Текст книги "Производственный роман"

Ну и что, что «saison morte», мертвый сезон! Ну и что, что прекрасные дамы из высшего света вынуждены наносить одни только визиты! Как только украшенный газовыми звездами наряд ночи опускается на столицы-близнецы, они тотчас же скидывают с себя дневное напряжение и показывают истинное лицо, такое волшебное, такое обворожительное, восторженному сердцу патриота. Забав и тлена вдоволь.

Весело несется полька и галоп, мещане, депутаты и дамы полусвета, сбившись в большую кучу, исполняют их с сумасшедшей скоростью. О, эти дамы полусвета. Вон мисс Туртин, Лилланч Маньоки, вон Анне Пепита, Тилли Фехер, поцеловать которых любой ценой хоть раз считается хорошим тоном! Закройте глаза, стыдливые девственницы, и не читайте этих строк. Я пишу о женщинах, но не для женщин.

Ведь что произошло? Красавица-брюнетка Вильма сделала, значит, сбоку на платье и на юбках разрез, Бог знает до каких пор, и тот, кто отдал за нее свой билет (поскольку вдобавок к входному билету каждый мужчина получил еще билет для голосования), имел право запустить руку в широченный карман. Весть об этой находчивой идее вскоре облетела всю благородную мужскую братию, начались перешептывания. Как, Вильма? И что, можно целиком засунуть руку? Замечательная мысль. И опытные, как бальзаковские женщины, мужчины поспешили к Вильме. Вокруг нее образовалась настоящая давка. Фи, ну и вкусы в этом Пеште.

Старик Андрашши, по своему обыкновению запинаясь, полушутливо говаривал: часто белокурая служанка стоит большего, чем королева-брюнетка, и трепал миловидную прислугу по лицу. Дюла, Дюла, делаем мы почтительные знаки рукой.

Вокруг тебя скачут демоны в ангельском обличье, пьют ром и вино, подмигивают тебе горящим глазом, обещающие наслаждение накрашенные губы посылают тебе воздушные поцелуи, в большой зале начинает играть фривольная мелодия, дамы вскакивают со своих мест и спешат начать умопомрачительный танец Вперед! Да здравствуют опьянение и муки ада! Партнерша прижимается к тебе, при сильном вращении юбка хлещет тебя по плечу, и икры партнерши многообещающе говорят о тех радостях, в плену у которых ты оказался. Еще одно пожатие, а потом ты можешь ее где угодно равнодушно отпустить, не надо даже вести на место. Ти, идиет, ти, Mistvieh![14]14
  Чудовище (нем.).


[Закрыть] Хоть бы за румяна заплатил, а то все лицо облизал!

Ну а цирк Ренца! (Да, я регулярно туда хожу.) Здесь сильно шумят и стучат копытами лошади. Звучит музыка, и трубят в рожки, – а женщины красивы только в обнаженном виде. Аплодисменты и ликование, на горячем жеребце скачет Флора, как богиня по арене. Опьяненные радостью взоры публики устремлены на ее тело. Сколько новизны, сколько прелести! В тот момент, когда она наклоняется к шее своего жеребца, а золотистая юбка, развернувшись, превращается в крылья, уверен, ангелы готовы принять ее обличье. Пышная роскошь, которую демонстрирует балетная труппа, могла бы восхитить даже парижан! Ну а мы, непритязательные будапештцы? У нас от такого кружится голова.

Прекрасной Катанки Ренц – о, горе – нет больше с нами, и Океания не вернется. А ведь она знавала здесь когда-то прекрасные времена. Граф Б. Е. за одну улыбку послал ей украшение ценой в двадцать тысяч форинтов. И, как поговаривают, дальше улыбки дело не пошло. Графа ей было мало. Она ждала князя. Получила и князя. Конечно, это был русский князь. Он ее бросил. Таковы русские князья. Бедная Океания. Теперь она любовница какого-то бедного торговца в Америке и носит фальшивые браслеты.

Но перейдем к другой достопримечательности: девице весом в пять центнеров, уроженке Эльзаса, которую показывают в Буде, двенадцать филлеров за вход и столько же на чай. Воистину замечательный экземпляр. У нее одна икра таких же размеров, как талия дяди Шрамко. Прекрасная партия! Каждый день на ней можно заработать 50 форинтов. Рекомендую нашему Беле! А какой же с нее персональный налог? Я скажу Бакчи, чтобы сделал запрос министру финансов. Сейчас он все равно «в турне». То есть не министр финансов, а Бакчи.

Что касается конторы Шафраньи на улице Ури, то для такой полуэлегантной публики, как наша, это было всегда любимым объектом наблюдений. Un bon mot! Charmant![15]15
  Прелесть! Очаровательно (фр.).


[Закрыть] Этот Пепи остроумен! Столпотворение перед витриной, где на всеобщее обозрение выставлены дамы с самыми красивыми лицами, – конечно, не в натуральном виде, а только на фотографии. Более серьезные люди, конечно, не находят особого удовольствия в подобных вещах. (Я, например, хоть миллион лиц увижу, все равно самой красивой буду считать Лауру Хелвеи²⁷.)

Ах, charmant! Мне народный тип нравится… эти две, как-как, что за имена, друг мой, что за имена! Ага, Эржике Фрук, Мальвин Келемен, Гизелла Абафи… Да здравствует народный тип! Ох, ах! Да ведь они тоже еще девушки! Des yeux de Szegedin![16]16
  Сегедские глаза! (= глаза сегедских девушек!) (Фр.)


[Закрыть] Пикантная зулусская тема. Ах, дорогие друзья… Mon dieu! Самое великое изобретение столетия – галстук в горошек и чулки в крапинку! Я сегодня купил дюжину у Брахфельда…

А стряпчий-то Шрамко повесил в своей конторе большую картину маслом, изображающую голую женщину (к негодованию консервативной Добродетели, потому что консервативная добродетель любит кутаться на людях в мантию целомудрия).

Можно взглянуть – хотя и не у дяди Шрамко – на новую картину Зичи. Правительство совершило действительно достойный поступок, поставив себе целью создать такую картину. Мы достаточно независимы, чтобы припомнить такое своей партии. Эта печальная, но все же вдохновляющая история наверняка никогда не утратит своего интереса до тех пор, пока венгр остается венгром… однако мы считаем, что со стороны Зичи было большой ошибкой идти на поводу у своих художественных представлений в ущерб правде, поскольку сила картины должна была заключаться не так в художественной концепции, как в действительности, уже самой по себе достаточно замечательной.

Вопреки этому убеждению, мы не относимся к числу тех, кто одобряет сужение сферы деятельности художника, ведь если бы Зичи пришлось изображать неприкрашенную действительность целиком, то вместо двух ангелов к парадному групповому портрету следовало пририсовать двух кротких (!) стражников.

Но позвольте, руководствуясь интересами всей литературы, выразить сожаление о том, что брошюры молодых авторов представляют собой не более чем «погружение в болото», волею их голоса и беспощадности. (Гримм и Хоровиц.)

Если бы нация была единым сердцем и ухом. Я стал бы тем голосом, который закрадывается в это сердце и ухо и пускает в них корни. Не будем увиливать: венгров инстинктивно влечет к Кальману Тисе²⁸, даже если они считают, что он отказался от своих принципов, нарушил данное обещание, а его договор с Австрией чувствительно ударил по материальному благополучию страны. Они его ругают, может быть, даже ненавидят, и все равно – за него держатся.

Держатся. А нация будет скорее пребывать в равнодушном затворничестве; побоится влиться в поток политической жизни; будет молчать, только дома, в кругу близких, или в казино осыпая упреками председателя правительства и его партию. Будет читать газеты, то и дело кивать, когда в «Нагою», «Кэзвелемень» или в «Келет Непе» будут в клочья рвать репутацию Кальмана Тисы или когда Шаму Рот напишет статью «О перераспределении морей»; и все-таки не выступит с той открытостью, с которой народ обычно выносит свой осудительный приговор. В этом проявляется трезвое политическое чутье венгерской нации, в котором ей не откажешь.

Мы основываем политику на чувствах: верим слепо и слепо подозреваем тех, кому верим. Потому что душа у нас как горное озеро²⁹. Доверие наше – бездонные глубины, легко возникающие подозрения – бушующий на озере шторм, который уляжется, зеркало воды разгладится, и глубина вновь станет неизмерима.

На сегодня волны обвинений улеглись, горное озеро вновь чисто. Ибо такова судьба всякой основанной на чувствах политики. Зачастую достаточно одной фразы, чтобы вызвать вихрь, бурю. Правда, спустя некоторое время подозрения рассеиваются, возвращается прежнее доверие, и тот, кто верил в подозрения, даже не краснеет, оправдываясь тем, что он только передавал, что слышал от других, сам не веря тому, что говорит.

Никто не выбрасывает Тису из своего сердца, точно так же, как он не выбрасывает народ из своего. Поэтому политика Кальмана Тисы является политикой венгерского народа, и если найдутся те, кто не может идти с ним одной дорогой, они не смогут присоединиться ни к одной из оппозиционных групп, поскольку оппозицию в политике венгерского народа создает лишь политика венгерского народа.

Мы не сторонники многословия и пустых, громких фраз, мы и свободу любим, только когда она течет по солидному руслу, а не роняет брызги во все стороны, как бурлящий поток, волны которого хотя вздымаются смело и высоко, но в любой момент готовы сломать плотину. У каждого народа, хоть и нельзя зазнаваться, должны быть чувство самосознания, достоинство и определенная сдержанность: потому что из этих составляющих складывается сила. Правда, такая народная сила зачастую, как бы это сказать, является оптическим обманом, видимостью: но даже видимостью в определенных условиях нельзя пренебрегать, поскольку это тень действительности. А там, где многие видят тень, в соответствии с их верой – должно быть и тело.

Папа-кальвинист, великий мастер по части ужасающей логики, сфинкс, великий могол, Тартюф, пронырливый студент, венгерский Мефистофель, комедиант, у которого «вместо совести мокрое место», выходя из Зала заседаний, в дверях вынимает сигаретку и спешит к первому дымящему сигарой человеку, чтобы прикурить, по дороге решая дела страны; он замечает Чавольски. С чего господин редактор взял, что Будапешт укрепляют, я бы сказал, что это совершенно необоснованно.

Искря сигареткой, он ковыляет по коридору, ища глазами Чернатони, И, по пути к нему,[17]17
  Альджи Бета утверждает: под ногами Тисы дорога была такой скользкой, что, сделав шаг вперед, он всегда на два скользил назад. При таких обстоятельствах ему в силу своей дипломатической сущности (?) приходилось поворачиваться и идти туда, куда он не хотел попасть, чтобы попасть туда куда нужно.


[Закрыть] успевает поговорить с шестью-семью людьми, которые после беседы с премьер-министром, казалось, сразу принимались за дело. Как будто куда бы он ни пошел, то повсюду каждым своим словом отталкивал запутанные дела и узлы в сторону. На все у него есть время, все он замечает. Какой-то проголодавшийся мамелюк осторожно пробирается в сторону гардероба. Ты что, уже хочешь уходить, Пали? – говорит Тиса с простой, сухой любезностью (предположим, что мамелюка звали Пали). Мамелюк повинуется этой любезности и с такой решимостью садится в какое-нибудь кресло в коридоре, что, если понадобится, до Пасхи не сделает оттуда ни шагу. Он пожимает руки Хелфи, успевает в не занятые заботой минуты подтрунить над Имре Салаи, поинтересоваться у кавалеров об успехе вчерашней оперы с балом, а у Варманна – о сегодняшнем положении дел на бирже.

Больдижар Хорват («Барышня Боди», как его когда-то назвал циничный Лоньаи), в нашем представлении – человек скорее печальный и торжественный, чья душа постоянно витает в высших сферах, он, однако, обнаруживает ко всеобщему удивлению талант обаятельного собеседника, и нет такого старого проказника французского маркиза, который бы умел развлечь своих гостей-мужчин более изощренным и пикантным образом, чем он, Больдижар Хорват, чей жизненный путь представляет собой, в общей, прекрасное гармоничное целое, – несколько раз повторяет, пустив при этом слезу из своих тогда еще чистых голубых глаз; главное – воздух либерализма. Главное – воздух либерализма. Главное – воздух либерализма. То, чем человек дышит. Остальное вторично. Тиса в конце концов ищет Чернатони до тех пор, пока не находит, и тем лучше, поскольку Чернатони тоже его искал. Две облаченные в цилиндры головы, доверительно сблизившись, исчезают…

Будет выступать Ираньи (он планирует создать благородное собрание и зачитает свой достойный проект), будет выступать Угрон (он делает резкие выпады, из гигиенических соображений, чтобы немного вспотеть), будет выступать Силадьи (он анализирует, выявляет, мотивирует, суммирует, рвет, мечет), будет выступать Аппони (серьезно, с достоинством, предпринимая энергичные шаги, он плавно движется по своему «английскому пути», на этом пути встречаются и розы, но в умеренном количестве, и шипы, но лишь для декорации), Тиса выступает, оставляет от вражеского козлика рожки да ножки, но жаркое из козлятины, чтобы подать на второе, не делает. Просто оставляет рожки да ножки. (Ивор Каас утверждает, что это ложь. Мы утверждаем то же, что и Ивор Каас. И все значительные и малозначительные лица в Парламенте знают, что это ложь… но все-таки за нее проголосовали. И никто даже не покраснел… никто. Что мы можем поделать? Отложим перо в сторону.)

Уважаемый Парламент! (Послушаем! Послушаем!) Прежде чем, после утомительных обсуждений и перекрестной критики, перейти к находящемуся на повестке дня вопросу, считаю необходимым сделать в присутствии всех два следующих заявления.

Во-первых, я не могу согласиться с выдвинутым здесь многими сторонами обвинением против тех, кто отстаивает свои проекты в Парламенте, заключающемся в том, что произносимое в защиту проектов произносить не стоит, поскольку это служит не венгерским, а австрийским интересам. А не могу я с ним согласиться потому, что, с одной стороны, исходя из заключенного договора, признаю существование интересовобеих сторон, но не могу я с ним согласиться также и потому, что абсурдно со всей основательностью требовать, чтобы при внесении предложений – уже после того, как они представлены Парламенту, – в их защиту нельзя было говорить то, что можно и нужно сказать, у нации есть полное право самой быть посвященной во все тонкости вопроса. И у правительства тоже должно быть право это сделать, поскольку в случае отклонения этих проектов страна, не дай Бог, попадет в неприятную ситуацию, именно правительство будут обвинять в том, что оно всему виной, поскольку не соизволило вовремя проинформировать Парламент и народ о последствиях. (Одобрение в центре.)

И именно в силу такого моего убеждения не могу согласиться и с тем, чтобы если мы укажем на возможные последствия отклонения проектов, это называли угрозой и запугиванием, поскольку если не угрозой и запугиванием, а справедливым обоснованием своего мнения является то, что вы хоть и заблуждаясь, но, думаю, по убеждению, каждый день заявляете, будто Венгрия при таких проектах будет уничтожена материально, духовно и политически (движение слева), но со стороны людей с иными взглядами, не способных разделить ваши, это не является ни угрозой, ни давлением, а только орудием справедливого обоснования, они, напротив, хотят указать на опасности, которые, по нашему мнению, неизбежно возникнут в случае отклонения проекта. (Движение слева.)

Следуя дальше, ув. Парламент, я отказываюсь от чрезвычайно приятной и чрезвычайно забавной обязанности («Послушаем!»), повторяю, я отказываюсь от удовольствия сопоставить один из пунктов программы одного меньшинства с другим («Послушаем!» – слева). Хотя, не извольте сомневаться, это было бы делом немудреным, благодарным и забавным («Послушаем!» – слева), поскольку вряд ли в скором времени случится встретить такое количество противоречий в проектах, поданных в один и тот же день («Послушаем!» – слева). Если позволите, я сделаю это в другой раз; сейчас хотелось бы поговорить о другом.

Что касается критики моей личности, на нее отвечать не стану. (Горячее одобрение в центре.) Отмечу все-таки для тех, кто в ходе критики моей личности неоднократно упоминал, насколько лучше был абсолютизм и так наз. режим Баха,[18]18
  Иоганн Себастьян Бах (1685–1750), пардон, Александр Антон Бах (1813–1893).


[Закрыть] что я надеюсь, мало того, убежден, что это время – вполне возможно, что и они вспоминают его со вздохом только потому, что сами так считают, – в нашей стране никогда не повторится; но если бы оно повторилось, мы бы стали свидетелями крайне странной перемены мнений! (Оживление и одобрительные возгласы в центре.) В 1850-м и в последующие годы большинство тех, кому сегодня уже недостаточно никакой свободы, – за некоторым исключением – находились либо за границей в полной безопасности, либо на родине, но так тихо, что и слышно их не было (одобрительные возгласы в центре, движение слева), в то время как мы, остальные, выражающие сегодня сдержанное удовлетворение соответствующей сегодняшнему моменту свободой, мы-то в те времена, когда это было сопряжено с опасностью, вели не такую тихую и незаметную жизнь («Да! Правильно. «– в центре), и, поверьте, если бы вернулись те времена, которые бы лучше не приходили и не придут, с вами, да и с нами произошло бы то же самое. (Движение слева, одобрение в центре.)

За то, что мы ведем строительство в мирных условиях, заплачена своя цена. Мы легко, чуть ли не по проложенным рельсам двигались вперед. На этой почве расцвела теория о том, что у нас все идет как по маслу. Эти успехи мы сами неоднократно подчеркивали, хвалились ими и, таким образом, также приложили руку к тому, что сложилось впечатление, будто у нас пир горой, что у нас теперь все идет как по маслу и с этих пор мы живем как у Христа за пазухой. (Аплодисменты.) Почему подобные настроения опасны? Подобные настроения опасны потому, что затуманивают народу взор, мешают ему распознавать своих врагов, усыпляют самодовольными рассказами о слабости врагов и понижают готовность народа к борьбе! Я глубоко осуждаю всякое проявление самодовольства, ротозейства и щеголяния мнимыми успехами! (Несмолкающие аплодисменты.)

Я – сторонник демократии, поступательного демократического развития, и с этого пути меня не собьет даже то, что я вчера услышал от одного господина депутата, к чему еще вернусь и что считаю не проявлением демократии, а наветом на демократию. (Бурное одобрение.) Не буду углубляться в теоретические споры по поводу различных концепций, порекомендую лишь господину депутату обратить внимание на одну-единственную цитату, цитату, взятую мной из письма одного всемирно известного писателя-политика Токвилла: «Друг мой, – пишет одному своему другу Токвилл, – не будем спорить о том, опасной или желанной может быть демократия для свободы. Это больше не теоретическая концепция, по этому поводу нечего спорить, это факт; задача теперь заключается не в том, чтобы проверить: действительно ли в интересах свободы и государственности лучше, чтобы наступила демократия, задача в том, чтобы так управлять демократией, чтобы она приносила пользу свободе и государственности». (Продолжительные, горячие возгласы одобрения.)

Итак, что касается нашего дела: по-моему, не стоит рисковать положительными финансовыми потерями ради ожидаемой прибыли. Но о том, что между этими двумя вещами есть логическая связь, свидетельствует выступление господ депутатов, которые, зная о преимуществах, зная обстановку и следуя логике, пришли к тому, что вместо 30-процентной квоты спровоцировали 40 – 42-процентную.

А что из этого следует?

Из этого следует то, что в отношении нас компенсация неполная, но частично, в связи с тем, о чем я сейчас упомянул, она все-таки есть, с одной стороны, а с другой стороны, с совершенной определенностью можно утверждать, что оказывается абсолютно безосновательной вновь устроенная представителями противоположной стороны шумиха по поводу того, что Венгрия платит 30 %, а пользуется 50-процентным правом голоса, поскольку Венгрия платит чистыми деньгами 30 %, а остальное оплачивается за счет льгот единой таможенной зоны.

Сразу же добавлю, что гораздо важнее этих правил мы считаем возникновение и утверждение атмосферы сознательности и дисциплины, которая бы сама по себе клеймила нерях, лентяев и лодырей, в которой нарушение дисциплины, неоправданные прогулы и бракодельство являлись бы стыдом и позором.

Господин депутат Нандор Хорански также изволил заметить, что премьер-министр потопил нацию в унижении. В самом деле, наш отчет был бы неполным, если умолчать о трудностях. По дороге к победе встречаются не только успехи, но и трудности. Вследствие прошлогодней засухи у нас был плохой урожай кормовых, что повлияло на снабжение продовольствием в общем. Классовый враг³⁰, кулак и спекулянт, сразу же пошел в наступление в этом направлении (например, это проявилось в том случае, когда часть хлеба приобрела более коричневый цвет, не утратив при этом своего качества…), и, поскольку мы вовремя не проявили достаточной бдительности, это преумножило наши трудности, которые, как известно, носят переходный характер и которые мы в скором времени окончательно преодолеем. Так же как успех не вскружил нам голову, не испугают нас и трудности.

Расскажу конкретный случай, произошедший со мной. Несколько дней назад в городе Дорог один человек мне сказал, что если бы они получали в два раза больше жира и сала, то удвоили бы урожай, то есть он стал бы в два раза больше. Я сразу же подумал о том, что этого товарища (оживление) надо бы поймать на слове (оживление).

Товарищи уже по опыту знают, что если мы сосредоточиваем свои силы на какой-либо задаче, то эту задачу выполняем. Это касается возникшей вследствие прошлогодней засухи нехватки мяса и жира. Товарищи могут поспособствовать осуществлению решения этого вопроса тем, что дисциплинированно выждут тот недолгий срок, спустя который мы решим и этот вопрос.

Это трудности переходного характера. Такие, как при переезде из старой, плохой, квартиры в новую, хорошую. Несмотря на то что новая квартира безусловно лучше, пока ее хозяин к ней привыкнет и расставит мебель, привыкнет, что новый порог не такой, как старый, – он пару раз споткнется (оживление), да и посуда легче будет биться. Это все понимают. Выявляйте колеблющихся, болтайте поменьше, работайте побольше, и ваши усилия непременно увенчаются успехом. (Продолжительные, бурные аплодисменты.)

Несколько дней назад в области Зала девушка-трактористка рассказала, чем ее хотели напугать, чтобы она не садилась за трактор. Упадешь с него и разобьешься, сказала ей мать. Надорвешься на тяжелой работе, предсказывали ей. А она на это отвечала: прежде, когда я была вязальщицей снопов или копала, по вечерам у меня ломило спину, а теперь, когда после работы я слезаю со своего трактора, то почти не чувствую усталости. При социализме, повторяю, машина наконец-то не эксплуатирует работника, а помогает, служит ему.

Могу добавить, что это так во всем мире, где строят социализм. Я прочел историю Борткевича, молодого рабочего, токаря-скоростника и лауреата Сталинской премии. Когда на их завод прибыл новый токарный станок, молодые рабочие с горящими глазами обступили его и так смотрели на него, как смотрит музыкант на новый инструмент, из которого он будет извлекать новые звуки и новые мелодии… Когда Борткевич стал добиваться первых успехов в скоростной резьбе, ему на помощь сразу же пришли лучшие инженеры завода. Они помогали ему определить, под каким углом установить резец, давали советы по шлифовке, заказывали для него специальную литературу, подключили к консультациям преподавателей Ленинградского Технологического института. Они и сами у него учились.

Здесь многими товарищами поднимался вопрос, стоит ли поднимать обязательный средний показатель не с восьмидесяти до ста двадцати, а с восьмидесяти до ста пятидесяти. Какие бы благие намерения ни стоялиза этими предложениями, товарищам все-таки не стоит упускать из виду, что есть не только сильные, но и слабые. Поэтому я бы порекомендовал на первых порах держаться ста двадцати, точнее, перейти к ста двадцати. Естественно, там, где дисциплина и дух солидарности позволяют, не исключено, что средний показатель может быть даже 180, но обязательным пусть остается только сто двадцать. Я считаю, что так полезней для здоровья.

Развитие промышленности свидетельствует о том, что наш ускоренный план реален и, вопреки всяческим сомнениям и критике врагов, выполним. Но нельзя забывать об отставании в семь десятых процента и о том, что в декабре семь праздничных дней и двадцать четыре рабочих.

Товарищи со мной согласны.

Правильное проведение этих мероприятий будет в дальнейшем укреплять, теснее сплачивать союз рабочих и крестьян в рамках народной демократии, будет в дальнейшем укреплять мирный фронт, чьими верными солдатами мы являемся и которому каждый наш успех придает новые силы. (Аплодисменты.)

Ну а что – (шум слева) уже немного осталось («Послушаем! Послушаем!») – касается политических последствий, об этом хочу сказать вкратце. Однако же вызвало большое изумление, что после того, как мой ув. коллега депутат Йокаи указал на то, что в случае неразрешения этих вопросов, то есть возникновения неопределенной ситуации, будет оказано заметное воздействие на взаимоотношения народов монархии, – повторяю, я был крайне удивлен, когда вы в ответ сказали, что это сплошная поэзия.

Дежэ Силадьи: Я так говорил не по этому поводу, я так говорил по другому поводу! (Возражения в центре.)

Позвольте, я запомнил, он говорил так по этому поводу. Впрочем, я, возможно, плохо помню, тогда не поэзия, а только то, что вам это кажется невозможным и что вам кажется, будто он не прав.

Впрочем, попутно напомню, что на основе самой активности или пассивности маятника торговли выводы относительно обнищания или процветания страны делать нельзя (одобрительные возгласы в центре), ведь здесь играет свою роль огромное множество факторов, и возможно процветание страны при пассивности торговли и обнищание страны при видимой активности торговли.

Господин депутат, граф Альберт Аппони, – в своей, искренне признаюсь, превосходной и необыкновенно сильной речи сказал – и в этом я с ним полностью согласен, – что чрезвычайно трудно подводить черту под теорией. Но если вы направление свободной торговли (Янош Пацолаи перебивает: «Не этого!»), позвольте, это заявляет часть из вас, я допускаю, что господин депутат Янош Пацолаи желает чего-то еще. (Оживление.)

Не только Нандор Хорански, но и, если я правильно помню, и господин Дежэ Силадьи выступали, хотя и в другом направлении, по поводу факторов законодательства.

Дежэ Силадьи: По поводу всех его факторов!

Значит, на тему всех его факторов. Как раз слово «все» мне очень нужно. (Оживление.) В законодательстве то тут, то там присутствует три фактора. Как говорит нам математика, дважды три шесть; но у нас исторически дважды три пять; если это на сегодняшний день допустили три фактора венгерского законодательства, то допустит и один из факторов другого законодательства. Я не буду дальше развивать свою мысль, но из этого видно, что в этом направлении мы обладаем политическими преимуществами. (Горячее одобрение и поддержка центра.)

Ув. Парламент! Вопрос был подобающим образом рассмотрен, каждый, как я полагаю, мог составить о нем собственное мнение.

Ну а если возникнут отрицаемые некоторыми, признаваемые мной проблемы, а чтобы они не возникали, когда страна вступила на этот путь, никто сильнее нас не желает, но если они все-таки возникнут, страдать из-за них мы будем вместе; подумайте о том, какая судьба постигала всякую братскую междоусобицу на родной земле, подумайте о том, что вредящий нам на родной земле вредит самой свободе и кующий цепи для нас самого себя одевает в кандалы. (Последние слова Кальмана Тисы встречают раскатистым громом аплодисментов. Все участники собрания встают. Отовсюду в зале слышатся выкрики «Да здравствует!» Молодой рабочий восклицает: «Ура Кальману Тисе!» Все участники собрания три раза со сжатыми кулаками вместе с ним воодушевленно кричат «ура!».)

Тиса сидит в коридоре в пробивающихся лучах солнечного света. Откинувшись на стуле, он иногда моргает, как огромная гремучая змея, занятая пищеварением. Немного повернувшись в сторону, он как бы постоянно готов к прыжку, а когда внезапно встает или садится, то похож на раскрывающийся или закрывающийся карманный нож. Он снимает свежее пенсне[19]19
  Поскольку премьер-министр всегда носит с собой две пары пенсне и надевает на нос то одну, то другую. Однажды он забыл дома одну пару («бросил в стирку» – в насмешку сказали остряки), и в течение всего заседания у него не было никаких мыслей, и он в замешательстве ерзал на стуле.


[Закрыть] и – по-интеллигентски – потирает переносицу. Садится. (Садитесь, lieber[20]20
  Дорогой (нем.).


[Закрыть] Тиса, с вашими-то больными ногами, как-то сказал ему император и король.) Как кабан из лесной чащи, из нежно распахнутой двери наружу вылетает знаменитый Силадьи. Аппони останавливается как вкопанный. Два блестящих лидера оппозиции горячо приветствуют друг друга.

Дежэ. Гм!

Альберт. Угм?

Два странных всхлипа: в течение той минутной паузы, пока ловится воздух и следующий звук, закрадываются сомнения, а также недоверие. Но никаких видимых проблем, ладони хлопают по плечам.

После важного необходимого выступления кальманатисы мое выступление к сожалению полностью ошибочно половинчато расплывчато лженаучно и развенчано его гениальный все решающий эпохальный и мудрый взгляд который как громадный прожектор освещает путь побуждает тысячи из нас к бесспорно новому и энергичному труду настойчивые требования его руководящих указаний единственный способ выйти из полного застоя (fortwursteln,[21]21
  Продвигаться вперед (нем.).


[Закрыть] как говорит Тааффе).

Когда оба мужчины наклоняются, кудрявые шаловливые завитки их бород – у Аппони шелковистые, а у Силадьи как проволока – интимно перепутываются, чтобы при удалении лиц друг от друга чувствительно и пребольно дернуть кожу. Ой, говорят они. Праф тихо улыбается. По коридору пробегает товарищ Брандхубер. Кружит черный ветер. Аппони собирается раскрыть братские объятия; у него дружелюбная натура, как вообще у оппозиционеров. Сейчас, по-русски бросает Брандхубер. (С кем же, в самом деле, граф путает товарища Брандхубера? Может быть, с Имре Ходоши или… Шандором Каройи?) Его рука в воздухе, на полпути, он переходит на шепот: есть личности, которые настолько сочувствуют трудностям правительства, что ни одной минуты не могут быть строги к борющимся с ними людям, а, напротив, всегда испытывают к ним какое-то тайное влечение; есть, однако, и такие, которые могут быть лишь в оппозиции; оба этих типа означают некую неполноценность. Аппони идет к лифту в поисках часовни. Тетя Шари³¹ смотрит на Томчани. Или это проверка? Молодой специалист не понимает вопроса, по неопытности он опрометчиво говорит то, что говорит, и женщине, и переминающемуся с ноги на ногу графу: лифт не работает.

Дежэ Силадьи бойко перепрыгивает половую тряпку и пихает дверь в комнату товарища Пека. Эх, ручка товарища Пека как раз расстегнула еще одну пуговицу на блузке Мэрилин Монро, а его напряженная ладошка уже пересекла линию талии на расстегнутой юбке. Друг Беверли выглядывает из листьев салата. Да, по-стариковски кивает он, видно, снова что-то понял, бедняга. Да. Француженки взяли моду использовать искусственные заменители, если у них чего-то недостает в фигуре. У Джакомо на зубах хрустит лист салата. Конечно, те, у кого эти очаровательные формы есть от природы, опережают намного выше ненатурально пухленьких и натурально плоских.

Пальчики уже по-пластунски ползут вперед и, еще не достигнув каемки трусиков, натыкаются на щекочущий аванпост: несколько жестких, иногда – колечками завивающихся, шаловливых волосков. В то время как их взгляды строго устремлены на техническую литературу, а дыхание учащается, трусики Мэрилин, путем коротких волнообразных движений кончиков пальцев, стягиваются с далеко не плоского живота. В образовавшуюся щель, поддаваясь панике пожилых мужчин, он, просовывается рука. Ложится на обнаруженный там холмик. Как могильный холм, выдумывает Джакомо. И безвкусная деловитость друга Беверли: но где же крест? Ладонь ощущает немного несвежую, однако горячую влажность. Неужели Грегори Пек так долго вращал Мэрилин Монро, что покровы спали: и вот она, задница, этот необузданный жар, в буквальном смысле слова? И может быть, Мэрилин Монро сделает – единственным способом, в силу разницы в пропорциях, – то, что всего лишь нескольким мужчинам…