Текст книги "Иллюзия отражения"

Глава 76

Затянувшееся молчание Брайта показалось бы мне трагическим, если бы не...

– Русская девушка Катя тебе чем помешала, Фрэнк?

– Подруга Сен-Клера?

– Да. Тебе ее заказали?

– Неприятное словцо.

– Точное. Ты же убийца.

– Не надо так со мной, Дрон...

– Отчего? Чистый бизнес. Тебе заказывают, ты – убиваешь. Все остальное – про души, своих, чужих – словоблудие. Перед кем ты хочешь красиво выглядеть? Передо мной? Не оценю. Перед собой самим? Но ты ведь знаешь, Фрэнк, что ты – убийца. И это – чистая правда.

– Не бывает ни чистой правды, ни чистой лжи. Все лишь отчасти правдивы и лживы тоже отчасти. Да и то, что правда для одних, – для других...

«Чистая правда когда-нибудь восторжествует, если проделает то же, что грязная ложь», – вспомнились мне грустные строки поэта.

– Мы не на философском симпозиуме, Фрэнк.

– А жаль, правда, Дрон? Посидели бы за кофе, поговорили о несущественном – о Боге, материи, сознании, жизни, времени, движении, небытии... И разошлись бы, утомленные собственным словесным блудом. А теперь... Нет, мне приятно разговаривать с тобой. И наибольшее удовольствие доставляет то, что уйдешь ты отсюда в страну безмолвия... У меня от этого просто дух захватывает! Словно стою я на самом краешке бездны, заглядываю туда и – тихонечко отхожу. А у тебя какие ощущения? Ведь ты, пожалуй, первый из моих... пациентов, кто отчетливо представляет, что его ждет. Но есть и интрига: ты не знаешь способа, каким уйдешь из жизни! Этого даже я пока не знаю!

– Может быть, ты и гениален...

– Ты сомневаешься? За какой-то час мне нужно было понять, чего человек больше всего боится и чего на самом деле жаждет! И – поменять местами страх и заветное желание, только и всего! Это высокий уровень! А ты говоришь – убийца. Я просто помогаю людям избавляться от их пустых и никчемных жизней.

Брайт замолчал, о чем-то размышляя. А я, признаться, чувствовал измотанность и крайнюю усталость. Его велеречивый академизм утомлял и делал мозг тяжелым и неповоротливым. Или – и это часть его плана психологической обработки? Вряд ли. Ему просто не с кем поговорить о своих успехах. Совсем. А хочется.

– Девчонка тебе чем помешала?

– Эта русская Китти?

– Да.

– Ничем. Попала под руку. Мне нужен был Сен-Клер. О, этого аристократа я просто ненавидел!

– За что?

– Ему от рождения было дано все. Мне – ничего. Достаточно?

– Предположим.

– С Эдгаром работать было одно удовольствие. Жажда власти и отрицание ее отцовской модели – каков комплекс? Пришлось пообещать ему царство Посейдона, на меньшее он бы не согласился! Впрочем, его девчонка меня тоже раздражала.

– Катя?

– Она была слишком жизнерадостна. Словно не подозревала, что мир жесток и циничен. И даже не желала этого знать.

– И что ты сделал?

– Заставил ее посмотреть на себя в зеркало. Внимательно. Непредвзято. Так, чтобы она поняла всю бессмысленность собственного существования.

– Нагнал страха?

– Если сказать честно, с этой девчонкой у меня вышел чистый экспромт.

– Она умирает.

– Что с того? Я и кодировал ее шутейно... Она ведь знает английский, как родной. Но одного произведения, как выяснилось, не читала!

– «Алиса в Зазеркалье»? – бросил я наугад.

– Дронов, как мне жаль, что ты не мой друг! С тобой легко и интересно! Ну, продолжай... Дальше догадаешься?

– «LIVE» в зеркальном отображении будет «EVIL»...

– Ну конечно! Вместо слова «жизнь» – слово «зло»! Она по моей просьбе начертала это слово и прочла написанное в зеркале. Только и всего!

– Ты гений, Фрэнк!

– Естественно, потребовалась предварительная подготовка...

– А вернуть ее обратно можно, написав...

– Именно! «EVIL» и – прочесть зеркальное «LIVE»! Живи!

– А ты не пробовал кому-либо подарить жизнь, Фрэнк?

– Нет. Это нарушит гармонию, которую я создал. Это ты из-за девчонки засуетился, Дрон?

– Ты же знаешь: все началось с Арбаевой.

– И ты мне это говоришь?! – взвизгнул Фрэнк раздраженно и обиженно.

– Значит, Арбаеву ты не убивал! И не кодировал?

– Да! И ты – знал это!

– Догадывался.

– Зачем тогда ты хочешь меня унизить? Она была действительно наркоманкой, ее кодировали в каком-то шалмане под мою методику, но топорно, наверняка с применением виртуальных технологий! Это же просто ремесло, но не искусство!

– Тебя не озаботило, что... о твоей работе, в принципе, стало известно?

– Все великое когда-нибудь становится явью! Да рядом со мной и Фрейд, и Юнг – так, слащавые теоретики...

– А ты нашел свою преисподнюю...

– Зря иронизируешь, Дронов. Впрочем, что тебе остается? Все равно умирать.

– Доктор Брайт. Звучит.

– Когда-нибудь мое имя будут вспоминать затаив дыхание!

– О да.

Мысли неслись стремительно. Гордыня и тщеславие всегда рядом. А это значит, кодовое слово для всех...

– Брайт. Хорошее слово для начала «новой жизни», – произнес я, затаив дыхание.

– Ты оценил! Да, я сделал это! Все запомнили мое имя – и я стал главным человеком в их жизни!

– И живет себе человечек, пока кто-то не назовет твое имя... Но ведь слово «bright»[3]3
  Яркий, жизнерадостный (англ.).


[Закрыть] употребляют нередко... Тогда установленный тобою код на самоуничтожение может запуститься случаем?

– Кто станет доверять случаю?

– Еще цифры?

– Да. Дата, месяц и год рождения каждого. То, что они помнят всегда. То, что для них дорого.

– Как собственное имя? Произнесением твоего имени – «Брайт» в сочетании с полной датой рождения код приводится в действие, произнесением той же даты с собственным именем человека – код уничтожается? И человек свободен?..

Молчание затянулось. Потом послышался вздох, он мне даже показался печальным.

– Люди освобождаются только смертью. Как жаль, Дрон, с тобой расставаться. Ты так умен и обаятелен... А мне порой... даже не с кем перемолвиться словом.

 
Мне не с кем словом перемолвиться —
Такая вышла жизнь унылая.
И то, чем сердце успокоится,
Мне не расскажет осень стылая.
 
 
А лето жаркое не ведает,
Как налетают дни безвременья,
И угрожают злыми бедами
Пустые липкие сомнения...
 

Ведь ты понимаешь, что это такое...

– Понимаю.

– Вот видишь... Впрочем, так всегда бывает в жизни. Встретишь человека, очаруешься им, и – нужно расставаться. Чтобы не было разочарований. Иначе горечь жизни станет нестерпимой. Сейчас ты уйдешь из этого мира, Дрон. А я буду вспоминать о тебе. И испытывать чувство потери.

– Это благородно.

– Я выдумаю тебе легкую смерть... Как закат. Ты ее даже не заметишь. Что делать? Чужую смерть нужно приукрашивать, чтобы когда-нибудь не испугаться своей.

Глава 77

Мне стало тягостно находиться в этом зеркальном круге. Мои двойники множились в расположенных под причудливыми углами зеркалах, и оттого мне начинало казаться, что меня не существует вовсе. «Кто был охотник, кто – добыча, все дьявольски наоборот, что понял, искренне мурлыча, сибирский кот...» Лабиринт... И попасть сюда было непросто, и выйти некуда, и пропасть легко. А что я теряю? План был примитивный, но другого не было.

– Ты почему-то у меня ни разу не был, – снова услышал я голос Брайта. – Все были, даже Вернер.

– Здесь?

– Нет. В комнате смеха. Он строил самому себе забавные рожицы и был вполне доволен. Впрочем, любой человек по сути своей примитивен. А ты – не приходил. Даже из вежливости. Мне подумалось: вдруг это от гордыни?

– Разве я похож на гордеца?

– Кто знает, на кого он похож, пока не заглянет в сумерки собственной памяти? Или – беспамятства?..

– Ты предлагаешь и эту услугу?

– За плату, конечно.

– И дорого берешь?

– Жизнь.

Пора. Мне оставалось выхватить пистолет и выстрелить в то из зеркал, что неуловимо отличалось от остальных. За ним наверняка дверь – на волю или в то помещение, в котором чародействовал Фрэнк Брайт. Но...

Странное оцепенение охватило меня вдруг... Мне подумалось, что жизнь моя – вся моя жизнь! – была сплошным обманом, иллюзией, что жить я еще не начинал, что где-то есть другая, иная, светлая, разумная, где люди не скалятся волками друг на друга и где царит покой и гармония...

Я тряхнул головой, пытаясь освободиться от навязчивых мыслей... Но это были даже не мысли – чувства, видения, образы... И главным из них стало ощущение своего одиночества и – надежда, что и оно когда-нибудь закончится...

 
...А жить мне очень одиноко.
Как будто дальняя дорога
Безмолвно стелится в степи.
И ночь пронзительна и строга
И тихо плещет у порога
Свет лунный таинством любви,
И тихо стынет за оконцем
Холодное ночное солнце
И душу бредом бередит,
И белый пламень возжигает,
Покой от сердца прогоняет
Вчерашним сумраком обид.
И ночь бессонная длинна,
И мутным холодом полна,
Как будто долгая дорога...
Но ночь – бессильна и убога.
Едва затеплится весна —
Душа очнется ото сна
Всесильным повеленьем Бога.
 

Строчки звучали где-то в глубине памяти, а меня словно обвалакивало теплою ватой... И сделалось горько из-за всего, что я упустил. И не вчера, не в дальней жизни... Краешком мутнеющего сознания я понимал – на меня действует какой-то газ – без запаха, без цвета... И голос из динамиков стал вкрадчивым и приятно монотонным, я слышал и не слышал его...

И тут – цвета померкли, словно предвещая вечер и непогоду... И заиграла музыка, и была она удаленно-грустной, и вокруг – закружили сухие осенние листья, и налетевший ветер бросал их охапками и вихрился у ног лиственными водоворотами... И сиренево-фиолетовые блики, путающиеся в высоких перистых облаках, напоминали о скорой зиме и о том, что так уже было когда-то...

А потом – стало темно. По пустому залу в неверном затухающем свете носились клочья газет, колючий мусор поземки... Забытая кукла Петрушка застывше улыбалась раскрашенным личиком; синий колпачок с бубенчиками делал его похожим скорее на королевского шута или на карточного джокера... Красная рубашка и синие атласные штанишки превратились в комок тряпья, и кукольная улыбка казалась бессмысленной и жутковатой в этом гаснущем мире... А потом не осталось ничего, кроме шума дождя...

Он стучал по крыше дробно и монотонно, и я слышал монотонный голос, воспринимая даже не слова – образы... Передо мною словно был экран, на котором извивались и ползли спирали, затягивая меня в мутный смерчевый водоворот...

И все – прекратилось, словно погас свет. Я лежал на полу, пытаясь пошевелиться и освободиться от обволакивающего дурмана... Чьи-то умелые руки освободили меня от оружия, потом я услышал причитающие всхлипы и глухой, как стук упавшей жердины, выстрел.

Повернулся и увидел лицо Фрэнка Брайта. Вокруг головы расползалось темное пятно, а в мутнеющих зрачках угасали блики дробящегося неживого света. Я услышал, как отщелкивается обойма; вслед за этим пистолет вложили в мою безвольную ладонь, прижали и снова вынули. Потом я различил голос:

– И за что ты, Дронов, застрелил бедного клоуна? Хотя, признаться, он надоел всем. А мне особенно.

Это была Бетти Кински. Собственной персоной.

– Как самочувствие? – спросила она.

Бетти Кински. Вежливая. Образованная. Спеленавшая умника Брайта и хладнокровно прикончившая его.

С умниками порой так и случается: пока они доказывают миру свою неповторимость и гениальность, приходит сильный, наглый и дерзкий и ставит крест на всех их начинаниях и завершениях. Таков мир.

Глава 78

Когда видишь рядом с собой убитого, который минуту назад разговаривал с тобой, – это разрушительно для любой психики. Именно тогда понимаешь с полной ясностью: мир устроен неправильно. И что с этим можно поделать? Ничего.

Весьма привлекательная девушка, только что застрелившая человека и спокойно раскурившая после этого сигаретку, вызывала у меня такое чувство, будто это именно я виноват в ее безразличии к жизни. Но и это проходит, как и все, и начинаешь думать сугубо рационально: «Откуда она здесь взялась? Что ей нужно?» Мысль простая до умозрительности: «Что здесь делаю я?!» – пронеслась паническим метеором и упала в омуты подсознания. «Кто знает, на кого он сам похож, пока не заглянет в сумерки собственной памяти? Или – беспамятства?..»

– Ну что ты уставился на этого болванчика, Дронов?

Странно, но, глядя на лежащее рядом с собой тело, я не ощущал никаких эмоций. Словно он действительно был куклой, выпавшей с полки из-за зеркала. И – разбил голову.

– Я вижу, ты еще не в себе, – произнесла Кински, встав у одного из зеркал. Мое мутное оцепенение постепенно проходило.

– Мне, наверное, стоит выразить тебе признательность?

– Раз спрашиваешь, значит, не уверен. По правде сказать, тебе светит лет двадцать. За убийство этого мирного лицедея. Вот из этого пистолета. – Она показала «глок», запечатанный в пластик.

– Он был мирным?

– Угу. От мира сего.

Я присел поудобнее, потер руки, огляделся. Одно из панелей-зеркал было сдвинуто, там располагалась скрытая комната. Значит, Бетти вошла без стрельбы, дыма и копоти. Как своя. Значит...

– Вижу по глазам, ты начал соображать. Но не делай, пожалуйста, резких движений, ладно? – На меня смотрел зрачок пистолетного ствола. Это был допотопный немецкий «люгер».

Я поморщился:

– Бетти... Если бы ты желала, то положила бы меня рядом. Без этих страшилок.

– Еще успею. А вообще – следовало бы.

– Ты жестока.

– Нет. Просто ты слишком долго беседовал с нашим доктором.

– Вы называли его доктором?

– Ему так нравилось. Тщеславию людей нужно потакать, чтобы над ними властвовать. Ты занимался тем же.

– Скажешь тоже. Мы просто шутили.

– Он уже дошутился. А у тебя еще все впереди.

– Это обнадеживает. Зачем ты морочила мне голову? С «Замком снов» и Люсей?

– Догадайся.

– Выигрывала время.

– Может быть, ты знаешь и для чего?

– Нет.

Бетти улыбнулась:

– Я тоже. Но знаешь ты слишком много...

Слишком много? Да. Я знал теперь коды и способ раскодирования всех, кто прошел через лабиринт. С таким знанием выжить трудно. Но попробовать можно. Ведь если бы не было некоего но, меня списали бы вместе с доктором Брайтом. Сразу и без церемоний. Так в чем это но?

Итак. Некая организация разыскала Фрэнка Брайта. Человечка с тяжелым комплексом неполноценности и устоявшейся ненавистью к людям. Устоявшейся настолько, что главным его желанием было – убивать. Лучше – молодых, богатых, успешных и красивых. Зачем? Чтобы все было «по справедливости».

Предварительную информацию о будущих жертвах получали из «Замка снов», от начальника технического отдела, который организовал прослушку в этом «очень веселом доме». Получали информацию и из других источников.

Бетти Кински... Ее завербовали, скорее всего, по «женской линии»: она была в связи с израильтянином, возможно, девушка влюбилась в коварного и даже строила семейные планы, а он, подлый и неверный, связь их использовал, как памперс, да еще и хороводился не с нею одной! И – оскорбленная, опороченная и покинутая, осталась Бетти в девицах при треснувшем корыте... Как известно, от любви до ненависти куда ближе, чем наоборот, и, когда какой-то красавец подкатил к англичанке, девица подтаяла. Возможно, сочетая новую сердечную приязнь с хорошим гонорарам от новых хозяев.

Сен-Клер. Старшему, по-видимому, было сделано предложение, которое он не мог отклонить. Но он – отклонил. Тогда у Эдгара был активизирован код на самоуничтожение, и он ушел искать вечность в океан. Для жертв последующего шантажа его гибель станет жестким беспроигрышным аргументом: если с единственным наследником финансовой империи церемониться не стали, то с вашими и подавно.

Дальше. Несмотря на усилия Кински отвести меня от лабиринта, а заодно прояснить попутно, не в деле ли Люси Карлсон, я все же попал сюда. И переговорил с Брайтом. Его участь тем самым была решена. Раз я его нашел, найдут и другие. Но уже в виде трупа. Я ничего не упустил? Конечно упустил. Ряженых на дороге и Хусаинова. Валить меня все они намеревались вчистую. Почему? Ага. Есть у меня привычка попеть, размышляя. А что я напевал? «Это удивительный был аттракцион...» Кто-то из слушающих, скорее всего технарь, а он, судя по фамилии, откуда-то с Кавказа и русский язык разумел, решил, что я уже тогда догадался и о докторе Брайте, и обо всем прочем, и – отдал соответствующий приказ. Но потом... Приказ был отменен. Кем? И – почему? «Но знаешь ты слишком много...» Значит, я знаю нечто такое, чего не знают они... Именно затем меня и оставили в живых. Пока.

Все эти мысли проскочили в секунды; я улыбнулся, стараясь, чтобы улыбка вышла ироничной.

– Знаю слишком много?.. В этом мире есть что-то «слишком»?

– Зависит от человека, времени, места и обстоятельств.

– Значит, у меня блестящее будущее.

– Это не тебе решать.

– Но и не тебе, Бетти.

– Это решать мне. – Из комнатки, в которой чародействовал покойный Фрэнк, вышел сухощавый, подтянутый мужчина среднего роста, смуглолицый, в летнем костюме. – Все никак не угомонишься?

Это был Али Юсуф Латиф. Некогда – честолюбивый молодой человек, знаток поэзии и Корана, происходивший из семьи владетельных князей пакистанского Лахора. Теперь... Откуда мне знать, кто он теперь? Хотя – догадаться можно.

– Бетти, подожди меня на воздухе.

– Да, шейх.

Девушка вышла.

– Пройдем в комнату, Дрон.

Али устроился на стуле. Мне предложил глубокое гостевое кресло. Шансов в этом случае у меня не было никаких. Али никогда не расставался с ножами и владел ими с редкостным искусством.

Али улыбнулся:

– Что скажешь, Дронов?

– Мир маленький. И он не изменился.

Глава 79

Когда мне было чуть больше двадцати, я тоже считал мир маленьким. Перелет до Карачи или Лахора занимал всего несколько часов, естественно, не прямым рейсом из Москвы – на перекладных, как правило, через Индию. И именно тагда страна на карте, такая, как Пакистан, – в ее названии мне всегда чудилось что-то сказочное, – представала равнинами, горами, плоскогорьями, разноязыкой и разноплеменной речью... Здесь говорили на урду, пушту, дари, синдхи, хинди... И естественно, на английском. На хорошем правильном английском девятнадцатого столетия, не испорченным современным сленгом и американизмами.

Али Юсуф Латиф руководил штабом отрядов афганских моджахедов; базировались они в Пуштунистане, на территории Пакистана. В силу происхождения, образования и, пожалуй, природного ума в рядах «полевых командиров» Али Латиф не задержался. Судьба и свела нас тогда – очень молодыми людьми. Меня к Али Латифу «подвели» как английского студента-этнолога, изучавщего нравы пуштунов-кочевников. И все понимающе кивали, принимая меня за сотрудника разведки. Английской. Я старался никого не разочаровывать.

В лагере я провел полтора месяца: на большее моя хлипкая легенда и наспех состряпанное прикрытие не тянули. С Али Латифом мы сошлись: мы были одногодки, с тем еще невостребованным азартом к жизни, какой годы порою истребляют в людях жестоко и от которого остается лишь воспоминание – словно дымка над вершиной могучего вулкана, напоминающая о его былой мощи... Вечерами мы подолгу беседовали: о мире и войне, о смерти и бессмертии...

Али Латиф был человеком отважным и умным. Цинизм тогда еще не разъел его душу, но притом он хорошо понимал, сколь важно хорошее начало жизни: растраченные годы юности заменить потом нечем.

Али Латиф был готов к борьбе за лидерство, что велось всегда между пуштунскими кланами, но с приходом в Афганистане к власти Тараки, затем Амина и Кармаля борьба эта, подогреваемая войной, обострилась. Али Латиф был готов к будущему лидерству. И не любил американцев. За беседами я выдал ему совершенно достоверную информацию о том, что группа пуштунских полевых командиров во главе с сыном известного Ахмад-шаха готовит провокацию его людям на базе и западню группе его боевиков при переходе через перевалы в Афганистан; ответственность будет возложена на него, и лидерство его будет подорвано, если не прекращено вовсе.

Али Латиф из лагеря не вышел и людей своих не стронул с места: ввязался во внутренние разборки, переросшие в затяжное противостояние и кровавые столкновения враждующих группировок. А чем для нас было неучастие всех этих формирований в боевых действиях в то время? Сотни и сотни спасенных жизней наших ребят.

Подавив и устранив особенно рьяных противников, Али Латиф быстро пошел в гору. Пожалуй, с ним стоило продолжать работу, но... Меня, как говорится, перебросили «на другой участок». А вопросы тогда задавать было не принято. Впрочем, как и сейчас.

– Я полагал, ты уже стал генералом. Или занял достойное место в бизнесе, – сказал Али.

– Я полагал, ты пылишься во властных коридорах Исламабада. Или надзираешь за маковыми делянками.

Али рассмеялся:

– И оба мы ошибались. Сейчас мои делянки размером со страну. Догадываешься, какую?

– Вполне.

– А власть такова, что...

– Верю.

– Верить можно только во Всевышнего. А людям... Я хочу, чтобы ты понял.

– Что именно?

– Ты видишь этот мир? – Али кивнул туда, где за стеной сияла огнями ночная Саратона.

– Он несовершенен.

– Хуже. Он эгоистичен и самодостаточен.

– И ты решил его исправить, Али Латиф?

– Смертный не может исправлять то, что ему неподвластно. Но я верю, что все в мире происходит по воле Всевышнего.

– С этим кто-то спорит?

– У меня много власти. Но мне нужно больше. Сказать, зачем?

– Нет. Власть сама по себе – и цель, и средство.

– Ты прав, мир несовершенен. Хуже, что он несправедлив. Им заправляют обветшалые народы и люди. Народы, погрязшие в роскоши, пугливые, малодушные, потерявшие всякую веру, и совесть, и стыд.

– В этом мире все ведут войну за справедливость. И для каждого эта справедливость – своя. Как и истина.

– Да? Американцы придавили талибов в Афганистане. Результат? Производство героина и его поток в Россию и Европу вырос в десять раз.

– Тебя это должно радовать.

– А тебя уже не возмущает? Твою страну превратили в помойку, в свалку! Тебя это не тяготит? Тебя все продали, предали и продолжают предавать! Тебя это не беспокоит?

– Прекращай агитировать, Али. Меня этим в детстве перекормили.

– Помнишь, некогда мы с тобой подолгу разговаривали. О мире. И о том, как сделать его лучше. Ты искренне желал этого. Я помню твои глаза, Дронов. Ты не лукавил.

– И сейчас не буду. Но о чем мне с тобой разговаривать, Али Латиф? О том, зачем ты организовал кодирование на самоубийство детей высокопоставленных персон? И сейчас, возможно, готовишь небывалый теракт?! Ты хочешь, чтобы я это понял? Или одобрил?

– Взрывы будоражат общественное мнение и пугают западного обывателя. Как вариант воздействия – хороши. Но проблему не решают. И я, как ты понял, не телестрашила для обывателя – в бороде по брови. Я практик. Уже сейчас в Европе – около пятидесяти миллионов мусульман. А будет больше. Через тридцать—сорок лет Европа станет исламской. Это первый путь. А второй... Наркотикам должен быть дан в Европе и Штатах зеленый свет. Для этого мне нужно влияние на тех, кто у власти.

– Благородная цель.

– Иронизируешь? Чем наркотики хуже любого оружия? В войне нет правил, и ты это знаешь. Европейцы расчищали себе жизненное пространство железом и огнем. Мы – героином и опиумом. Европейцы одряхлели. Для их молодежи это убийственно. А евреи? Народ жестокий и вероломный! Почему десять миллионов евреев должны решать судьбы миллиарда мусульман?

– Ты забыл китайцев.

– Что?

– Китайцев. Их полтора миллиарда. А если они возмутся решать судьбы всех остальных?

– Китайцы развращенны и лукавы.

– Все. Понял. Можешь не продолжать. Евреи жестоки и вероломны. Русские пьяны и неорганизованны. Китайцы развращенны и лукавы. Европейцы неповоротливы и дряхлы. А есть еще народы глупые, наглые и узкоплечие. А есть – блеклые, черствые и узкобедрые. А есть – плешивые и с песьими головами.

– Ты не понял меня, Дронов.

– Понял.

– «Когда нации утрачивают свою миссию, этот дар небес, когда они теряют веру, некогда отличавшую их от всех прочих, тогда-то они погибают как нации, тогда-то исчезают культуры, народы и цивилизации». Так написал Патрик Бьюкеннен. Один из лидеров современной западной цивилизации. И он прав. Но его правота ничего уже не изменит. Дряхлые и неспособные народы должны уступить жизненное пространство тем, кто помнит о морали и воле Всевышнего.