Текст книги "Камни в огород"

Надежде Шлезигер, актрисе и поэтессе

 
Смотрю Надежде в ясные глаза,
когда аккорды песен отзвучали.
В глаза, где затаённая слеза
ещё клубится облачком печали.
 
 
И, как в себе тревогу ни туши,
оцепенеет сердце поневоле,
когда звучит из «зеркала души»
невольный стон её сердечной боли.
 
 
Смотрю ей в очи, и в который раз
я в жизни не встречал подобных глаз,
в привычной скорби так красноречивых.
 
 
Я никого за чёрствость не виню:
чужая боль не всеми различима.
Когда во взгляде – нежность инженю,
роль травести – защитная личина.
 

Инне Варварице

 
Для меня того уже не мало,
что твой голос ясен и весом,
и в борьбе за те же идеалы
наши песни льются в унисон.
 
 
Ты не ждёшь порожних наслаждений,
в бескорыстных помыслах – чиста,
но уход от старых заблуждений,
как ни жаль, но не твоя черта.
 
 
Выходя в возвышенные сферы,
кем себя при этом ни зови,
ты невольно утверждаешь веру
в торжество божественной любви.
 
 
Рифмовать слова не так уж сложно,
но достичь в поэзии вершин
с помощью рассудка невозможно:
это – территория души.
 
 
Как ни почитайся в круге лучших
на любом прижизненном посту —
упадут на головы плюющих
все попытки плюнуть в высоту.
 
 
Я живу в надежде, что не адом
обернётся слово Судии;
но тебя уже не будет рядом:
всем по вере – разные скамьи.
 

Владимиру Родионову

 
Где ни живи, он всюду рядом —
твой уголок родной земли;
и неспроста его «Злым Градом»
варяжьи внуки нарекли.
 
 
Твой град, суровый к супостатам,
был строгим в выборе князей
и беспощадным к ренегатам, —
лихим соратником друзей.
 
 
И ты, в московские морозы,
творишь историю страны,
но чтишь и реки, и берёзы
родной козельской стороны.
 

Рите Когаль, живописцу и поэтессе

 
Порой, житейские законы
нежданно делают курбет,
и тот, с кем вы едва знакомы,
знаком как будто много лет.
 
 
За оживлённым разговором
сквозила лёгкая печаль,
и я себя невольным вором
 
 
Не так уж сложно было, Рита,
из Вашей книги всё понять:
и что могло б её унять.
 
 
Мне льстила явность интереса,
с которым, якобы шутя,
неугомонно, как агрессор,
меня тестирует «дитя».
 
 
Но глупо быть излишне прытким,
когда то плачет, то шалит —
задор весенней маргаритки
и мировая скорбь Лилит.
 

Камни в огород

«Чтоб «дворняги» на власть не пеняли…»

 
Чтоб «дворняги» на власть не пеняли
и свободной считали страну,
все намордники временно сняли:
хоть ты гавкай, хоть вой на луну.
 
 
Мы на длинных цепочках гуляем,
и на шее ослаблен ремень,
только, сколько на воздух ни «лаем», —
всё относят ветра перемен.
 
 
Вот и тешим, поэты, друг друга,
и пускаем по ветру кураж,
издавая для ближнего круга
свой копеечно мелкий тираж.
 

Бард

 
Бегу с утра на точку нашу
дань милосердия собрать я,
и дружно хвостиками машут
мои бездомные собратья.
 
 
Светило, в смоге и туманах,
плывёт кроваво-золотое.
Латаю дыры я в карманах
и днём и ночью, без простоя.
 
 
Стою с гитарой в переходе,
продутом сизыми ветрами.
Беда сама в наш дом приходит.
Непросто жить её дарами!
 

«У кода счастья нет ключей…»

 
У кода счастья нет ключей:
в итоге, так или иначе,
набор случайных мелочей —
все наши беды и удачи.
 
 
Пускай в тугой тоскливый жгут
душа совьётся до предела, —
свои костры впустую жгут
стихи, идущие от тела.
 
 
Печально выглядит строка
с её усталым зовом плоти, —
как маломощная «Ока»
с рисунком тигра на капоте.
 
 
Как пылко юность ни зови,
её вернуть не в нашей власти.
Стихи – хранилища любви,
а не отстойники для страсти.
 

«Щелчок, возможно, и полезен…»

 
Щелчок, возможно, и полезен,
когда чрезмерно вздёрнут нос,
но мы лаптями в душу лезем:
«ату! гаси!» – и весь вопрос.
 
 
Горя в запале от желанья
раздать побольше оплеух,
мы даже в горьком покаяньи
упорно видим гордый дух.
 
 
Мы удивляемся лишеньям
и гнёту нищенской сумы,
но, если мир несовершенен,
то виноваты в этом – мы.
 
 
И если моськино желанье
не спорю: и «собака лает»,
но «караван» идёт вперёд.
 

 
не сомневаясь в собственной гурмании,
мы с простотою гениев вещаем,
что все СП – гнездовья графомании.
 
 
Конечно, проще ярко проявляться
хозяином в уютном озерке,
чем с риском для престижа появляться
в кишащей живоглотами реке.
 
 
Но лучше уж, без розовых очков,
купить отмычку к массовой печати,
чем запирать себя под семь замков
на безразличном миру личном чате.
 

«Поскольку их бывало у меня…»

 
Поскольку их бывало у меня
поболее, чем нужно молодому,
мне деньги и любая их «родня» —
не больше, чем помощники по дому.
 
 
Я ближним не завидую ни в чём,
безденежьем нимало не терзаясь;
не оттого ли тайным богачом
ославила меня тупая зависть —
 
 
И «на своих двоих», и за рулём —
гляжу вперёд и о былом не ною.
Делюсь и добрым словом, и рублём:
любовь и деньги – это наживное.
 
 
Поэзия – убыточное дело,
способное оставить без гроша,
но пусть уж лучше голодает тело,
чтоб насыщалась радостью душа.
 

«Окутанному бедностью, как тенью…»

 
Окутанному бедностью, как тенью.
когда нам безразлично, кто каков,
ни одному культурному растенью
не выжить на поляне сорняков.
 
 
Когда, как всходы из следов копытных,
из бычьих органических «шлепков»
растут стишки на нивах самобытных,
с потугами на славу васильков;
 
 
растут из себялюбия и вздора,
«Когда б вы знали, из какого сора»
в поэзии плодятся сорняки?
 

«Покуда кормятся „акулы“…»

 
Покуда кормятся «акулы»
моим стремлением писать,
я принуждён, хоть сводит скулы,
 
 
Свобода слова не бесплатна:
без денег – шага не пройти.
С талантом или без таланта,
желаешь выступить – плати!
 
 
И не даёт мне утешенья
моя наивная мечта,
что я в итоге мельтешенья
достигну статуса «кита».
 

«Поддельные титулы-звания…»

 
Поддельные титулы-звания,
награды эрзац-академий —
парад суррогатов признания,
ермолки на полое темя.
 
 
Порожних амбиций улики:
дипломы на толстых картонах,
медальные лики великих
на ярких нагрудных жетонах.
 
 
Бездарность выходит из тени,
отбросив сомненья и страх,
когда она может за деньги
быть притчей у всех на устах.
 

«От словотворцев в их широких блузах…»

 
От словотворцев в их широких блузах
ушла весна, своё отговорив,
но не светлеет в творческих союзах
от белых флагов седовласых грив.
 
 
Не перечесть статистов на парадах
и, горьким парадоксом для отцов,
дряхлеющие львы в журнальных «прайдах»
сгрызают подрастающих самцов.
 

«Мы на своём пути в „кумиры“…»

 
Мы на своём пути в «кумиры»
встречаем много новостей
про незатейливые игры
на чёрных клавишах страстей.
 
 
И верноподданный «Халявы»
не сразу в голову берёт,
что миражи возможной славы —
 
 
Когда иллюзий больше нету,
мы начинаем замечать,
их дым умеет превращать.
 
 
Но нарастает вал клиентов
в библиотечные ЛитО,
сменяя плюшевых поэтов
 

«Люблю друзей за «буйство», и серьёзность…»

 
Люблю друзей за «буйство», и серьёзность,
но не могу сказать ни слова «за»,
когда «непререкаемая звёздность»
им застит воспалённые глаза.
 
 
Когда их дарований неуёмность
бесследно поглощает кутерьма,
в которой незатейливая скромность
не признаётся признаком ума.
 
 
А за себя до той поры спокоен,
покуда ясно вижу, кто каков.
И то, что ты поэт, – пока способен
учиться у своих учеников.
 

«О!»

 
Ох уж эти «друзья-поэты»:
обеспечив себе «чины»,
отбивать из коллег котлеты
обоюдно обречены.
 
 
Обличительный дух – на страже:
отшлифовывает молва
обретённые в жарком раже
острорежущие слова.
 
 
Одного и того же ряда,
одного и того же круга,
однополюсные заряды
отторгаются друг от друга.
 

«Реальней утопиться в луже…»

 
Реальней утопиться в луже,
чем королями стать шутам,
нырнувшим в истину не глубже,
чем Пастернак и Мандельштам.
 
 
Зачем, как трепетные лани
впадая в творческий экстаз,
писать, сгорая от желанья
построить мостик на Парнас?
 
 
На славословия не падкий,
мой стих бесхитростен и прост.
нужнее света дальних звёзд.
 

«В поэтах нет почтения к погонам…»

В поэтах нет почтения к погонам,

когда на узкой творческой дорожке

полуприкрытый воспитаньем гонор

Амбиций за душой у всех немало,

и я не склонен осуждать за это,

но жаль, когда погоны генерала

в разладе с эполетами поэта.

Ведь ни ума не надо, ни отваги,

чтоб возжелать, как этот генерал,

добиться от безжизненной бумаги

того, что в грешной жизни не добрал.

Полёты в никуда

 
Когда бушует молодая мощь,
им не указ – ни правила, ни нормы.
Небесный Дар изводит молодёжь
на поиски шокирующей формы.
 
 
Толпу неоперившихся юнцов,
уколотых свободой, как наркозом,
энергия «продвинутых» творцов
охватывает массовым гипнозом.
 
 
Уловка эта вовсе не нова —
улика бездуховности прямая:
выпячивать надутые слова,
скрывая, что душа – глухонемая.
 
 
На то ли им талант от Бога дан,
чтоб тратилась могучая палитра
на бойко размалёванный туман
под флюгерным вращеньем цветофильтра?!
 
 
Изыск – наружно, может и неплох,
но в нём не отразить картины мира:
он станет кляксой на листах эпох,
как чернота «Квадрата» Казимира.
 

«Всегда стараюсь быть этичнее…»

 
Всегда стараюсь быть этичнее
при обсуждении строки,
когда я слышу поэтичные,
но дилетантские стихи.
 
 
Коль духом автора продета
творений немощная плоть —
симпатий к личности поэта
я не хочу перебороть.
 
 
Стараюсь мягче речь вязать
и критикую не в упор,
чтоб то, что вынужден сказать,
не превратилось в приговор.
 
 
Ведь, Божья Искра – лишь прелюдия,
и должен скромный дилетант
полить горючим трудолюбия
свой робко тлеющий талант.
 

С улыбкой… и без…

«Я с проницательностью Глобы…»

 
Я с проницательностью Глобы
пророчу звёздный недород,
но не из зависти и злобы
кидаю камни в огород.
 
 
Хотя и сам не без греха,
но, жаля острыми строками,
на бой за чистоту стиха
иду, разбрасывая камни.
 
 
А мне, из дебрей стоеросья
грозит критическим дубьём
и мы, любя, друг друга бьём.
 

Леониду Ханбекову

 
Нас на Парнас ведёт Ханбеков,
и след шагов благоуханн:
он истребитель литабреков
и благородных беков хан.
 
 
Он критик и носитель кредо
литературных приверед,
но рамки должности главреда
творцам, как правило, во вред.
 
 
Ошибки он легко находит,
но судит не впадая в раж —
и мягкость критики походит
на тайский ласковый массаж.
 

«Макар»

 
презирая «грошевой уют»
поколенья тех «чертополохов»,
о которых песен не поют.
 
 
Он повсюду к месту и на месте,
и пока натянута струна,
он слагает радостные песни,
и со смаком их поёт страна.
 
 
Суперпарень, дайвер и писатель, —
о таких рыдает Голливуд.
Он из тех счастливчиков, приятель,
чьи враги подолгу не живут.
 
 
Он умеет, проходя сквозь стены,
передать партнёру нужный пас,
и пожалуй, не отыщешь темы,
где бы он своих телят не пас.
 

Ирине Лесной-Ивановой

 
Чужое слово для неё – не власть:
она сама достаточно речиста,
и без труда вникает в ипостась
поэта, рецензента, публициста.
 
 
Каких она даров ни попроси,
ей всё даётся без ажиотажа,
как будто ей впрямую с небеси
диктует тексты муза патронажа.
 
 
Откуда этот творческий экстаз?
Сие непостигаемо для нас:
мы – городские, а она – Лесная.
 

Инне В

 
Она узрит любую мелочь
пытливым взором ясных глаз
стихами – молится за нас.
 
 
Её возможно, (будет рада!),
в наградах громких обойти,
опередить в строю парада, —
но в доброте – не превзойти!
 
 
одно и то же вам долблю,
но виновата не я, а Инна —
звезда, которую люблю!
 

Диванные софизмы

«Под управлением „элит“…»

 
Под управлением «элит»
и либеральных пустобрёхов
российский социум разбит
на «олигархов» и на «лохов».
 
 
Запахло в воздухе войной,
и людям вовсе не до смеху
от перспективы стать страной
олошадевших полуйеху.
 

«В разбродах человечьих стад…»

 
В разбродах человечьих стад,
где, как ни жаль, раздолье шельме,
поэт поэту всё же брат,
 
 
Как с братом брат, накоротке,
горя огнём души нетленной,
мы судим, лёжа в кипятке,
о вековечности Вселенной.
 

«Торя свой путь в неведомое завтра…»

 
Торя свой путь в неведомое завтра,
под звон кимвалов и грома литавр,
перерождаюсь я в диванозавра, —
в венке из лавров уходящий мавр.
 
 
И потому, что был не слишком прыток,
не так уж и награда дорога:
в итоге утомительных попыток,
мои призы – копыта да рога!
 

«Цветут побеги поколенья „пепси“…»

 
Цветут побеги поколенья «пепси».
В побеге от отеческих корней,
они растут на гидропонной смеси,
нащупывая почву пожирней.
 
 
За «чечевицу» продадут и маму,
а Папа, Патриарх, и даже Бог, —
любой, бесплатно раздающий манну,
по их убогим меркам – просто лох!
 

«Понабита виршами-вершками…»

 
паутина сети Интернета;
и бушует, как тайфун в стакане, —
самонедодеятельность эта.
 
 
Где в отрыве от наследий дедов,
с якобы новаторской претензией,
речи пациентов логопедов
громко именуются поэзией.
 
 
Им бы в океане русской классики
напитаться горькой солью слова,
прежде чем на сайте «Одноклассники»
суетиться в поисках Рубцова.
 

«Иной, в сумбуре наших дней шальных…»

 
Иной, в сумбуре наших дней шальных,
других путей к известности не ищет,
как окунать в помои остальных,
и в их среде себе казаться чище.
 
 
Каким талантом ни владей большим,
несовместимы – гений и злодейство:
скрывая пакость в глубине души,
писать стихи – пустое лицедейство.
 

«Зачем поэту голова…»

 
Зачем поэту голова,
когда без долгого раздумья
он анемичные слова
шпигует фаршами заумья?
 
 
При упоении от всех
побед, без риска поражений,
какой соблазн: сорвать успех
набором хлёстких выражений.
 
 
Но шарик скатится с листа,
бабахнет, лопнув дутой строчкой, —
и обнажится пустота
под яркой мыльной оболочкой.
 

«То словом внезапным ужалят…»

 
То словом внезапным ужалят,
то, с видимой злобой, кусаются.
А там, где сквозь зубы и хвалят, —
завистливый клык прорезается.
 
 
Напомню горячим коллегам:
«Пускай, согласился бы с вами я,
но «царствовать» вашим «телегам», —
на конкурсах правописания!».
 

«Когда, по воле Эрато…»

 
Когда, по воле Эрато,
лечу, опережая стаю,
не осуждай меня за то,
что не по правилам летаю.
 

«Гениальному» собрату по перу

 
Мне не достичь глубин проникновенья,
доступных Вашим камертонным чувствам.
Не стану льстить себе ни на мгновенье,
момент удачи посчитав искусством.
 
 
И чтобы избежать возможных прений,
все «за» и «против» ювелирно взвесив,
я съем листки своих стихотворений,
увидев в них хоть каплю Вашей спеси.
 

«Порой, мне просто „крышу сносит“…»

 
Порой, мне просто «крышу сносит»,
и надрываются кишки,
когда меня наивно просят
накрапать «датские» стишки.
 
 
Мне дорога моя «корона»
и мастерства не занимать,
но и Левша всех блох у трона
навряд ли смог бы подковать.
 

О славе, бренности… и спичках

 
Не знаю, это только нынче стало,
а, может, и от века было так,
что иногда дойти до пьедестала
нам не даёт обыденный пустяк.
 
 
Не усомнившись, я бы, право слово,
из полнокровных классиков сберёг
себя, ну и, с натяжкой, Кузнецова,
а остальные книги – просто сжёг.
 
 
И запалил бы пламя без кавычек,
и воссиял бы мой волшебный Дар…
Но не нашёл по всей палате спичек:
мне строит козни даже санитар!
 

«Забываем, где минус – где плюс…»

 
Забываем, где минус – где плюс,
и пускаемся, пуще баранов, —
вместо дружной борьбы за союз, —
в толкотню «группировок» и «кланов».
 
 
Сплошь и рядом: по виду – простак,
а таланта настолько хватает,
что, хотя мастерства – на пятак,
но душа от стихов его – тает.
 
 
Но способен всю жизнь пролежать
на обочине литературы,
прожектируя, как избежать
катастрофы российской культуры.
 

«Сверкая златом эполет…»

 
Сверкая златом эполет,
мы из себя скромняжек корчим,
но втайне думает поэт,
что он не пара всяким прочим.
 
 
Судьба поэта нелегка,
но ведомо наверняка мне:
суди других не свысока, —
и не насудишь в спину камня.
 

«Хотя, порой, не все мы можем…»

 
Хотя, порой, не все мы можем
не спеть ему хвалебный гимн,
поэт со статусом вельможи,
ни тем не станет, ни другим.
 
 
Вельмож встречаем караваем,
и рвёмся лестью ублажать,
но, как поэтов, – убиваем,
чтоб после хором обожать.
 
 
Не угнетай себя смятением,
что славу вечную проспишь:
поэт с вельможным самомнением,
теряет истинный престиж.
 
 
И, сознавая это, мается, —
и на виду у всех спивается.
 

«Когда ворвётся в жизнь усталость…»

 
Когда ворвётся в жизнь усталость,
когда вольётся в душу боль,
когда вопьётся в сердце жалость —
своё сознанье не неволь.
 
 
Не думай, выиграв сраженье,
что уберёг себя от бед:
мы слишком часто пораженья
не отличаем от побед.
 
 
Не устилай ничьи подножья
и о земном не суетись.
Воздай, как должно, Богу – Божье,
а кесарь может обойтись.
 

У жизни нет черновиков

«У жизни есть простое правило…»

 
У жизни есть простое правило
на протяжении веков:
её с рожденья пишут набело, —
у жизни нет черновиков.
 
 
Слова – духовные отметины, —
у них особенная роль:
они даны на этом свете нам,
как отличительный пароль.
 
 
И мысля далеко не праведно,
но завязав желанья в жгут,
мы произносим то, что правильно,
и совершаем то, что ждут.
 
 
В дарёных Богом биогранулах —
шагает по Земле «турист».
Пока гроза судьбы не грянула, —
мудрец, гордец и атеист.
 

Вот и осень!

 
Вот и осень!
Но по прежнему без тормозов
я мотаюсь кругами.
Званым гостем
меня ожидают
то зной, то гроза, то мороз.
Через просинь,
с первопутних азов
за моими пустыми бегами —
трижды восемь
ежедневных часов
наблюдают
творцы и могильщики грёз.
Где ты, Лето,
наполнявшее сладостью мирра
греховные ночи?!
Ливнем света
в охладевшей крови
мимолётные страсти туша, —
то ли где то
за стеной параллельного мира
весну мне пророчат,
то ли это
словами любви
мироточит под осень душа.
 

20 июня 2013 г.

«В перестройке матушки-природы…»

 
доходя до перекройки душ,
земли пашен обращая в сушь.
 
 
И опять не вырубим никак,
тяпками суровых резолюций,
разноцветных псевдореволюций.
 
 
Сколько Бога за страну ни молим,
как ни охраняем, – всё равно
сеют на исконно русском поле
 

«Пришли в наш дом повальные грехи…»

 
Пришли в наш дом повальные грехи,
разброд идей, духовная разруха;
и в старые российские мехи
вливается вино чужого духа.
 
 
Пришла пора сановных обезьян
и ренегатов, возведённых «в князи»,
и не осталось в списках россиян
имён героев, избежавших грязи.
 
 
Ушли в отстой: закаты, соловьи, —
И бриллианты слёз былой любви
сменила мишура камней Swarovski.
 

«Если стал настолько лишним…»

 
Если стал настолько лишним,
что и жить устал,
но на старом пепелище
из руин восстал;
если, бедами распятый,
падал, но вставал
и в штормах судьбы девятый
вал одолевал;
 
 
если сникший дух
отважно
закалял, как сталь, —
кем ты был
не так уж важно.
Важно – кем ты стал.
 

«Когда кого-то рядом подсекает…»

 
Когда кого-то рядом подсекает
слепой удар невидимой косы,
любой из нас внезапно постигает,
насколько коротки его часы.
 
 
Когда печаль над головой витает:
«очередным, возможно, буду я!» —
негаданную сладость обретает
приевшаяся горечь бытия.
 
 
И тает покаянными строками
грехами переполненная кладь.
И смолоду разбросанные камни
мы спешно начинаем собирать.
 

«Каким себя ни прикрывай ты платьем…»

 
Каким себя ни прикрывай ты платьем,
как лихо перед кем-то ни пляши, —
мы за ошибки неизбежно платим:
не золотом – так муками души.
 
 
И всё же нам порой хватает дури,
и мы почти не дрогнувшей рукой
меняем на немыслимые бури
стабильный и размеренный покой.
 
 
Когда меня избавят от экстрима, —
тогда, кто знает, может быть и я
смогу представить, как невыносима
обыденная лёгкость бытия.
 

«Если я порой и слышу „нет!“…»

 
Если я порой и слышу «нет!»,
не печалюсь, потому что просто
знаю: отрицательный ответ —
тоже шаг к решению вопроса.
 
 
Не лечу, как мотылёк, на свет
за пределы собственного роста:
иногда причина наших бед —
в непомерной высоте запроса.
 
 
В буднях неустанного труда
не меняю дело на гулянку,
и всё чаще слышу слово «да»…
И всё выше подымаю планку.
 

«Кругом пирует полунежить…»

 
Кругом пирует полунежить,
а лживый медиаэфир
меня пытается утешить,
диктуя среднюю цифирь.
 
 
Какими баллами измерить
размер утраченной мечты?
Каким расчётам можно верить,
когда кругом обвал святынь?
 
 
Под залихвацкие трезвоны,
что жизнь на диво хороша,
на плахе времени душа.
 

«Возможно, что это и ересь…»

 
Возможно, что это и ересь,
но я, без окольных речей,
хочу, чтоб стихи мои «елись»,
как миска наваристых щей.
 
 
Очаг в нашем доме расколот
руками всеядных ловчил, —
хотя бы на час утолил.
 
 
Была бы тетрадка, да ручка,
да пачка простых сигарет —
готовить духовный обед.
 

Ловец

 
скрыв усмешку под дрожью ресниц:
«Ты о чём разговаривал с лесом,
что за сплетни подслушал у птиц?»
 
 
Очевидность простого ответа
вряд ли понял зелёный юнец:
«Я владелец пространства и света,
я – дыханья природы ловец!
 
 
Над планетой взлечу на мгновенье,
к тайнам солнечных сил приобщусь,
и на Землю – не призрачной тенью,
а небесным лучом возвращусь».
 
 
Ничего не ответил попутчик,
но, пока мы с ним по лесу шли,
примечал он теперь каждый лучик
на траве и в дорожной пыли.
 

«Я много лет по вертикали…»

 
Я много лет по вертикали
с горы катился кувырком,
и прегрешенья налипали
за слоем слой, как снежный ком.
 
 
Теперь стою в тени долины
и слышу траурную медь,
но вижу дальние вершины, —
бескрылым их не одолеть.
 
 
Чего бы грешного ни скрыл я —
придёт причастия пора.
И я отращиваю крылья —
творенья духа и пера.
 

«Не хожу я по праздникам в гости…»

 
Не хожу я по праздникам в гости,
весь досуг отдавая перу.
Стало больше друзей на погосте,
но всё меньше – на званом пиру.
 
 
На останках былого покоясь,
за витриной роскошных кулис, —
окружает меня мегаполис
озабоченной хмуростью лиц.
 
 
Цепью памяти скован я с прошлым,
но считается нынче худым
то, что виделось раньше хорошим
сквозь доверчивой юности дым.
 
 
Настоящее – горше и горше,
а грядущая доля – во мгле.
С каждым годом себя я всё больше
ощущаю чужим на Земле.
 

«Бесплатный труд мне был отрадой…»

 
Бесплатный труд мне был отрадой,
и сам лукавый был не брат.
Теперь – награда за наградой,
а я – как будто и не рад.
 
 
Как незатейливая спичка —
начало свету и огню, —
любому дорого яичко,
когда оно к Христову Дню.
 
 
Под всхлипы горестного плача
сводя спалённые мосты,
мне ухмыляется удача
сквозь дымку тающей мечты.