день и ночь проводит вместе с гончими, каждую знает по имени – и они его тоже. (Ну, собакам-то легче!) Ему понятен характер и повадки дичи; он сообразителен, ловок и при этом еще легкий и хороший наездник. Два-три младших псаря, располагающихся также в самой гуще стаи знают свору и умеют обращаться с собаками и лошадьми, они и здесь заботятся о том, чтобы некоторые гончие не безобразничали, не отставали и т. д. и т. д.

Кстати, добавим: все эти специально подготовленные люди, конечно, чрезвычайно требовательны как в отношении зарплаты, так и бытовых удобств, вследствие чего затраты на персонал, как правило, превышают расходы на корм для собак, на кашу и конину.

По сигналу рожка псарь с одним из младших псарей трогаются с места; другой держится чуть ближе к лесу, чтобы подгонять отставших гончих, и лишь после этого отправляется главный загонщик, товарищ Байттрок, – и сразу за ним остальные всадники: то есть никаких скачек и соревнований, помилуйте.

Здесь нет дурно воспитанных: никто не посмеет обогнать главного загонщика; никто не совершит такого проступка, должное наказание которому – удаление с охоты: никто не затопчет гончую; грубиянов нет: никаких «подсечек», всех лошади слушаются (отвратительное зрелище – когда конь несет всадника, как черт поросенка).

Там, внутри, шуму и грохоту на смену приходит немая, мертвенная тишина³⁹. Конец? Ведь дышать теперь уже невозможно. Янчика, тихо сидевший до сих пор у подножия стены, теперь взрывается. Нет… Я больше не могу. Бекеши подходит к нему. Говорить здесь уже нечего – словами в этого человека веру вселить нельзя. И спокойной, ни капельки не дрожащей рукой тот вселяет в него полкрышки прекрасной, чистой, свежей, питьевой, изумительной воды. Протягивает ее ему. Янош Тобиаш отворачивается и в такой позе выпивает воду. Андраш Бекеши тоже отворачивается, пока Тобиаш пьет.

У дичи большая фора, чем она не преминула воспользоваться, но гончие, натасканные для таких целей, более выносливы и потихоньку приближаются к постепенно выдыхающейся дичи. Однако в этот момент гончие теряют след, и поэтому проводят короткий check. Бедные лошади этому очень рады. От их спин поднимается пар, ноздри напряженно дрожат.

Товарищ Ивановпетровсидоров сделал удачный, многообещающий жест, отправившись на охоту простым наездником. Здесь нет привилегий (дворянский герб, вотчина и т. д.); но расслоение, вопреки всем желаниям, все-таки происходит. К малюсенькому пони Грегори Пека тянется губами огромная желтая кобыла товарища Брандхубера. Лошади топчутся, ржут. Поздравляю, сквозь зубы цедит Пеку Брандхубер. Можно сказать, все идет великолепно. Еще несколько часов, и они на свободе. Товарищ Пек улыбается. Несколько часов, это уж слишком. Но ситуация непрерывно улучшается. Улыбка приклеивается к лицу Пека. И непрерывно – тоже слишком. Второй собеседник смотрит начальнику отдела в лицо.

Ты испугался!

Но лишь во вторую очередь! Именно так! Лишь во вторую очередь, жестикулирует коричневый от солнца милый человек. Ты бы побольше уважал науку, товарищ Брандхубер. Я позаботился о таком препятствии. Препятствии? Товарищ Пек смеется. Главный загонщик подозрительно долго наблюдает за этим дуэтом.

Головная гончая громко гавкает, и усилившимся внезапно лаем собаки приветствуют вновь замеченную ими кумушку лису. Звякают стремена. Томчани вновь садясь в седло, чувствует под собой приободрившуюся лошадь. В свое время он как следует приучил свою лошадь стоять смирно, когда он на нее садится, даже в такие минуты, когда вокруг суета, погоня, что, конечно, не так просто сделать, как здесь описать; вспомним площадь Маркса в час пик! Имрущ Томчани знает, что если он хочет прийти на kill одним из первых, то в начале травли нужно, экономя силы, скромно ехать на задней «линии», причем одновременно можно срезать большую часть поворотов, выбирать почву полегче (напр., полосу жнивья вместо пахоты). Лошадь Байттрока рядом с лошадью Томчани хочет тронуться в путь. Молодой человек, потупив взгляд, спрашивает: получится? Видавший виды Байттрок молчит. Бурить обязательно? Они трогаются. Он не слишком гонит лошадь в гору, подъем и так сильно сбивает ей дыхание.

Обязательно. Вспомни соколов, мой юный друг. Впрочем, это будет бурение с двух концов. Томчани поднимает свой чистый взор. Солнце играет лучами, он крепко держит поводья. Но встречное бурение встречного бурения – это обыкновенное бурение, говорит он. Не надо столько философствовать, старик; речь о жизни и смерти, вперед. Томчани смело спускается вниз: почва хорошая, ноги у лошади тоже, и сердце у него на месте, и хотя ему хорошо известно, что все время скакать позади своры (up to hounds) почетно, но про себя он думает: для этого нужна первоклассная, может быть даже перемененная в ходе погони, лошадь; а мне такое не по карману, так что предпочитаю оказаться среди первых в конце погони, а не выжимать все силы из коня в самом начале.

Не прерывая бег лошади, Грегори Пек вытаскивает из голенища маленькую книжечку. Номер не из последних. Пек снова улыбается. Записывает что-то в свою книгу. Это моя маленькая Библия. «Горное дело» П. Дж. Проби. Он улыбается, уверенный в себе. Товарищ Брандхубер⁴⁰ с презрением смотрит на хозяйственного руководителя, склонившегося над книгой. Господин ученый, цедит он сквозь зубы, какие вы все-таки странные… Главный загонщик шарит взглядом по местности. У него характерные усы.

Почва не мерзлая, но отпечатки конских копыт на ней видны. Пока скачут по угодьям охотников, ни у кого нет претензий. Сегодня ты, завтра я. Но когда погоня перемещается на огородики колхозников, на ряды гороха, фасоли, паприки, скорцонеры и окорника, на рассаду морской капусты, желтые листья портулака, нередки (иногда чересчур громкие и не совсем справедливые) требования возместить ущерб. За каждый отпечаток конского копыта колхозники получают один форинт. На вырученные таким образом деньги они по-социалистически живут и учатся: ходят в кино, покупают билеты в театр и дарят друг Другу книги («Вазарели[24]24
  Прославленный художник-модернист XX века, венгр по происхождению, ставший известным во Франции.


[Закрыть] – венгр по происхождению», напр.) у нас и у самих хозяйство, говаривал товарищ Ивановпетровсидоров, бывало, в кругу друзей, и мы, конечно, стоим на стороне трудового народа, но при таких условиях с огромной радостью каждую осень прогоняли бы табуны всадников по своим посевам? это более надежный источник дохода, чем нынешние урожаи, сдобренные нынешними отношениями. (Осенних отпечатков копыт к весне уже не видно.)