Текст книги "На самом краю леса"

Я продирался через кусты и повторял: «Неужели, неужели…» Невероятность удачного обмана взбадривала и пьянила кровь. Еще бы каплю везения, и я могу выкрутиться… Кто знает? У задуманной мною пьесы оставалось еще два акта, но успех их от меня почти не зависел.

Поверить невозможно, но и дальше все сработало, как задумано – без сучка и задоринки. Хотя упусти я его по дороге с кладбища, весь план пошел бы насмарку. Но я сообразил, учуял – в такие моменты мое сознание отличается особой остротой – и выудил Хоакина из плотных зарослей, куда он в отчаянии забрался, сбившись с пути уже в двух шагах от улицы. Дотащил до дома, запер дверь и приказал идти на кухню, для убедительности помахав незаряженным пистолетом. Он затравленно на меня посмотрел и не говоря ни слова побрел к жаровне.

Теперь уже я за ним следил: ускользни он, и все пропало. Невзначай я проверил оконные задвижки, откупорил бутылку дешевого вина и разрешил ему пригубить. Сознание его постепенно притуплялось, он уже почти не верил в то, что увидел на кладбище, и немного успокоился. Но руки тряслись все равно. Хотя бы не порезался, идиот! Кровь мне была совсем не нужна. Я все время ходил на кухню из столовой, чтобы не оставлять его одного. И правильно делал: он то не мог запалить огонь, то развел в очаге чадящий костер. Пришлось даже ненадолго открыть окно. Задвижка ходила туго, и я прочистил петли.

Загубить куренка я тоже не дал и подумал, что мог бы запросто обходиться без слуги, так у меня сегодня все хорошо получалось. Хоакин был готов во веки вечные обжаривать бедную птицу с одного бока. Как бы то ни было, хотя бы поем с толком.

С окончательным наступлением темноты он стал снова томиться, а я, потеряв всякую жалость, начал выказывать признаки нетерпения, не такого уж искусственного, и, наконец, вполголоса проговорил: «Чтой-то нашего гостя не видно, – и уже громче: – Накрывай, ждать не будем!»

Хоакин вдруг стряхнул оцепенение, повеселел, забегал, гремя подносами, в кухню и обратно. Конечно, никто уже не придет, и придти не может.

Не прошло и пяти минут после того, как я вонзил свои зубы в цыплячью грудку, как Рамос постучал в дверь. Твердо и размеренно, зажав в руке камень, в точности, как было договорено. Вот тут я, наконец, поверил, что с прошлой моей жизнью покончено навсегда. С прошлой, а не со всей, как думал за день до этого.

II

Дальнейшее оказалось до удивления просто. Открыв Рамосу дверь и увидев его облачение, Хоакин икнул и упал без чувств. К тому же я подмешал ему в вино африканской травы, от которой его воображение должно было немного разыграться. Похоже, аптекарь не обманул. Я поблагодарил Рамоса, расплатился, а взамен забрал у него маску с лицом покойника. Какой молодец – сварганил ее из подручной бутафории точь-в-точь по моему рисунку. Неплохая работа, но я не верил, что он сможет с ней расстаться. Актеры обычно скаредны, а таких следов лучше не оставлять. Я таскал чудесное изделие несколько дней, пока, улучив момент, не бросил его в придорожный костер.

Запалив по углам несколько щепоток серы, я, терзаясь от вони, допил бордосское. Вылил на пол остатки дешевого вина. Потом разбил несколько блюд, разбросал бутылки. Перенес находившегося в глубоком обмороке Хоакина из прихожей в столовую и положил в самом центре комнаты. Надо было сделать так, чтобы пробуждение особенно запечатлелось у него в памяти. Тут мне в голову пришла еще одна шальная мысль, и я кинжалом разрезал на нем штаны, оголил зад, а потом выбрался на улицу через кухонное окно. Кроме оружия и носильной одежды со мной ничего не было. Кошелек в кармане – и все. Нет, я не удержался и захватил пару книг – самых любимых, старых. Авось не заметят. Хоакин им, во всяком случае, в составлении описи помочь не мог. Читать он, кажется, не умел, а протирать книги от пыли считал ненужным. Больше брать было нельзя – исчезать, так по-настоящему. Окно само захлопнулось снаружи – я расценил это как доброе предзнаменование и поспешил по ночным мостовым на встречу с новой судьбой. Лошадь у придорожного трактира дождалась своего седока. Так я покинул любимый город, ставший для меня почти родным, на двадцать с лишним лет. В молодости о таких сроках не думаешь. Тогда казалось, что я буду отсутствовать год-другой, не более, пока все не успокоится, не перемелется, не засохнет.

Пробираясь на рассвете через толпу поденных рабочих, заполнивших городские ворота, я еще не знал, выполнит ли каменщик обещанное. Если да, то искать меня никто не будет. Теперь, когда комедия удалась как нельзя лучше, я был в этом уверен. Если везет, то уже до конца. И с каждым спокойно прожитым днем я убеждался, что старый мастер меня не обманул. Да, среди простецов бывают и честные – обычно это те, кто работает, а не служит. Вот денщики, действительно, – вор на воре, а подавальщики в харчевнях – их родные братья. Хоакин еще был не из худших, я это скоро понял. Не предай он меня – лучшего слуги не найти. Потом я долго о нем жалел. И сейчас жалею. Надо было ему лучше платить.

Война меня не сильно привлекала, но служил я честно. Фландрия – веселая страна, там и между сражениями можно с толком провести время. К тому же мы почти всегда побеждали, хотя развязку кампании это почему-то не приближало. Мне показалось, что она была никому не нужна: солдаты и офицеры, даже многие жители тех земель привыкли к войне, приучились с ней сосуществовать. Проливать чужую кровь – все равно, что ее пить, у тебя постепенно отрастают клыки, и их надо время от времени затачивать о чужую плоть.

Жалованья мне часто не хватало, но поначалу я предпочитал не писать в поместье, никого лишний раз не теребить и о себе не напоминать. Однако шел месяц за месяцем, меня не искали, хотя в полку я числился под своим именем. Ведь для этого я и разыграл спектакль – чтобы спасти и его, и себя. Почитаться пропавшим, а не беглецом. Тот, кто не в розыске, скрываться не должен и когда-нибудь сможет вернуться. Он только затаился, но не спрятался. Он живет, а не хоронится от белого света. Он никого не боится.

С каждым днем я смелел. И где-то через год рискнул написать в отчий дом. Судя по всему, там никто ни о чем не знал. Родителей моих давно не было в живых, поместьем заправлял крючкотвор, нанятый матерью незадолго до смерти. Я видел его один раз, в памяти осталось что-то лысое, остроухое. Я сослался на затеянный мною процесс и справился, не было ли судейских запросов из Севильи? Нет, все тихо, никто не появлялся ни из города, ни от местных властей. Все сонно, все по-прежнему. В дополнение, управляющий прислал мне подобострастный и до прозрачности врунливый отчет о делах. Было ясно, что он вовсю ворует. Но деньги с тех пор поступали регулярно, и я махнул рукой. У каждого свои доходы. Жить стало немного легче.

Война затягивалась, точнее, не прекращалась. Мне это стало надоедать, я чувствовал себя ослом у водяного колеса. Упредив начальство об отставке, я начал готовиться к отъезду на родину, но тут офицеры-новобранцы принесли из метрополии чрезвычайно неприятные вести.

С некоторых пор отдельные дебоширы, как правило, из наиболее отважных и бесшабашных, стали пропадать без следа. Назывались имена исчезнувших скандалистов, в том числе принадлежавших славным семьям, известным в королевстве. Кое-кого я знал еще в Саламанке. Доходили смутные слухи, что искать их не следует, что это «не рекомендуется», что в надлежащее время будут представлены судебные доказательства и оглашены вины. Сейчас же подследственным дается немалый срок для признания и раскаяния. Говорили о государственных соображениях, суровом, но необходимом уроке, поднятии духа в сословии.

Почему-то в моем полку эффект оказался противоположным. Через несколько дней после этого известия нас впервые разбили во фронтальном бою, без засад и хитростей. В том сражении многие мои сослуживцы были сами на себя не похожи: то стояли на месте, то несвоевременно рвались вперед, отдавали множество ненужных команд, путались при перестроении, кое-кто даже бежал. Я тоже сражался плохо, как во сне, и еще успел обратить внимание на замедленность собственных движений. Раза два меня должны были убить, но направленный в упор пистолет дал осечку, а бивший наверняка пехотинец поскользнулся и лишь зацепил пикой мой бок. Время текло настолько медленно, что я успел заметить ужас в его глазах, когда он понял, что промахнулся.

Я разрубил ему шею, сделал два шага назад и ощупал рану. Пустяки, длинная царапина. Опять везение.

От полного разгрома нас спасла ночь. Утром я решил, что после отхода на безопасные позиции немедленно уеду в Италию. Командир пытался меня удержать, но я был непреклонен. Через месяц моя отставка состоялась. На прощальный банкет пришли все офицеры полка. Начальство было в обиде, но мы обо всем договорились заранее, и никто не мог меня ни в чем обвинить.

Неаполь прекрасный город, и я бы мог в нем остаться навсегда. Нет, это неправда, даже хуже – это malamente detto, дурно сказано: в Италии много городов, в которых я бы мог остаться. Навсегда. Мне было весело там жить. В любом месте вокруг меня появлялись друзья, женщины, хорошие книги. С деньгами везде живется легко, а в Италии – особенно. Хотя с годами письма управляющего становились все более слезными и распространенными, а присылаемые им суммы – почти ничтожными. Несколько раз я грозил ему приехать и навести порядок. Это помогало, но ненадолго. Последнее письмо пришло вовсе без денег, с одними объяснениями и жалобами на обманщиков-соседей. Сбережений у меня было немного – я не мот, но никогда не отказывал себе в простых удовольствиях. Наконец стало ясно, что нужно снова поступать на службу или ехать в поместье с плеткой в руках. Тогда в Италии стоял мир, а возвращаться на север мне не хотелось. Война там по-прежнему продолжалась, и знающие люди говорили, что складывается она для нас все тяжелее и тяжелее. Поразмыслив, я решил направиться в сторону дома – списки, в которых я значился, наверняка уже многие годы пылились в инквизиторских архивах.

На море шалили пираты, поэтому двигаться напрямик я не хотел и сначала поехал в Геную. В крайнем случае там можно было разжиться деньгами под небольшой процент.

В порту я случайно узнал, что кто-то из моих шапочных знакомых на днях держит путь в Валенсию. Плата за проезд была мизерной – я когда-то оказал ему небольшую услугу. Отклонять представившуюся возможность мне показалось неразумным. «А почему бы и нет? – пришло в голову уже на корабле, – посмотрю, наконец, на место подвигов великого Сида. Да и не так уж далеко от родных мест».

Плавание наше оказалось скучным и безопасным, Валенсия – городом небольшим и, на мой взгляд, несколько грязным. В первый же вечер приятель, который должен был в скором времени отправиться по делам дальше, в столицу, потащил меня в местный театр. Надо сказать, что я не слишком возражал, ибо в Италии успел окончательно пристраститься к этому зрелищу, несмотря на присущую ему, особенно в тех краях, грубость и глупость. После спектакля нас ждал накрытый стол, за которым мы собирались отметить успех нашего путешествия и обмыть предстоящее расставание.

Мы сидели просторно, на дорогих местах. Галереи были заполнены почти до отказа и ходили ходуном. Давали что-то вроде народного фарса, но без интермедий и отступлений. Старый сюжет о повесе, которого отвращает от разгула и приводит к раскаянию презрение близких и гнев старика-отца. Пьеса была довольно несообразна и, на мой взгляд, чересчур переполнена одинаково мерзкими поступками молодого негодяя, каждый из которых был театральнее предыдущего. Сначала я немного улыбался – ведь любой из нас может вспомнить какое-нибудь приключение, похожее на проказы балаганного героя. Еще больше меня веселил его слуга – фигляр и трус в обтягивающих карнавальных штанах, который постоянно молил хозяина о сдержанности, но потом всегда делал, что сказано, и к тому же беспрерывно ныл или канючил от страха. Низкий характер людей такого рода был схвачен неплохо. Наверно, подумал я, игравшему слугу актеришке не пришлось особенно много придумывать. На сцене легче быть собой, чем в жизни. Я не сразу заметил, что имя главного героя совпадало с моим.

Дальше стало не до шуток. Драма приобрела зловещий поворот. На сцене появилась девушка, которую подло, но по-прежнему несообразно пытался обмануть мой тёзка. Как хотите, но лишь в театре можно поверить во всю эту вычурную чушь с переодеваниями. Будто стоит только надеть чужой плащ, и женщина сразу же спутает тебя со своим любовником! Пока я над этим раздумывал, на пробравшегося в чужой дом героя набросился оскорбленный отец томной красотки, которого звали… И ведь имя белокурого создания тоже совпадало – только сейчас до меня это дошло. Не может быть! Я не верил своим глазам! Или ушам? Негодяй тут же заколол отца обесчещенной девицы, с хохотом обманул неповоротливых стражников, а еще спустя мгновение оказался на кладбище и пригласил статую убитого им старца на обед. Теми же словами, какие много лет назад употребил я, чтобы одурачить Хоакина!

С каждой секундой, с каждым вывертом сюжета я непреложно убеждался, что в пьесе выведен именно я, что в ней рассказывается о том, что якобы давным-давно случилось со мною в Севилье. Но в этом не было ни единого грана правды! Почти ни единого. Я никого не убивал и никого не бесчестил!

Тем ужаснее подействовала на меня реакция публики – зрители жестоко ненавидели носившего мое имя мерзавца и сопровождали его «подвиги» взрывами свиста и негодования. Когда явившаяся на разгульную трапезу статуя покойника утащила негодяя на тот свет, зал радостно заулюлюкал и зааплодировал. Я был потрясен. В пьесе было переврано все, что только можно переврать, но она, тем не менее, рассказывала обо мне. Хоакин, в отличие от несчастной девы и ее отца, был назван каким-то другим именем, и, я готов допустить, оказался не так уж не похож на оригинал. Но все остальное?!..

Начнем с переодевания. Неужели можно представить, что я, да и кто-либо другой, мог бы предать собственного друга и попробовать с помощью нелепого маскарада соблазнить его любовницу? Ну как вы себе это представляете? К тому же, все было ровно наоборот – обмануть хотели меня. И вполне по-театральному.

Не стану скрывать, я в те годы жил весело. А кто в двадцать с лишком этого не делал? Учеба закончилась, служба меня не прельщала. К тому же в мире было достаточно интересного, чтобы не оставлять мне свободного времени. Да, я горжусь тем, что мог зачитаться каким-нибудь итальянским сочинением галантного, знаете, свойства и опоздать на дружескую вечеринку или даже свидание. Почитывал и другие труды – особенно из тех, что могли поставить в тупик моих саламанкских профессоров или унылых севильских священников, с которыми я иногда вступал в диспуты в хорошем обществе, и не всегда, как теперь понимаю, своевременно. Но в молодости о таком не думаешь, а мне всегда было море по колено. Я происходил из хорошего рода – сын, как говорится, достойных, к сожалению, рано покинувших бренный мир родителей – и никому не должен был давать отчета в собственных поступках. Тем более что чрезмерным разгулом я не отличался. Бывали попойки, бывали визиты в темные севильские предместья – ничего особенного. Мои друзья поступали точно так же. И да, помимо девушек злачных кварталов, я довольно часто навещал одну милую даму из благородных, кажется, графского звания. Она уже несколько лет вдовела и жила в доме у отца. Надзор за ней со временем ослабел, да и опытна в любовных делах она была предостаточно. Поэтому не скажу, что на пути в ее альков мне приходилось одолевать множество опасностей. Ни водной преграды, ни крепостной стены. Не слишком высокий забор да едва прикрытое окно – никаких собак или вооруженных слуг. Место было тихое.

Однако я вовсе не знал того, что состояние ее семьи давно находилось под угрозой, что у отца-графа уже не осталось денег на достойное приданое для младшей дочери, жившей в том же доме и потихоньку выходившей из брачного возраста. И вот, случайно обнаружив нашу связь со вдовицей, благородный отец – да, тот самый дон Гонсало, который конечно не был, в противовес пьесе, никаким герцогом или командором, даже в его графском титуле у меня есть некоторые сомнения – так вот, он подступил к старшей дочери, как с ножом к горлу, и вынудил согласиться на нехитрую, больше того, глупую интригу. Незадолго до назначенного свидания во вдовью спальню завели младшую сестру, а спустя минуту после моего появления в комнату ворвался краснорожий отец, по-видимому, с целью немедленно потребовать у меня обещания женитьбы на несчастной приманке, дрожавшей в углу от невыразимого стыда.

Только в воспаленном мозгу очумевшего от призрака грядущей нищеты старца мог возникнуть такой бредовый замысел. Несмотря на темноту, я сразу же заметил подмену, еще в окне, но все-таки спрыгнул на пол, немного помедлил и в ту же секунду, когда раздался первый шум, забрался обратно на карниз. Увидев, что его план провалился, отчаявшийся дон Гонсало стремглав бросился за мной, не рассчитал высоты, словно дурной ярмарочный гимнаст, и сломал себе шею. Наверно, зацепился ногой за плющ и упал плашмя, пропахав носом жирную борозду. Это называется – не повезло.

Да, в городе был скандал. Такие происшествия – редкостная находка для сплетников. Но меня никто не осуждал, не призывал к ответу, не заводил дела, а над покойным стариком, бывало, и посмеивались. Дочери похоронили его, заказали надгробный памятник – говорили, что заложив дом, и сразу же покинули Севилью. Обо всем этом мне рассказал Хоакин: я из любопытства послал его на траурную церемонию. Появляться там самому представлялось излишним.

Хоакин сначала пытался увильнуть, лопотал о кознях покойников, слезливо хлопал глазами и причитал невпопад, но я договорился в церкви, что ему дадут нести какую-то хоругвь и возьмут в самый центр процессии. Что-то он с возрастом становится все боязливее, подумал я тогда.

Не исключаю, впрочем, что именно эта дурацкая история привлекла ко мне взгляды инквизиции. Ведь в остальном я проказничал не больше и не меньше других молодых наглецов. Разве что однажды, будучи в сильном подпитии, произнес в трактире шуточную проповедь с цитатами из Писания, вот только не вспомнить, на какую тему. Готов признать – там могло быть что-то хулительное. Но больше значительных проступков у меня не было. Я ничего не замышлял, никого не осуждал и не восхвалял.

И вот под пером никчемного писателишки, гнусного трепача и балабола, я стал совершенным исчадием ада. Убийцей стариков, соблазнителем девственниц. Но откуда он прознал о спектакле, устроенном мной для Хоакина? Ночью, лежа в гостинице, я признался себе, что именно так мог видеть происшедшее мой бывший слуга, трус и вор, по совместительству – шпион инквизиции. Больше того, ведь я хотел, мечтал о том, чтобы он вообразил себе вот такое невероятное действо и убедил других в его истинности. Чтобы обо всем доложил, чтобы рассказал по порядку, не сбившись, чтобы не имел другого объяснения. Только обманув доносчика, я мог рассчитывать на смятение в головах его кукловодов. Ответный удар должен быть нанесен тем же оружием, которое смотрит тебе в глотку. Выявившаяся незадолго до этого чрезмерная боязливость Хоакина оказалась мне на руку. Хотя без везения не обошлось.

Да, я знал, что Хоакин, подобно людям его сословия, темен, пуглив и суеверен, даже чересчур. Только не обрати он сам моего внимания, не напомни о могиле графа, пройди мимо нее, по-прежнему скуля и клацая зубами, мне бы в голову никогда не пришла мысль сделать его главным инструментом моего спасительного розыгрыша. Даже и так все было сработано на живую нитку. Тронь – и посыплется. Но, находясь в безвыходном положении, я пошел ва-банк. И выиграл.

Действительно, я издевался над статуей покойника на кладбище, пригласил ее на обед, подсыпал дурман-траву в стакан предателя. Потом в дверь постучал нанятый мною Рамос в маске болвана-графа, и когда Хоакин очнулся с обнаженным задом, то вокруг стоял запах серы, а его богохульный хозяин исчез. Это я и замышлял – пусть думает, что меня утащил нечистый. Только его уверенность могла сбить инквизиторов с толку, только тогда они могли спустить мое дело на тормозах. Сложный случай никто не хочет распутывать: мало ли что вскроется. А так – исчез при неизвестных обстоятельствах, зачем и огород городить? И ведь сработало!

Я прожил много лет в пределах империи, под своим именем, состоял на государственной службе и давно уже перестал бояться металлического стука в дверь. И вот теперь я наяву увидел бред одураченного Хоакина – черт в образе дона Гонсало приходил за мной, хватал в каменные объятия и забирал в ад. «Больно, горю!» – кричал я со сцены. Зал приветствовал мою смерть. Я чувствовал озноб и плохо спал в эту ночь. Ехать на родину мне расхотелось, и я сообщил приятелю, что готов сопроводить его в столицу.

Каково же было мое удивление, когда по приезде оказалось, что и в сердце великой державы, месте, куда со всех сторон света сходились управлявшие ею невидимые нити и которое потому долженствовало быть чинным и парадным, отовсюду доносились разговоры о знаменитой драме, повествующей о наглом нечестивце и о настигающем его возмездии. По-видимому, она шла здесь уже не первый день, и с большим успехом. Зазывалы на площадях били в тамбурины и назойливо выкрикивали ее название. Я долго не мог вырваться из столпотворения перед театром и, не понимая что делаю, опять пошел смотреть представление. Наверно, я больше ни о чем не мог думать. Вскоре меня начало колотить. Я снова почувствовал, что сознание мое путается, мне хотелось встать и закричать: «Неправда! Все это – неправда!»

Нет, в столице пьеса была получше сделана, обстоятельнее и с красивыми стихами, но количество соблазненных героем невинных красавиц удвоилось, а Хоакин вдобавок стал отвратительным ханжой-резонёром и не переставал глумливо кривляться в зал. Зрители то откровенно потешались над ним, то с замиранием слушали его патетические проповеди. Двуличный гаер! Мне хотелось надавать ему пинков и тумаков – все, что он недополучил от меня во время оно. Я чуть не выпрыгнул на сцену и изо всех сил схватился за поручни, чтобы удержаться в кресле.

Погибал же я теперь по-другому, нанося оскорбленной статуе ответный визит в склеп, после чего меня с воплями уносили раззадоренные черти. Тут я впервые за много лет подумал – а что же случилось с моим невольным сообщником? По-прежнему ли гордо стоит перед своей могилой дон Гонсало? Сохранил ли голову? Или утратил – уже навсегда? Что каменщик? Выполнил ли давний заказ? И понял, что мне все-таки придется съездить в Севилью.

В зыбкой мари великого порта меня никто не помнил и не узнавал. Немудрено, конечно. Я остановился недалеко от торговых ворот и впервые в жизни назвался чужим именем. Идти было не к кому, я не пытался никого разыскать и не отписал заранее никому из старых друзей, хотя и друзьями их теперь назвать было сложно. Кто-то женился, кто-то выслужился, а кто-то умер – какая разница! Поэтому я сразу же отправился к нему, самому верному знакомцу, на кладбище. Долго-долго я бродил вдоль и наискосок, по дорожкам и аллеям, и не мог найти его могилу. Все сильно изменилось, новые ряды крестов, мраморных изваяний и покосившихся плит заполнили бывшие пустоты и прогалины. Наконец, отчаявшись, я вернулся к сторожке у входа и обратился к смотрителю. Он с полуслова понял, что я ищу.

«О, вам нужна могила достойнейшего командора Гонсало! – воскликнул он. – Того самого, кто собственноручно избавил наш мир от этого премерзейшего сквернавца!» – и он по слогам назвал мое имя. Я, стараясь не измениться в лице, опустил монету в его не слишком чистую руку. Слишком много высокопарных слов для одной фразы, подумал я, несмотря на свое потрясение – как будто он отвечает урок в церковной школе.

Смотритель вызвался проводить меня и резво бросился вперед. Я отпустил его недалеко от склепа, когда наконец-то понял, где нахожусь. Значит, старик стал командором не только на подмостках, но и в глазах кладбищенского смотрителя. Неплохая карьера. Некоторые люди растут в должности и после смерти. Это бы его обрадовало. Помнится, дочь говорила, что отец не только жаден, но и тщеславен.

Статуя была цела, голова стояла на месте. Склеп выглядел ухоженно и неуловимо отличался от других могил. Я осмотрелся. Трава вокруг была подстрижена, тропинка утоптана. Неужели сюда кто-то ходит? Моя бывшая любовница? Или несостоявшаяся невеста? Приглядевшись, я увидел едва заметную полоску раствора на шее, почти в цвет камня – ремонт был сделан давным-давно. Каменщик не обманул. Значит, на каких-то людей можно полагаться. Жаль, что это удается узнать только годы спустя.

Конечно, я понимал, что инквизиторы не поверят Хоакину, как бы он ни уверял их в истинности своих слов. Как бы ни божился, ни призывал в свидетели святого Яго и саму Деву Марию. Во-первых, хорош предатель, который только и делает, что клянется в своей честности, а во-вторых, не настолько наивны монахи, чтобы верить в черта. Да, запугать его и продиктовать новые показания было легко. Но зачем? И в каких целях? Прежде чем работать со свидетелями, надо придумать свою версию. А смогли бы они это сделать без Хоакина? Не грозя ему, не увещевая – просто скинув со счетов весь его рассказ. Вряд ли. Указывать на орудия пыток легче, чем размышлять да распутывать.

Ну а вдруг бы Хоакин уперся? На это я и рассчитывал. Ему же нечего было больше выдумать. И он не умел лгать о других – только о себе. Тогда рано или поздно кто-то обязательно пошел бы на кладбище, пусть для одной отчетности. Окажись голова не соединена с телом, это наверняка навело бы святых братьев на мысль, что они имеют дело с искусно подстроенным обманом. Да, был риск, что каменщик не выполнит работу в срок, что не придет совсем или запоздает и столкнется у статуи со стражей или судебным следователем. Но я понимал, что без этого моей игре – грош цена.

Если хочешь сорвать банк, следи за сдающим: его пальцами, глазами, движениями губ, капельками пота на лбу – ничего не оставляй без присмотра. Я был не настолько наивен, дабы полагать, что для дотошной инквизиции в этом мире есть какие-либо преграды. В Севилье-то они точно должны были все перевернуть. Решат, что я жив – достанут из-под земли. Фландрия – это все-таки не луна. Сейчас я признался себе, что перестал бояться вестового и черной тюремной повозки только месяцы спустя моего бегства на север, после первой крупной битвы, когда рядом со мной разрывом ядра убило и искалечило нескольких солдат. В этот миг словно какой-то ключ повернулся у меня в голове и заставил забыть о прошлом.

Проверь ищейки статую прямо назавтра, то, скорее всего, обо всем бы догадались. Но я знал, что их машина мелет медленно, пусть верно. Через две недели, да что там, уже неделю спустя, разобраться было бы сложно. Да, на шее у статуи трещина – ну и что? Бедная семья, дешевый материал. Такие трещины есть на всех памятниках, стоит лишь оглянуться по сторонам. Действительно, сработало. Меня вдруг охватила гордость – каков все-таки молодец! Ай да я! Получилось!

Почему-то больше никогда в жизни мне не удавалось ничего подобного. Никаких подвигов, невероятных комбинаций, блистательных выдумок. Только тогда, в самые короткие сроки, за день до ареста. И как удачно! В самое яблочко.

На обратном пути я снова увидел смотрителя. Он по-прежнему копался в огороде. Заслуженная лопата чавкала, скрипела под тяжестью груза и с натугой вгрызалась в землю, изменив своему обычному предназначению, – не ради мертвых кружила она возле приземистых кустов с незрелыми ягодами. Орудие одно, даже руки те же самые, подумал я, работа разная. Только что труднее – рыхлить почву или выкапывать ямы? И что есть человек – не та же лопата в руках Божьих, которую Он применяет, как хочет? Богу всё одинаково легко. Или одинаково трудно. Нечто в этом роде мне уже приходило в голову, но я не помнил, по какому поводу.

«Нашли, сеньор? – я утвердительно кивнул. – А видели ли вы, – продолжал он, не отрываясь от грядки, – у нее на шее еле заметную трещину? Так вот, она осталась с той самой ночи, когда благородный дон Гонсало кивнул в ответ на приглашение этого богохульника!» – я решил, что мне все-таки стоит приподнять брови в знак удивления.

«А много, скажи, ходят на его могилу?» – «Много, сеньор, дня не обходится чтобы кто-нибудь не приехал, вот как ваша милость. Вчера, к примеру, заходил почтенный дон из Бургоса с семьей, интересовался, расспрашивал. Говорил, у них об этом деле еще толком не слыхали, но теперь, удостоверившись, он по возвращении обязательно расскажет друзьям все, что здесь узнал. Был очень рад, что своими глазами видел знаменитую статую», – я дал смотрителю еще одну монету. Он изогнулся и поцеловал мне руку. В эту ночь я опять не спал.

В городе шла та же самая пьеса, что и везде. Словно приговоренный, я побрел в театр. Билеты продавались бойко. Должен признать, что действо, представленное на здешних подмостках, было наилучшим из виденных мною. Не хочу напрасно скромничать, я кое-что понимаю в стихосложении, еще с Саламанки. Спектакль был славно выстроен, а текст ладно скроен. Речь персонажей была в меру выспренна, в меру обыденна, выкидываемые ими фортели не казались невероятными, а страсти – надуманными. Неожиданно я стал переживать вместе со зрителями, стал ненавидеть себя в изображении актера и сочувствовать моим мнимым жертвам. Невероятно! Когда я это уяснил, то понял, что схожу с ума. Я уже был не я, но кто?

В довершение кошмара вышедший на сцену каменный командор был как две капли воды похож на маску, когда-то сработанную Рамосом. Маску, которую нарисовал я сам и собственноручно же сжег. Теперь, казалось, она восстала из пепла. Каким образом? Кто скрывается за ней? Почему-то при мысли об этом я ощутил непонятый холодок и бросился вон из зала. Утром я расплатился в гостинице и выехал в поместье.

Меня ждала печальная картина. Родительский дом был заброшен и местами разрушен, за ним уже давно никто не смотрел. Без ухода не живут ни статуи, ни дома. Стекла были выбиты, двери заржавели, дороги заросли. Хозяйство находилось в запущенном состоянии, арендаторы едва могли прокормиться сами. Управитель, как я и думал, удрал с последней выручкой больше года назад, продав перед этим остатки фамильной посуды. В деревне меня никто не помнил. Когда я представлялся, делали вид, что узнают, но смотрели странно. Я провел там несколько дней, договорился с местным стряпчим о продаже уцелевшего имущества и, опустошенный, вернулся в Севилью. Мне было слишком много лет, чтобы начинать сначала. В свете факелов я снова увидел афиши с собственным именем. В голову пришла мысль о самоубийстве.