Текст книги "На самом краю леса"

Ранним утром я вышел в город. Не было никаких планов, никаких решений. Как жить дальше? Случайно я проходил мимо церкви, прилежавшей к обширному монастырю. Из-за неплотно прикрытых дверей доносилось пение. Неожиданно я решил зайти на исповедь, чего не делал уже многие годы. В пустом прохладном нефе мне навстречу двинулся священник в полном облачении. Он приветливо улыбнулся и радушно развел руки в стороны. «Отец мой! – сказал я, падая на колени. – Я великий грешник! Я слишком многих обманул, и мне нет прощения!»

Не знаю, что стряслось со мною в тот день, но я остался в монастыре. На исповеди я плакал. Не вдаваясь в подробности, я дал понять священнику – потом мы познакомились и даже, смею сказать, подружились, что суть моих грехов не столь отлична от тех, в которых повинен сын позора и порока, распутник и нечестивец, проклятие нашего города, великий обольститель, выведенный в известной пьесе. Я не мог, и так и не смог объяснить ему всего. Какие из этих грехов мои? Кого я на самом деле обманул, кого обесчестил? Мне казалось, что мне есть, в чем каяться, но я не понимал… И выдавал чужие грехи за свои.

Седеющий священник ни разу не прервал мою бессвязную речь. Потом благословил и отправил работать на монастырское поле. Сам не знаю почему, но я его послушался. Мне предоставили отдельную келью. С годами я привык и к взятым на себя грехам, и к своему искреннему раскаянию. Работал с утра до вечера, всегда один. Ходил на исповедь. Вспоминал все новые и новые подробности былых прегрешений – мне казалось, что я действительно обольстил ту несчастную девицу и многих других, что хладнокровно проткнул шпагой ее престарелого отца. От пострига всегда отказывался, считая себя недостойным. Молился искренне и долго.

К старости меня стали посещать странные мысли – а вдруг это все было зря? Все, все, все. Вместо успокоения, почти уже снизошедшего на меня, возникло беспокойство. Зачем я жил, какую жизнь я прожил? Я же неплохо учился и воевал без страха. Я знал латынь, классиков, даже пытался сочинять сам – давно, еще в Италии – но скоро забросил это дело. Чего не хватало мне – трудолюбия? Но ведь я потом полтора десятка лет вкалывал на монастырском поле – не хуже и не лучше других, а зачем? Где было мое место? Я стал сомневаться. Заболев, я позвал своего друга-священника, когда-то принявшего меня в обитель, и наконец-то все ему рассказал. Один в один – все, как было, историю моего бегства и возвращения. Со временем впечатление, оказанное на меня когда-то пьесой, поблекло, и я снова был в силах восстановить произошедшее со мной в реальной жизни.

Священник долго молчал. Я уже давно заметил, что он, поначалу показавшийся мне старым, на деле был несколькими годами младше меня. Сейчас, во время болезни наша разница в возрасте ощущалась особенно сильно. Почему-то мне от этого было легче. Как будто я чувствовал, что теперь ему будет труднее меня осудить. И вот я выложил начистоту все, что помнил, без умолчаний и недомолвок. Признался, что возводил на себя напраслину, что теперь не понимаю, почему это делал и что не уверен, какие из этих грехов – мои. Я точно знал, что со мной было и чего не было, но все так перепуталось – не отделить. От разговора я совсем ослабел.

«А сделал ли ты в жизни кому-нибудь добро, сын мой?» – спросил священник. Я задумался. Он перекрестил меня и вышел. Становилось темно.

III

Признание старого послушника, когда-то в нервическом возбуждении пришедшего на исповедь и сразу же принятого им в монастырь, взволновало отца Пабло. Он давно уже привык не верить исступленно кающимся, возводившим на себя чрезмерные грехи, и не слишком вслушивался в бессвязное бормотание несчастных, желавших выглядеть еще несчастнее. То, что вошедший в храм человек всеми покинут, но искренне жаждет очищения, было ясно с первого взгляда, и решение о помещении его в обитель Пабло принял немедленно. Незнакомец еще не успел открыть рот, а судьба его была решена. С годами доминиканец выучил не раз рассказанную ему жизнь послушника, но никогда не желал разбираться, что в ней правда, а что – вымысел. Но сегодня умиравший изложил ему свою историю слишком ясно и понятно, чтобы оставить без ответов целую вереницу неотступных вопросов, возникавших один за другим.

Отец Пабло долго гулял по монастырскому саду и собирался с мыслями. Взвешивал, приводил сам себе аргументы и контраргументы. Потом позвал служку и попросил его зайти в келью к бывшему настоятелю, полуослепшему отцу Франсиско и узнать, не согласится ли он принять недостойного младшего брата для короткой беседы. Падре Франсиско уже несколько лет как отошел от дел и жил на покое. До этого же он долгое время занимал в городе положение весьма значительное, сопряженное с немалыми знаниями в области предметов, недоступных глазу простого смертного, и потому обремененное широким кругом обязанностей, из которых управление монастырем было отнюдь не единственной.

Давным-давно, еще будучи совсем молодым человеком и являясь тогда чем-то вроде секретаря настоятеля, Пабло стал свидетелем его разговора с одним высокопоставленным и деятельным грандом. Обсуждался вопрос о соразмерности наказания с преступлением и о том, какой подход к этому предмету более уместен с государственной точки зрения. Тогда отец Франсиско рассказал собеседнику любопытный казус, имевший место некоторое время назад.

«Вы, конечно, помните, – сказал он, – как появилось решение о тайном следствии в отношении некоторых сорванцов, что должно было послужить острасткой, удержать от окончательного падения души нетвердые, но пока еще не потерянные для света. Так вот, в день, назначенный для арестов, стража, явившаяся в дом одного из них, отнюдь, по нашим сведениям, не самого отъявленного, обнаружила странную и зловещую картину. Разломанная мебель, разбитая посуда, тяжелые запахи, а посреди комнаты в непотребно нагом виде лежал навзничь слуга разыскиваемого, который, надо заметить, уже некоторое время снабжал нас сведениями о мерзкой жизни своего хозяина. Придя в себя, плут стал клацать зубами от страха и уверять, что к его хозяину вчера явился с кладбища оскорбленный покойник и уволок богохульника в ад. Совсем как в одном древнем романсе, поверите ли? При этом, согласно рапорту командира наряда, в момент появления стражи все двери и окна были заперты изнутри – проникать в жилье пришлось силой. В таких случаях положено проводить подробный досмотр всех возможных выходов и лазеек. Но ничего обнаружено не было.

Объяснений тому положению, в котором его застали, слуга дать не мог. Пахло здесь самым постыдным развратом и чуть ли не черной мессой – тут оба беседующих перекрестились, а юный брат Пабло, будучи увлечен услышанным, забыл это сделать и немного смутился – а хозяин, судя по всему, почуяв нашу слежку, в последнюю минуту сбежал. Наверно, где-то была потайная щель, которую стражники не заметили. Или напутали – бросились разгонять вонь, открывать окна, а потом вспомнили, что нарушают процедуру дознания, и договорились покрывать свое служебное упущение. Слуга, однако, стоял на своем и рассказывал, как преступник фиглярствовал на кладбище и пригласил в гости статую одного достойного сеньора, в смерти которого он был, между прочим, замешан. Так вот, запуганный до смерти мошенник божился, что покойник явился к нашему клиенту и уволок его прямо в ад. С пламенем и громом. И держался показаний с удивительной для людей его сословия твердостью. Грозили пыткой – плакал, ползал по полу, но от своих слов не отказывался.

И предыдущие донесения тоже подтверждал до последней буквы – ведь некоторые братья время от времени вызывали к себе лиц, казавшихся им полезными, и наглядно растолковывали им все последствия, ожидающие их в этой и грядущей жизни, если они откажут нам в искренней и верной помощи. Кстати, нет необходимости стращать людей из народа огнем или железом: они гораздо больше боятся сил потусторонних. Надо лишь закрепить в них этот страх, и дело сделано, у вас в руках – ценный работник.

Таким образом, слуга тот нам был уже давно известен. Однако возникли сомнения, как истолковать его поведение. Человек он был туповатый, скажем прямо, болван, и со временем я стал склоняться к тому, что его попросту одурачили. Послали проверить на кладбище – и подумайте, голова статуи была недавно приделана на место, свежие следы от раствора виднелись отчетливо. Одним словом, святотатство на святотатстве.

Конечно, этого вертопраха-дворянчика, по самые уши увязшего в преступлениях наинижайшей пробы, надо было объявлять в розыск и доставать из-под земли – тогда бы улики потихоньку достроились, а нескладности разъяснились. Тем не менее, мы сомневались. Ведь дело могло оказаться слишком громким и непристойным, даже грязным, а решить его тайно не было возможности: сообщения о прегрешениях такого калибра обязательно идут на самый верх и подвергаются детальному рассмотрению. Не скрою, в какой-то момент среди нас наступило замешательство. И тут один из ваших коллег, кажется, тот самый, что был прислан Его Величеством для надзора за осуществлением правосудия, высказал неожиданную мысль. Быть может, предложил он, оставить все, как есть? Закрыть следствие и выпустить слугу, засвидетельствовав его показания под клятвой и, самое главное, не беря с него обещание о молчании. Пусть он сделает нашу работу.

И что вы думаете? Сей достойный кабальеро, сумевший настоять на своей мысли, оказался прав. История о богохульном повесе, которого жестоко наказали высшие силы, разлетелась по городу в мгновение ока. Этот слуга даже стал в каком-то смысле знаменитостью, пытался, знаете ли, рассказывать свою историю за деньги разным простакам, нам его потом приходилось некоторым образом обуздывать, да-с.

Признаюсь, не могу вам сказать, что именно сыграло главную роль в укрощении местных нравов, воспоследовавшем в очень скором времени – слух о данном происшествии или то, что мы, в соответствии с исходным замыслом, наложили некоторые ограничения на права и свободы нескольких здешних развратников, коими они столь опрометчиво пользовались.

И скажу откровенно, я иногда готов разделить точку зрения, что ваш коллега – он ведь потом дослужился до министра, не правда ли? – оказался прозорливым человеком. Тех преступников уже давно забыли, хотя мы для пущей наглядности некоторых, спустя какое-то время, выпустили. Без толку.

Да, они теперь ведут себя смирнее смирного, только что в том? Живут затворниками, друзей не имеют, детей не заводят, умрут – никто не заметит. А история о провалившемся в ад грешнике пошла гулять в народе. Не знаю, как в других краях, но у нас в городе оная повесть распространена необыкновенно хорошо, скажу больше: она известна каждому. Потому не исключаю, что слава о ней постепенно разнесется по империи вплоть до ее самых дальних пределов и даже по всей христианской ойкумене. Вы ведь знаете, один из наших достойных братьев написал назидательное сочинение на эту тему, завершающееся наказанием негодяя и, что особенно важно, совершенным самим небом, а не властями предержащими. Пьеса сия, мне говорили, пользуется большим успехом, а деяния ее героя приводят публику в праведное негодование.

Видите, сколько добра было принесено тогдашним неочевидным решением, которое, признаюсь, мы приняли не без глубоких сомнений? Конечно, наш добрый народ можно испугать кнутом и костром, но согласитесь, до таких инструментов дело лучше не доводить. Если есть иной способ укрепить плебс в отвращении от грехов, то им надо пользоваться. Внушение надежнее страха, вы не находите? Не каждое преступление заслуживает наказания. И я ничуть не жалею, что мы пришли к согласию с посланцем Его Величества и решили не продолжать розыск мерзкого пакостника, тщившегося нас провести».

Падре Франсиско, скорее всего, не видел пьесу, о которой говорил своему дородному собеседнику, перетянутому орденской лентой. Сам Пабло, хорошо запомнивший этот разговор, посмотрел ее много позже, случайно оказавшись поблизости от театра и не будучи в состоянии устоять перед соблазном. Натянув капюшон на самые глаза и смешавшись с грязно-нарядной толпой в полутемном зале, доминиканец не мог отделаться от одной мысли, навязчивой и немного неприятной: ему казалось, что зрители не только ненавидят обманщика и приветствуют его гибель, но одновременно сочувствуют любовной наглости и богохульной храбрости ненасытного бретера и искусного фехтовальщика. Что жалеют о неизбежном финале завлекательного зрелища и желали бы увидеть еще не одно приключение озорного распутника.

И сразу же прокралось в голову совсем неожиданное: отец-настоятель, увидь он представление в севильском балагане, мог бы изменить свое мнение о прозорливости столичного чиновника.

Никогда брат Пабло не соединял исповедальные рассказы одинокого послушника с той давней беседой – да ведь и монастырский затворник никогда не выливал на него за раз всего с ним бывшего и не бывшего, не пытался провести между ними черту. Ничего необычного в его еженедельных покаянных воспоминаниях не было. Мало ли жило в Севилье обольстителей с теми же самыми грехами? И вот теперь монах хотел посоветоваться со старым наставником. Спросить его, как быть?

Да, здесь наличествовала тайна исповеди, ее нарушать не след. Но в то же время речь шла о восстановлении доброго имени умирающего. Оставлять под спудом открытую послушником истину – не значит ли обречь его на вечные людские проклятия? Сделать ее достоянием гласности – но тогда придется восстать против утвердившегося в городе предания. И предания, рассуждал Пабло, скорее душеспасительного, ставящего заслон соблазнам, дающего простым горожанам наглядный урок небесного правосудия. Нарушить его – не значит ли внести смущение в ряды смиренных, сбить с пути колеблющихся? Так не стоит ли пожертвовать одним, дабы спасти многих? Священник не признавался себе в том, что боялся обета молчания, который мог наложить старый инквизитор, и одновременно не понимал, как его можно избежать. Что делать с правдой, как не отложить ее до собственной предсмертной исповеди?

Голова у настоятеля была ясная, и он сразу понял, к чему ведет разговор его давний ученик, и какие мысли его терзают. Узнав, что герой незавершенного дела уже много лет живет в монастыре по соседству со своим бывшим следователем и что, если верить словам, произнесенным послушником почти на смертном одре, он вовсе не повинен в приписываемых ему молвой злодействах, отец Франсиско твердым голосом вознес славу Всевышнему и отблагодарил Его за еще одну спасенную душу. И посоветовал отцу Пабло не скрывать произошедшего от братии, особенно если Господу будет угодно в самое ближайшее время призвать занемогшего и окончить его странствия в юдоли скорбей.

«Я понимаю, – продолжал он в ответ на немой вопрос младшего священника, – вы думаете, как можно совместить благочестивую легенду, укоренившуюся в нашем городе, с рассказом об окончательном преодолении ее героем искушения, о его победе над ложной гордыней? Как вы придете к братьям и вашим духовным детям с вестью о возвращении к свету великого грешника, в особенности человека, им хорошо знакомого? Не возникнут ли у кого какие-либо сомнения? Но нет ничего более легкого. Противоречие здесь мнимое.

Даже не считаю нужным напоминать вам, что церковь никогда не настаивала на том, что сей оскорбитель мертвых действительно провалился сквозь землю, говорю это скорее для вашего вразумления. Мы лишь свидетели этой истории, а не действующие лица. Его поместила в ад народная молва, а не воля церковного суда, что еще раз показывает твердость моральных устоев, присущих нашей славной нации. Да и подумайте сами, не велика ли милость Господня – на примере одной жизни Он нам показал и наказание, и раскаяние».

Пабло кивнул. Он опять вспомнил виденную им пьесу и подумал, что раскаяние – именно то, чего ему не хватало в главном герое. Вот очевидное упущение, из-за которого это сочинение не получилось достаточно назидательным. Раскаявшийся, отрекшийся от своих деяний грешник, подумал он, будет полезнее просто наказанного. Воистину так. Монах поцеловал руку старого падре.

«А насчет того, что народ станет их путать, не беспокойтесь, – напутствовал его на прощание отец Франсиско. – У народа в голове укладывается и не такое. Вы прекрасно знаете, что многие славные города христианского мира почитают покровителями одних и тех же великих святых и утверждают, что именно в их пределах приснопамятные подвижники и страстотерпцы нашли свой последний приют. Неужели одни из них правы, а другие обманывают?

Отнюдь! Для Господа нет ничего невозможного. Так и у этого грешника, быть может, появятся две судьбы, а со временем и два имени. Наши добрые горожане с этим обязательно освоятся. И будут по-прежнему показывать дом, где охальника заживо утащили на тот свет, а затем водить желающих к скромной могиле на монастырском кладбище, дабы указать место его последнего успокоения, станут одновременно плакать над жертвами его безнравственности и умиляться преображению грешной души раскаявшегося сластолюбца. Справедливость и великодушие – вот что наиболее дорого нашему народу, милый Пабло, и неужели мы с вами можем отказать ему в удовлетворении этих достойнейших чувств?»

2008

Ночной разговор

I

Замок уже давно спал. В сельской местности всегда ложатся рано, чтобы не жечь понапрасну свечи и заступать на работу с самым восходом солнца. Так живут подёнщики и мельники, косари и виноделы, рыбаки и жнецы. Да, у знати свои привычки, но этот замок был не из тех, что живут трудами десятков слуг, наёмных работников и селян-арендаторов. К тому же время стояло такое, что лишнего внимания никто к себе привлекать не хотел. В зажиточной усадьбе и жилище землекопа с наступлением темноты запирали двери, убирали мостки и выпускали собак. Чем меньше света и шума, тем лучше. Тем спокойнее. Хотя окрестный народ, и не только окрестный, о замке был наслышан. И о его хозяине.

Гостей в замке ждали давно и, чего скрывать, относились к предстоящему визиту с некоторой опаской. Пожалуй, нервничал даже сам хозяин, которого немногочисленная прислуга почитала человеком не от мира сего, а потому относилась к нему с почти что материнским снисхождением. Это, как ни странно, уживалось с преклонением, замешенном отнюдь не на страхе или покорности, ибо все домочадцы вплоть до последнего поварёнка не раз слышали от верных людей, что о господине сеньоре знают важные люди ближних и дальних земель, даже в самой столице, и что у него просят совета обе партии, кровавое соперничество которых раздирает страну уже не первый год. Впрочем, что мог посоветовать кардиналам и принцам крови человек, не особо умевший управлять своей собственной жизнью и с трудом поддерживавший порядок в небольшом поместье, нажитом трудами его отца и деда?

Но нет, всё-таки хозяина любили, – наверно, это самое правильное слово – семья, челядь, даже соседи. Он выглядел нелепо, но не смешно, и вызывал симпатию, а не жалость. Кое-кто из старожилов помнил печальную историю смерти одного местного дворянина, человека молодого и блестящего, погибшего вовсе не на поле боя или от наёмного кинжала (что по нынешнему времени было делом обычным), а внезапно сгоревшего от кровавого поноса. Так вот, хозяин замка потратил несколько лет и немало денег, чтобы увидеть в печати небольшие книжечки, оставшиеся от покойного – сочинения, по-видимому, ничем не примечательные – и таким образом почтить память ушедшего друга. И хотя одобрить столь очевидное мотовство никто не осмеливался, все в один голос соглашались, что сей бессмысленный поступок – свидетельство вполне христианских стремлений или, в самом крайнем случае, безобидная прихоть, но отнюдь не плод тщеславия.

Вот уж в тщеславии владельца замка точно нельзя было обвинить: больше десяти лет тому назад он, несмотря на уговоры влиятельных лиц, пользовавшихся доверием самых могущественных семей королевства, окончательно покинул столичный двор и снова поселился в провинции, в местах, не самых знаменитых или прибыльных, но для него родных, и вовсе не стремился сменить их на иные города или земли, которые он, кстати, не раз посещал, как из-за любознательности, так и для лечения мучившей его болезни, то обострявшейся, то неожиданно отступавшей. При этом полноценного облегчения никогда не было, ибо неспокойное затишье наступало только после особенно мучительных приступов, поражавших самую нежную часть человеческого нутра. Упрямый путешественник не делал секрета из своего недуга, не такого уж и редкого среди людей, хотя бы отчасти состоятельных, и часто говорил о том, что именно он станет причиной его смерти. Правда, всегда добавлял, что был бы не прочь подольше задержаться на этом свете, пусть даже вся жизнь – здесь он задумчиво замолкал – есть всего лишь приготовление к ее неизбежному концу.

Тут слушатели обычно старались сбежать, ибо знали, что сейчас хозяин оседлает своего любимого конька и остановить его будет трудно. Он ведь даже издал объёмистую книгу, одна глава которой была посвящена, ни больше ни меньше, тому же самому – как путём раздумий и логических доказательств облегчить себе переход в иной мир. Можете судить сами, что содержали остальные главы этого, с позволения сказать, труда. Хотя не станем скрывать, находились у него и благосклонные читатели – недавно городской типографии даже пришлось допечатать несколько сот копий, дабы удовлетворить покупательский спрос, а заодно вставить примечание о том, что книга была одобрена церковной цензурой. Находились иногда и особые, так сказать, ценители, которые с удовольствием внимали разглагольствованиям самого автора, что вдвойне странно, ведь обычно хороший писатель – дурной оратор и наоборот; некоторые гурманы даже специально приезжали за этим блюдом издалека, смущая ошарашенную прислугу россыпью незнаемых говоров, гербов и обличий. По-видимому, благодаря протекции одного из таких визитёров хозяин замка неожиданно получил назначение на временную, но очень почётную местную должность и на удивление рьяно ринулся ее исполнять, проявив при этом неожиданное здравомыслие, поразившее самых завзятых скептиков всех цехов и сословий. И ко всеобщему удивлению, а также почти в нарушение неписаных обычаев, восходивших к совершенно незапамятным временам, был через два года единогласно переизбран собранием знатнейших и известнейших горожан.

Да, тут присутствовало некоторое противоречие: чьему же вмешательству, верховному или народному, отдать предпочтение? Кто именно вытащил хозяина замка из политического небытия, в котором он, по его неоднократным заверениям, пребывал с чрезвычайной радостью? На этот вопрос ответа не было, ибо дела в королевстве уже давно вершились многими соперничающими силами и дойти к своей цели прямым путём не мог никто, даже сильные мира сего. Но тут все были согласны – хозяин замка вовсе не стремился к высокой должности, и, кстати, она действительно не несла с собой никаких привилегий или хотя бы номинального жалования. Вот только главы враждующих домов здесь неожиданно ослабили хватку, впервые за многие годы сошлись во мнении и дали знать о нём городскому совету, который чуть ли не единственный в королевстве имел право избирать своего главу.

И дела, как сказано выше, шли неплохо. Поэтому теперь человеку, облечённому столь высоким, но одновременно и народным доверием, приходилось на время пренебречь своими обязанностями, хоть и по весьма значительному поводу (о чём хозяин замка заблаговременно известил господ советников), и попытаться по мере сил подготовиться к тому, к чему подготовиться невозможно – с минуты на минуту к нему в дом должен был нагрянуть двор одного из высших лиц государства, носившего к тому же королевский титул, пусть и не самый громкий. Принимать множество важных персон и в довольно скромном жилище – задача не из лёгких. К тому же заранее нельзя было предсказать, как к этому визиту отнесутся другие противоборствующие партии: в таких деликатных обстоятельствах принимающей стороне необходимо и даже прилично сочетать учтивость с умеренностью. Впрочем, последняя донельзя устраивала хозяина. Но в любом случае без суматохи было не обойтись. Как и без больших расходов.

Нет, никто из городских советников не завидовал господину мэру.

II

«Знаю, что об этом событии будут рассуждать в течение долгого времени, поэтому постараюсь быть кратким, но ничего не упустить. Его Величество почтил посещением мою скромную обитель совсем незадолго до Рождества. Он пробыл у нас в замке два дня, спал в постели Вашего покорного слуги, обходился помощью только моих собственных лакеев и ни разу не прибегал к услугам отведывателя пищи. Вместе в ним в пределах стен, построенных ещё моим дедом, стояло не менее четырёх десятков дворян из самых лучших семейств, сопровождаемых оруженосцами, пажами, камердинерами, охраной и прочей челядью. Столько же, а может и больше, разместилось в близлежащей деревне. Точно ко времени отбытия Его Величества егерям, что неустанно прочёсывали соседний лес, посчастливилось поднять большого оленя, и говорят, что погоня за ним заняла не менее трёх дней.

Сказать по правде, дорогой друг, эта кутерьма отняла у меня слишком много сил, а я уже вовсе не молод. Так что, представьте, не успели закрыться ворота за последними верховыми, как я в буквальном смысле свалился с ног, совершенно позабыв про свою многолетнюю бессонницу. Но действительно – трое суток подряд я вертелся без продыху как белка в колесе. И дело вовсе не в хозяйственных хлопотах, коих, впрочем, было немало, а в утомлении умственном, поскольку, признаюсь, я прекрасно понимал, что случай этот – редкий и им надобно воспользоваться во благо государства.

Поэтому не скрою от Вас, что я рискнул, и не единожды, повергнуть к стопам Его Величества мои суждения не только о понятиях общих и даже иногда отвлечённых, к которым, после выхода моего труда, проявляют интерес многие достойные мужи, но и плоды размышлений о делах самых злободневных, скажу больше, животрепещущих. Ведь как мы с Вами знаем, нынешнее положение Его Величества, с одной стороны, несколько упрочилось с точки зрения сугубо политической, а с другой – те же самые события привели к усилению зависти и, позволю сказать, злобы, которую к нему уже не первый год испытывают крайние приверженцы той партии, что прочно стоит преградой на пути умиротворения и оправдывает собственную жестоковыйность искренностью своей христианской веры. Как будто не один лишь Всевышний может о том судить!

Возможно, в силу вышеуказанных обстоятельств король слушал меня благосклонно и несколько раз удостоил Вашего старинного приятеля подробными расспросами, проявив при том изрядную проницательность. Вместе с тем помимо предметов сугубо государственных мы то и дело с неменьшей ревностью углублялись в некоторые частные обстоятельства, однако Вы не хуже меня знаете, что в жизни мужей власти мелочей не бывает, чему Тацит и Светоний дают достаточно свидетельств.

Помимо прочего, мы говорили о том, как известные человеческие слабости могут отвратить и самых лучших монархов от исполнения ими своего долга, и о том, что чувства, тем более искренние и, без сомнения, внушённые свыше, отнюдь не должны стоять преградой на пути доблести. Тут, как Вы понимаете, я не мог переходить в наступление, но также отнюдь не желал оставить позиции, посему был вынужден всё время держать оборону, что, признаюсь, довольно утомительно, пусть даже в конце мои скромные усилия увенчались определённым успехом. Скажу больше, Его Величество предложил мне немедля вступить в корреспонденцию с одной весьма любезной ему дамой, что я и не преминул сделать сразу же после отбытия моих высоких гостей.

Конечно же, я начал с поздравлений и комплиментов, но далее перешёл к категориям вполне серьёзным, предварительно указав на то, что мой возраст и давнее знакомство с Его Величеством позволяют мне пренебречь некоторыми светскими условностями, до которых, как Вы знаете, я вообще не большой охотник. В частности, я отважился посоветовать ей, что власть, коею она имеет сегодня, стоит использовать во благо того, с кем её судьба ныне связана, и что тем самым она скорее упрочит своё положение и – свою славу Поступки же, которые, пусть ложно, могут свидетельствовать об алчности и себялюбии, неминуемо приведут к обратному И если её случай окажется долговременным (чего я ей искренне желаю), то путём бескорыстия она скорее и вернее взлетит в заоблачные дали, а ежели беспощадный рок сулит обратное (чего предсказать никто из смертных не может), то, вне сомнений, удостоится должной награды при расставании.

Это длинное письмо несколько морализаторского свойства далось мне на удивление легко, но ведь Вы уже знаете, что я гораздо больше склонен к письменной речи, чем к публичному громкогласию, впрочем, и приватному тоже».

III

После этого визита и этого письма прошло несколько лет. Хозяин замка без сожаления расстался с высокой должностью и отказался от новых. Это было необычно, хотя, по правде сказать, иного от него никто не ждал. В городе и округе не было единства в том, хорошо ли он исполнил возложенную на него государственную обязанность. Кто-то ожидал большего от человека «столь высокого ума», другие заявляли, что и раньше знали, что «в этой философии толку мало, одни разговоры», третьи же неустанно защищали его, говоря, что «к любому человеку, кем бы он ни был, нельзя предъявлять требования, превышающие его природные возможности». Сам же виновник тех преиз-рядных споров, слыша упрёки в том, что его пребывание у кормила власти не было отмечено какими-либо событиями, запечатлёнными в памяти горожан, обычно отвечал, что именно это свидетельствует о том, что его магистратура оказалась довольно успешной, на что, по правде сказать, он поначалу вовсе не рассчитывал. И добавлял, что предпочитает обвинения в недостаточном административном рвении всем остальным, особенно в нынешнее бурное время, когда чуть не каждый чиновник одержим жаждой деятельности всё равно на каком поприще, лишь бы оно дало ему возможность заслужить внимание, но отнюдь не уважение сограждан.

Мира в стране так и не было. Даже наоборот, о его наступлении уже забыли думать, столько крови уже пролилось и столько выросло детей, питаемых молоком мести и ненависти. При этом положение обеих сторон было одинаково непрочно – главы всех партий понемногу старели, но по привычке заключали договоры и союзы, нарушали их, чтобы снова примириться, обыкновенно всего лишь месяца на три-четыре, не больше. Ни один из изощрённых политиков не замечал, что круг их приверженцев сужается с каждым днём, что разочаровавшихся много больше, чем преданных, а значит, победа невозможна. Нет, все они неизменно и неустанно думали только об окончательном торжестве, о полном уничтожении конкурентов, о власти самой высшей и ничем не ограниченной.