Текст книги "Страх вратаря перед одиннадцатиметровым. Короткое письмо к долгому прощанию"

Блох стал наблюдать за собакой в поле, которая бежала к мужчине; потом он заметил, что наблюдает уже не за собакой, а за мужчиной, который двигался так, словно хотел заступить кому-то дорогу. Теперь он увидел за мужчиной ребенка – и заметил, что наблюдает не за мужчиной и собакой – это было бы вполне понятно, – а за ребенком – издалека казалось, что он дергается, – но потом Блох понял, что ребенок кричит, а издали видишь только, что он дергается. Тем временем мужчина схватил собаку за ошейник, и все трое, собака, мужчина и ребенок, пошли дальше в одном направлении. «К чему бы это?» – подумал Блох.

Перед ним на земле – другая картина: муравьи, устремившиеся к хлебной крошке. Он заметил, что опять-таки наблюдает не за муравьями, а, напротив, за мухой, сидящей на крошке.

Буквально все, что он видел, кричало. Окружающие картины не казались естественными, а будто специально были сделаны для кого-то. Они чему-то служили. Взглянешь на них, а они буквально лезут тебе в глаза. «Как восклицательные знаки», – подумал Блох. Как приказы! А когда он закрывал глаза и спустя некоторое время опять открывал, буквально все уже казалось другим. И картины, которые он видел, по краям словно бы мерцали и подрагивали.

Едва поднявшись со скамейки, Блох стремительно зашагал прочь. Спустя немного он остановился, потом тут же с места побежал. Он припустил вовсю, внезапно стал, изменил направление, побежал размеренно, потом быстрее, потом опять медленнее, стал, побежал, теперь назад, на ходу повернулся, побежал опять вперед, опять же на бегу повернул обратно, пошел шагом, развернулся и снова побежал вперед, через несколько секунд помчался во всю прыть, остановился как вкопанный, присел на придорожный камень и тут же, едва успев встать, побежал дальше.

А когда он затем снова остановился и пошел дальше, окружающие картины стали с краев будто затуманиваться, а под конец, если не считать кружка посредине, и совсем почернели. «Как в кинофильме, когда кто-нибудь смотрит в подзорную трубу», – подумал Блох. Пот на ляжках он обтер штанами. Он прошел мимо погреба, в котором чаинки, потому что дверь в погреб была полуотворена, необычно светились. «Как картофель», – подумал Блох.

Разумеется, дом перед ним был одноэтажный, ставни были закреплены крючками, черепица на кровле обросла мхом (тоже еще словечко!), дверь была на запоре, и над ней надпись: Народная школа, за домом в саду кто-то колол дрова, наверное школьный сторож, ну конечно, и перед школой, естественно, тянулась живая изгородь, да, все сходилось, все было на месте, даже губка под доской там, внутри, в сумрачной классной, и рядом ящичек с мелом, и даже полукружья под окнами на наружной стене, и расшифровка этих условных знаков, подтверждающая, что это царапины от крючков; словом, все было так, как если бы от всего, что ты видел и слышал, ты получал подтверждение: да, да, точь-в-точь сходится.

Крышка угольного ящика в классной была поднята, из ящика (первоапрельская шутка!) торчал черенок угольной лопатки, вдобавок пол с широкими половицами, еще сырой в щелях после мытья, не говоря уже о географической карте на стене, умывальнике рядом с доской и кукурузных листьях на подоконнике – все в целом плохая подделка! На эти первоапрельские шуточки он не попадется.

Блох словно бы очерчивал все более широкие круги. Он забыл еще громоотвод возле двери, и теперь он показался ему самым главным знаком. Пора действовать. Он помог себе тем, что прошел мимо школы во двор и заговорил в дровяном сарае со школьным сторожем. Дровяной сарай, школьный сторож, двор: все знаки. Он смотрел, как сторож поставил полено на чурбак, как поднял колун. В это время он со двора сказал что-то, сторож задержался, ответил, а когда опустил колун, полено завалилось на сторону, прежде чем сторож попал в него, и он что есть силы ударил по чурбаку. Поленница еще не наколотых дров за спиной сторожа рассыпалась. Опять своего рода знак! Но единственное, что за этим последовало, было то, что Блох спросил сторожа в полутемном сарае, неужели все классы в школе занимаются в одной классной комнате, на что школьный сторож ответил, все классы занимаются в одной классной комнате.

Немудрено, что дети, кончая школу, даже говорить толком не учатся, внезапно сказал школьный сторож, вгоняя колун в чурбак и выходя из сарая; ни одной-единственной фразы не могут до конца досказать, разговаривают между собой больше отдельными словами, а если их не спрашивают, то и вовсе молчат; что они учат, так это правила, которые отбарабанивают наизусть; кроме правил, не умеют произнести ни одной фразы.

– В сущности, все более или менее немые, – сказал школьный сторож.

Что это значит? Куда клонит школьный сторож? Какое это имеет к нему отношение? Ведь никакого? Да, но почему же школьный сторож разговаривает так, будто это имеет к нему отношение? Блоху бы следовало ответить, но он не рискнул. Раз начавши, ему придется продолжить разговор. Поэтому он еще послонялся по двору, помог школьному сторожу собрать поленья, вылетевшие при рубке из сарая, а потом, бочком-бочком, незаметно оказался опять на улице и мог беспрепятственно уйти.

Он прошел мимо стадиона. Рабочий день кончился, и футболисты тренировались. Земля была такой сырой, что, когда кто-нибудь из игроков ударял по мячу, из травы летели брызги. Блох некоторое время посмотрел, начало темнеть, и он пошел дальше.

В привокзальном ресторане он съел фрикадельку и выпил пива. Потом на платформе сел на скамью. Девушка в туфельках на высоких каблуках-шпильках ходила взад и вперед по гравию. В помещении дежурного по станции зазвонил телефон. В дверях стоял и курил железнодорожник. Из зала ожидания кто-то вышел и сразу же остановился. Опять затрезвонило в комнате дежурного, и слышен был громкий разговор, похоже, кто-то говорил по телефону. Тем временем совсем стемнело.

Стояла относительная тишина. Видно было, как то тут, то там кто-нибудь затягивался сигаретой. Сильно отвернули водопроводный кран и сразу же опять завернули. Будто испугавшись! Поодаль в темноте разговаривали; высоко, как в полусне, звучали гласные: а, и. Кто-то вскрикнул: ой! Нельзя было понять, выкрикнул мужчина или женщина. Совсем издалека было слышно, как кто-то отчетливо произнес: «У вас очень измученный вид!» Так же отчетливо виден был путевой обходчик, он стоял между рельсами и чесал в голове. Блох подумал, что спит.

Можно было увидеть, как подошел поезд. Смотреть, как несколько человек сошли, словно в нерешительности, надо ли им сходить. Под конец сошел пьяный и с силой захлопнул дверь. Видно было, как железнодорожник на платформе подал фонарем знак и как поезд отошел.

В зале ожидания Блох посмотрел расписание. В этот день больше поездов не было. Зато по времени уже можно было пойти в кино.

В фойе кинотеатра уже сидели несколько человек. Блох с билетом в руке тоже к ним подсел. Публика все прибывала. Было приятно слышать это множество разнородных звуков. Блох вышел на улицу, постоял там, потом вошел в зрительный зал.

В фильме кто-то выстрелил из винтовки в человека, сидевшего в отдалении спиной к стрелявшему у костра. Ничего не произошло; человек не упал, а продолжал сидеть, он даже не оглянулся, чтобы узнать, кто стрелял. Прошло некоторое время. Потом человек склонился набок и остался лежать неподвижно. Уж эти мне старые винтовки, сказал стрелявший своему спутнику, никакой пробойной силы. На самом деле человек у костра был мертв еще до выстрела.

После фильма Блох поехал с двумя парнями в машине к границе. Снизу в машину ударил камень; Блох, сидевший сзади, опять насторожился. Так как был день зарплаты, в пивной не оказалось ни одного свободного столика. Блох подсел к первому попавшемуся. Подошла арендаторша и положила ему руку на плечо. Он понял и заказал водки для всех сидящих за столом.

В уплату он положил на стол свернутую купюру. Парень рядом с ним, развернув бумажку, сказал, что в ней может случайно оказаться другая купюра. Блох сказал: «Ну и что?» И снова сложил бумажку. Парень вновь развернул бумажку и прижал ее пепельницей. Блох сгреб окурки из пепельницы и кинул их парню в лицо. Кто-то сзади вытащил из-под Блоха стул, и он соскользнул под стол.

Блох вскочил и ударил локтем в грудь парня, вытащившего из-под него стул. Парень привалился спиной к стене и громко застонал, хватая ртом воздух. Двое других заломили Блоху руки за спину и вытолкали его за дверь. Он даже не упал, шатаясь, сделал несколько шагов и сразу бросился обратно в зал. Он замахнулся на парня, развернувшего его деньги. Но сзади его пнули ногой, и Блох вместе с парнем повалились на стол. Уже падая, Блох его ударил.

Кто-то схватил его за ноги и оттащил. Блох пнул его под ребро, и тот его выпустил. Зато другие схватили Блоха и выволокли наружу. На улице они, зажав его голову под мышкой, водили его так взад и вперед. Перед домом таможни они остановились, нажали его макушкой на кнопку звонка и ушли.

Вышел таможенник, увидел, что Блох стоит на ногах, и ушел обратно. Блох побежал за парнями и, наскочив на одного сзади, сбил с ног. Остальные кинулись на него. Блох увернулся и ткнул одного головой в живот. Из пивной подоспели еще несколько. Кто-то набросил ему на голову пальто. Блох ударил его в голень, но еще кто-то уже завязал рукава. Тут они быстро его повалили и направились обратно в пивную.

Блох освободился от пальто и побежал за ними следом. Один из парней, не оборачиваясь, остановился. Блох налетел на него; но парень тотчас двинулся дальше, и Блох растянулся на земле.

Спустя некоторое время он встал и вошел в пивную. Хотел что-то сказать, но, когда пошевелил языком, кровь во рту пошла пузырями. Он сел за столик и показал пальцем, чтобы ему принесли чего-нибудь выпить. Соседи по столу не обращали на него внимания. Официантка принесла ему бутылку пива без стакана. Ему казалось, будто по столу бегают взад-вперед мушки, но это был всего-навсего табачный дым.

Блох настолько ослаб, что не мог одной рукой поднять бутылку; он обхватил ее обеими руками и пригнулся, чтобы не слишком высоко ее поднимать. Слух его был до того обострен, что некоторое время ему казалось: карты рядом с ним не ложатся на стол, а ими хлопают по столу, за стойкой губка не падает в мойку, а шлепается, и дочка арендаторши в деревянных башмаках на босу ногу не ходит, а громыхает по залу, вино не льется в стаканы, а булькает, а музыкальный автомат не играет, а гремит.

Он услышал, как в страхе вскрикнула женщина, но крик женщины в пивной ничего не значит, стало быть, женщина не могла вскрикнуть от страха. Тем не менее он от этого крика подскочил; только из-за звука – до того пронзительно крикнула женщина.

Мало-помалу и другие детали потеряли значение: пена в пустой пивной бутылке говорила ему не больше, чем коробка с сигаретами, которую сидящий рядом с ним малый надорвал ровно настолько, чтобы вытащить одну сигарету. И обгоревшие спички, застрявшие повсюду в щелях между плохо пригнанными половицами, больше его не занимали, и следы ногтей на оконной замазке уже не казались чем-то, что имеет к нему какое-то отношение. Ничто его больше не интересовало, все встало опять на свои места; как в мирное время, подумал Блох. Незачем было задумываться, что означает чучело глухаря над музыкальным автоматом, и спящие на потолке мухи не имели никакого тайного смысла.

Он видел, как парень причесывается пятерней, видел, как девушки, пятясь, идут танцевать, видел, как парни встают и застегивают пиджаки, слышал, как при тасовке чмокают карты, но над этим незачем было задумываться.

Блох устал. И чем больше он уставал, тем яснее воспринимал окружающее, отличал одно от другого. Он видел, что, когда кто-нибудь выходил, дверь всякий раз оставалась открытой, и видел, как снова и снова кто-нибудь вставал и закрывал дверь. Он так устал, что видел каждый предмет в отдельности, особенно очертания, словно предметы состояли из одних очертаний. Он видел и слышал все непосредственно, не переводил, как раньше, все в слова и не воспринимал все лишь как слова или игру слов. Он был в таком состоянии, когда все представлялось ему обыкновенным.

Позднее к нему подсела арендаторша, и он настолько естественно одной рукой обнял ее, что она, по-видимому, нисколько не удивилась. Блох, словно так оно и должно быть, бросил несколько монет в музыкальный автомат и безо всяких танцевал с арендаторшей. Он заметил, что каждый раз, обращаясь к нему, она называла его по имени.

И ничего не было особенного в том, что он видел, как официантка одной рукой придерживает другую, и ничего уже не было особенного в плотных занавесках, и было вполне естественно, что все больше людей уходит. Он умиротворенно слушал, как они, выйдя, на улице мочились и шли дальше.

В зале стало тише, поэтому пластинки в музыкальном автомате звучали очень отчетливо. В перерывах между пластинками все разговаривали понизив голос или сдерживали дыхание; и наступало облегчение, когда начиналась следующая пластинка. Блоху показалось, что обо всем этом можно говорить, как о чем-то регулярно повторяющемся; распорядок дня, подумал он; то самое, что пишешь в открытках: «Вечерами сидишь в кафе и слушаешь пластинки». Он все больше уставал, а снаружи с деревьев падали яблоки.

Когда никого уже, кроме него, не осталось, арендаторша ушла на кухню. Блох сидел и ждал, пока не кончилась пластинка. Он выключил музыкальный автомат, так что теперь только на кухне горел свет. Арендаторша сидела за столом и подсчитывала выручку. Блох направился к ней, в руке у него была картонная подставка для пива. Когда он вошел, она подняла голову и смотрела на него, пока он подходил. Слишком поздно он вспомнил о пивной подставке, хотел ее быстро спрятать, прежде чем арендаторша увидит ее, но та уже перевела взгляд с него на подставку у него в руке и спросила, для чего он это принес, может, она записала на картонке счет, который остался неоплаченным. Блох выронил подставку и сел рядом с арендаторшей, но движения его не были последовательны, перед каждым он слегка помешкал. Она продолжала считать, разговаривая с ним, потом убрала деньги. Блох сказал, что просто машинально прихватил подставку, это ничего не означает.

Она предложила ему перекусить. Положила перед ним разделочную дощечку. Ножа нет, сказал он, хотя она положила нож рядом с дощечкой. Ей надо снять белье, сказала она, начинается дождь. Никакого дождя нет, поправил он ее, это просто с деревьев каплет, потому что немного ветрено. Но она уже вышла, и, так как она оставила дверь открытой, он увидел, что в самом деле идет дождь. Он смотрел, как она возвращается назад, и крикнул ей, что она уронила рубашку, но оказалось, это была просто половая тряпка, которая и до того лежала у порога. Когда она, стоя у стола, зажгла свечу, он увидел, что воск капает на тарелку, потому что она держала свечу в руке немного наклонно. Куда она смотрит, сказал он, ведь воск льется на чистую тарелку. Но она уже поставила свечу на еще жидкий воск и крепко ее прижала, чтобы укрепить свечу.

– Я не понял, что ты хочешь поставить свечу на тарелку! – сказал Блох.

Она сделала движение, будто собиралась сесть, но там не было стула, и Блох крикнул: «Осторожно!», однако арендаторша только нагнулась и подняла монету, которая у нее при подсчете упала под стол. Когда она направилась в спальню, чтобы взглянуть на ребенка, он тотчас ее окликнул; еще раньше, когда она на минутку отошла от стола, он обеспокоенно спросил, куда она идет. Она включила радио на кухонном шкафу; было очень приятно смотреть на нее, когда она так вот ходила взад и вперед, а по радио звучала музыка. В фильмах, когда включают радио, передача тотчас прерывается и сообщают о розыске преступника.

Сидя за столом, они разговаривали. Блоху казалось, что он не способен сказать ничего серьезного. Он отпускал шуточки, но арендаторша воспринимала все, что бы он ни говорил, совершенно буквально. Он сказал, что блузка у нее полосатая, как футболка, и хотел продолжать, но она уже спрашивала, чем ему не угодила ее блузка и что он находит в ней плохого. И как он ни клялся, что лишь пошутил и блузка очень даже хорошо оттеняет белизну ее кожи – все было напрасно; она тотчас спросила, разве она кажется ему чересчур бледной. Он шутливо заметил, что у нее кухня почти так же хорошо оборудована, как у кого-нибудь в городе, тогда она спросила, почему он сказал «почти». Разве у городских чище и больше порядка, чем у нее? Даже когда Блох пошутил по поводу сына землевладельца (который, конечно, сделал ей предложение), она приняла это буквально и ответила, что молодой человек не свободен. Тогда он попробовал с помощью сравнения показать, что говорил не всерьез, но она и сравнение восприняла буквально.

– Я ничего этим не хотел сказать, – уверил ее Блох.

– Но должна же у тебя была быть причина сказать это, – ответила арендаторша.

Блох засмеялся. Арендаторша спросила, почему он ее высмеивает.

В спальне вскрикнула девочка. Арендаторша пошла туда и ее успокоила. Когда она вернулась, Блох уже поднялся. Она остановилась перед ним и некоторое время смотрела на него. Но потом сама заговорила о себе. Она стояла так близко к нему, что он не мог отвечать и отступил на шаг. Она не придвинулась к нему, но запнулась. Блох хотел ее обнять. Но когда наконец поднял руку, она отвела взгляд. Блох опустил руку и сделал вид, будто пошутил. Арендаторша уселась по другую сторону стола и продолжала говорить.

Блох хотел что-то сказать, но не смог припомнить, что же он хотел сказать. Он попытался вспомнить, но в чем там было дело, вспомнить не мог, однако это каким-то образом было связано с чувством отвращения. Потом движение руки арендаторши напомнило что-то другое. И опять он никак не мог припомнить, что же это было, но это как-то было связано со стыдом. То, что он воспринимал, движения и предметы, напоминало ему не другие движения и предметы, а ощущения и чувства; и о чувствах он не вспоминал как о чем-то прошлом, а переживал их заново, как сиюминутные, он не вспоминал о стыде и отвращении, а стыдился и испытывал отвращение сейчас, когда вспоминал, хотя и не мог припомнить, что послужило поводом для стыда и отвращения. Отвращение и стыд вместе были так сильны, что все тело у него начало зудеть.

Снаружи что-то металлическое ударило в оконное стекло. На его вопрос арендаторша ответила, что это ослаб провод громоотвода. Блох, уже в школе видевший громоотвод, сразу же усмотрел в таком совпадении нечто намеренное; не случайно же ему уже во второй раз попадается громоотвод. И вообще все казалось ему очень похожим; все предметы друг друга напоминали. Что означало повторное появление громоотвода? Как это расшифровать? «Громоотвод»? Это, видно, опять какая-то игра слов? Значит ли это, что с ним ничего не может случиться? Или это – знак, что он должен все рассказать арендаторше? И почему кексы там, на деревянной тарелке, своей формой напоминают рыб? На что они намекают? Может, он должен быть «нем как рыба»? Ему следует замолчать? Не на это ли указывают кексы на тарелке? Было так, словно он все это не видит, а читает где-то на плакате с инструкциями.

Да, это были инструкции. Тряпка, лежащая на кране, что-то ему приказывала. И пивная пробка на уже прибранном столе призывала его к чему-то. Это становилось привычным: всюду он видел призыв одно делать, другое не делать. Все было для него заранее оговорено – полка со специями, полка с банками только что сваренного повидла… все повторялось. Блох заметил, что уже некоторое время перестал разговаривать сам с собой, арендаторша стояла у мойки и собирала кусочки хлеба с чайных блюдец. Все за ним надо убирать, сказала она, даже не закроет за собой ящика, из которого брал прибор, книгу полистает и оставит на столе открытой, снимет с себя пиджак и бросит.

Блох ответил, что у него и впрямь такое чувство, будто он должен все бросить. Ему ничего не стоит, например, выронить из рук эту пепельницу; он сам удивляется тому, что все еще видит пепельницу у себя в руке. Он встал, держа пепельницу перед собой. Арендаторша смотрела на него. Он некоторое время смотрел на пепельницу, потом поставил ее на место. Словно для того, чтобы предварить повторяющиеся со всех сторон указания, Блох повторил то, что сказал. Он был настолько беспомощен, что опять повторил то же самое еще раз. Он увидел, что арендаторша трясет рукой над мойкой. Она сказала, что ей в рукав попал кусок яблока да так и застрял там. Так и застрял? Блох скопировал ее, стал тоже вытрясать рукав. Ему казалось, что если он станет всему подражать, то окажется как бы с подветренной стороны. Но она сразу это заметила и, передразнивая его, показала, как он ее копирует.

При этом она очутилась рядом с холодильником, на котором стояла коробка с тортом. Блох смотрел, как она, все еще передразнивая его, задела коробку с тортом у себя за спиной. Поскольку он так внимательно на нее смотрел, она еще раз двинула назад локтем. Коробка качнулась и медленно сползла с закругленного края холодильника. Блох еще успел бы ее подхватить, но спокойно смотрел, как она шлепнулась на пол.

Пока арендаторша наклонялась за коробкой, он ходил туда-сюда и, куда бы ни пошел и где бы ни остановился, отталкивал от себя вещи куда-нибудь в угол – стул, зажигалку на плите, рюмку для яйца на кухонном столе.

– Все в порядке? – спросил он.

Он задал этот вопрос, потому что ему хотелось, чтобы такой вопрос задала она. Но, прежде чем она ответила, снаружи постучали в окно, так не мог стучать громоотвод. Блох знал это еще за секунду до стука.

Арендаторша раскрыла окно. Перед окном стоял таможенник, он просил одолжить ему зонт на обратный путь в город. Блох решил пойти с ним и попросил у арендаторши зонт, висевший под рабочими штанами на дверном косяке. Он обещал принести зонт завтра же. Пока он его не вернет, ничего не может случиться.

На улице Блох раскрыл зонт; и тотчас дождь забарабанил так сильно, что он не расслышал, ответила ли она что-нибудь. Таможенник, прижимаясь к стене дома, перебежал под зонт, и они отправились.

Не прошли они и нескольких шагов, как свет в пивной погас и стало совсем темно. Тьма была такая, что Блох рукой прикрыл глаза. За стеной, мимо которой они как раз шли, слышалось тяжелое дыхание коров. Что-то пробежало мимо него. В листве рядом с дорогой зашуршало.

– Ну вот, чуть не наступил на ежа! – воскликнул таможенник.

Блох спросил, как же это он увидел ежа в такой темноте. Таможенник ответил:

– Профессия такая. Увидишь движение или услышишь шорох и обязан определить объект, который вызвал это движение или шорох. Даже объект, который воспринимаешь самым краем сетчатки, должен быть определен, больше того, надо знать, какого он цвета, хотя цвета, вообще-то, полностью воспринимаются только центром сетчатки.

Тем временем они оставили за собой дома возле границы и шли кратчайшим путем вдоль ручья. Дорога была усыпана песком, становившимся все светлей по мере того, как Блох привыкал к темноте.

– Правда, у нас тут довольно тихо, – сказал таможенник. – С тех пор как граница заминирована, с контрабандой покончено. Но если ты не все время настороже, то расслабляешься, и уже трудно бывает собраться. И когда все-таки в виде исключения что-нибудь случается, даже не реагируешь.

Блох увидел, что на него что-то бежит, и спрятался за спину таможенника. Мимо, слегка его задев, пробежала собака.

– И когда вдруг кто-то тебе попадается, даже не знаешь, как за него взяться. С самого начала стоишь неправильно, а если и правильно стоишь, полагаешься на то, что коллега твой сбоку от тебя его возьмет, ну а коллега надеется, что ты его возьмешь, – и нарушитель ускользает.

Ускользает? Блох услышал, как таможенник под зонтом перевел дух.

За спиной у Блоха заскрипел песок, он обернулся и увидел, что собака возвращается. Они продолжали свой путь, собака бежала позади и обнюхивала ему ноги. Блох остановился, сломал возле ручья ветку лещины и отогнал ее.

– Когда стоишь с нарушителем один на один, – продолжал таможенник, – важно взглянуть ему в глаза. Еще до того, как он побежит, глаза укажут, куда он кинется. Но одновременно надо следить и за ногами. На какой ноге он стоит? Он побежит в сторону опорной ноги. А если он решит тебя обмануть и бежать в другую сторону, ему придется перед тем, как бежать, перенести вес на другую ногу, вот он и упустит время, тут-то его и схватишь.

Блох посмотрел на ручей внизу, он был невидим, но слышно было, как он шумит. Из кустов вылетела какая-то большая птица. Слышно было, как за стенкой деревянного сарайчика возятся куры и стучат клювами о дощатую перегородку.

– Собственно, нет никаких правил, – сказал таможенник. – Всегда находишься в худшем положении, потому что тот, другой, так же за тобой наблюдает и видит, как ты на него отреагируешь. Всегда можно только реагировать. И когда он побежит, то после первого же шага изменит направление, и окажется, что ты-то не туда побежал.

Тем временем они опять вышли на асфальтированное шоссе и уже подходили к городку. То и дело они ступали по размокшим опилкам, которые перед дождем ветер принес на шоссе. Блох спрашивал себя, не потому ли таможенник так подробно говорит о том, что можно было бы сказать одной фразой, что подразумевает нечто совсем другое. «Он говорил наизусть!» – подумал Блох. Тогда он сам начал на пробу долго и обстоятельно рассуждать о чем-то, что можно было бы легко выразить одной фразой, но таможенник, казалось, ничего странного тут не заметил, потому что в конце концов спросил, куда он клонит. Значит, сам таможенник говорил без всяких задних мыслей. Уже в центре городка им встретились учащиеся танцкласса. «Танцкласс»?.. На что опять намекает это слово? Одна из девушек, проходя мимо, стала искать что-то в своей «сумочке», а другая была в сапожках с высокими «голенищами». Может, это тоже сокращения для чего-то другого? Он услышал за собой, как захлопнули сумочку; в ответ он чуть было не сложил зонт.

Он с зонтом проводил таможенника до коммунальных домов на окраине.

– Я всегда квартиру снимал, но теперь коплю на собственную, – сказал таможенник уже на лестничной площадке.

Блох тоже вошел в подъезд. Может, он пропустит с ним рюмочку? Блох отказался, но не уходил. Пока таможенник поднимался, свет опять погас. Блох прислонился к почтовым ящикам внизу. Было слышно, как в небе довольно высоко, пролетел самолет.

– Почтовый! – крикнул вниз, в темноту, таможенник и нажал на кнопку электрического освещения.

В лестничной клетке что-то гулко отозвалось. Блох поспешил выйти. В гостинице он узнал, что прибыла большая группа туристов, ее разместили на походных кроватях в кегельбане; потому там сегодня тихо. Блох спросил горничную, которая это сообщила, не поднимется ли она к нему. Она серьезно ответила, что сегодня это невозможно. Позднее он услышал, как она проходила по коридору, а мимо его двери пробежала. В номере из-за дождя было так холодно, что ему показалось, будто всюду насыпали сырых опилок. Он положил зонт концом вниз в умывальник и лег одетый на кровать.

Блоха стало клонить в сон. Он сделал несколько усталых движений, чтобы прогнать сонливость, но именно из-за этого его еще сильнее стало клонить в сон. Кое-что из того, что он днем говорил, опять пришло ему на ум; выдыхая, он попытался от этого избавиться. Потом почувствовал, что засыпает; как перед концом абзаца, подумал он. Фазаны летели сквозь пламя, и загонщики шли вдоль кукурузного поля, и коридорный стоял в каморке и писал мелом на его портфеле номер комнаты, и облетевший куст терновника был весь в ласточках и улитках.

Он стал просыпаться и услышал, что кто-то в соседней комнате громко дышит, и заметил, что из ритма этого дыхания у него в полусне складываются фразы; выдох слышался Блоху как растянутое «и», а продолжительный звук вдоха обращался у него во фразы, которые всякий раз после тире – соответствующего паузе между выдохом и вдохом – присоединялись к этому «и». Солдаты в остроносых выходных ботинках стояли перед кино, и коробку спичек положили на коробку сигарет, и на телевизоре стояла ваза с цветами, и грузовик с песком пропылил мимо автобуса, и путешествующий автостопом держал в другой руке кисть винограда, и перед дверью кто-то сказал: «Отоприте, пожалуйста!»

«Отоприте, пожалуйста!» Эти два последних слова никак не совпадали с дыханием рядом, которое теперь становилось все явственнее, тогда как фразы постепенно замирали. Блох окончательно проснулся. Опять кто-то постучал в дверь и сказал:

– Отоприте, пожалуйста!

Он, видимо, проснулся оттого, что дождь перестал.

Блох быстро поднялся, пружина в кровати подскочила, перед дверью стояла горничная, держа поднос с завтраком. Он завтрака не заказывал, поспешно сказал Блох, но она уже извинилась и постучала в дверь напротив.

Снова один, Блох обнаружил, что вся обстановка номера стала другой. Он отвернул кран. Тотчас с зеркала в умывальник упала муха, и ее унесло струей. Он сел на кровать: только что стул был от него справа, а теперь он стоял слева. Может, он видит все как в зеркале? Он осмотрел все слева направо, потом справа налево. Потом опять слева направо; это походило на чтение. Он увидел «шкаф», «затем» «маленький» «столик», «затем» «корзину для бумаги», «затем» «портьеру»; при взгляде же справа налево он увидел , рядом , под ним , рядом , на нем свой , а когда обернулся, увидел , возле нее и . Он сидел на , под ней лежала , рядом . Он пошел к и увидел .

Блох задернул занавески и вышел.

Ресторан внизу был занят туристской группой. Хозяин предложил Блоху пройти в соседнюю комнату, где мать хозяина за закрытыми занавесками сидела перед телевизором. Хозяин отдернул занавеску и встал рядом с Блохом; сперва Блох увидел его стоящим слева от себя, а потом, когда снова посмотрел, уже справа. Блох заказал завтрак и попросил газету. Хозяин ответил, что ее как раз читают туристы. Блох пальцами пощупал лицо; щеки как онемели. Он зяб. Мухи так медленно ползали по полу, что он сперва принял их за букашек. С подоконника взлетела пчела и тут же сорвалась. Прохожие на улице прыгали через лужи; они несли набитые продуктовые сумки. Блох все ощупывал себе лицо.

Хозяин вернулся с подносом и сказал, что газету все еще читают. Он говорил так тихо, что Блох, отвечая, тоже понизил голос.

– Это не к спеху, – прошептал он.

Экран телевизора при дневном свете оказался совсем пыльным, и отражалось в нем окно, в которое, проходя мимо, заглядывали школьники. Блох ел и слушал телефильм. Мать хозяина время от времени охала.