Текст книги "С Ермаком на Сибирь (сборник)"

XXXVII
Смерть Ермака

Был август 1584 года, Федя сидел с Натальей Степановной на крыльце своей избы, и оба смотрели на Восяя, гревшегося на солнце. Вдруг Восяй насторожился, завилял хвостом и поднял голову.

– Кого-то своего учуял наш Восяйчик, – сказала Наташа.

– Не Ермак ли? – сказал Федя.

– Давно что-то не заходил к нам.

– Все татар, вогулов и остяков допрашивает. Допытывается, где Кучум.

– Тоска какая с Кучумом!.. Веришь, Федя, покоя нигде не найду, когда о нем думаю. Уж такой он ехидный, страшный. Чистая змея.

Восяй с радостным лаем бросился к воротам.

– Ну, конечно, Ермак! – сказал Федя. – Приготовь, Наташа, чем потчевовать дорогого гостя.

Калитка распахнулась и в нее быстро вошел Ермак. Он был в боевом уборе. Новый панцирь с золотым двуглавым орлом, подарок Иоаннов, сверкал на его груди. Шапка-ерихонка горела на солнце.

– Федор, – крикнул Ермак еще на порог. – Снаряжайся, едем ловить старую лисицу.

– На конях? – спросил Федя.

– На стругах. Все готово.

– Мне долго ли. Голому собраться – только подпоясаться, – сказал Федя. – Пожалуй атаман в горницу.

Посредине горницы уже стояла Наташа с большим подносом с кубками пенной браги и с блюдцами с различными сластями. Зарумянившись, она нагнула красивую голову в жемчужном уборе и сказала Ермаку.

– Дозволь, атаман, тебя чествовать.

Ермак взял чару. Федя пристегивал саблю и надевал широкий ремень с пороховницей и пулями.

– Я готов, атаман, – сказал он.

– Куда это? – чуть слышно вымолвила побледневшая Наташа.

– Лисицу ловить, Наталья Степановна, – бодро сказал Ермак.

Наташа уронила поднос. Кубки покатились по земле. Рассыпалось печенье.

– Надолго? – спросила она.

– Поймаем – вернемся, – сказал атаман.

Федя не узнал его голоса. Слова были бодрые, но сказал их Ермак как-то не по-своему, тихо и как бы неуверенно.

– Сейчас? – прошептала Наташа.

– Мешкать нечего. Гребцы на веслах, – сказал Ермак и пошел к дверям.

Восяй бегал, чем-то озабоченный, то к стоявшей неподвижно с опущенными руками Наташе, то к Феде.

Точно он не знал, с кем ему быть? При ком он нужнее.

Ермак с Федей выходили за ворота.

– К ним! К ним иди, – показывая рукою на уходивших, сказала Наташа. – Восяй, береги мне Ермака и Федю!

Собака жалобно визгнула и помчалась за Федей.

* * *

Пять суток гребли казаки на легких челнах вверх по Иртышу. Их было всего пятьдесят человек. Немного, но отборных молодцов взял с собою Ермак, чтобы прикончить Кучума. Старый царь Сибирский был неуловим. Казаки выходили из лодки, брали у мирных татар лошадей и искали Кучума в степях.

Он был где-то близко. Все говорило о том. И тревоги татар… И пустые юрты, – значит, ушли татары вместе в Кучумом, и оброненная стрела, и еще горячие следы костров.

Казаки были измучены… Бессонные на веслах ночи… Днем поиски под палящим солнцем… Иртыш тек в теснинах, был быстрый и порожистый. Берега поросли густым лесом. Громадные камни-валуны, обточенные водой, были по берегам. Глухо шумела подле них река.

5-го августа поднялся на реке сильный ветер. Темные тучи спустились над лесом. Вдали играли зарницы. Гроза надвигалась. До вечера то шли на веслах, то тащили челны берегом, минуя пороги.

– Не можем больше, атаман, – сказал, бросая весла, загребной казак на передовой атаманской ладье.

Ермак посмотрел на него тусклым взглядом и тихо сказал кормчему:

– Правь к берегу!

Федя с удивлением посмотрел на Ермака. Никогда раньше не прошло бы так даром казаку его самовольство. Никогда не потворствовал Ермак человеческой слабости.

Бывало крикнет: «Хоть сдохни, а греби!..» – да так крикнет, что мороз подерет по коже, и точно удесятерятся казачьи силы.

Челны приставали к реке. Их вязали к темным корчагам. Казаки входили в лес и наскоро рубили шатры из ветвей. Гроза приближалась. В быстро наступившей темноте глухо шумела река.

Ермак сидел под деревом.

– Атаман, – сказал Федя, – ты бы снял панцырь. Тяжело тебе, поди, в нем.

– Не панцырь тяжел, – сказал, проводя ладонью по лбу, Ермак, – а тяжела забота… Плохо… Федор… Ослабели людишки… Какой от них прок!..

И первый раз, кажется, не пошел Ермак сам осмотреть сторожей, Федя пошел за него. Все казаки спали. Никто не остался сторожить. Вернувшись, Федя нашел Ермака все так же в панцире сидящем под деревом.

– Атаман, – сказал он, – казаки не выставили охраны.

– А… – промычал Ермак. Он, казалось, засыпал… – Устали очень, родные.

– Ты бы атаман, доспехи снял!

Ермак не ответил. Он, как бы отталкивая что-то, провел рукою. Он уже спал.

Восяй был беспокоен. Он убегал куда-то, возвращался и жалобно скулил.

Воробьиная, черная, наступила ночь. Страшно шумел лес.

Кучум, давно следивши за Ермаком, подкрался ночью к казачьему стану и переправился через Иртыш.

С большим войском он остановился в трехстах шагах от того места, где спали казаки, и не смел на них напасть. Посланные им разведчики донесли, что все казаки спят.

– И Ермак спит? – спросил Кучум.

– Спит и Ермак, – ответил татарин.

– Не может того быть, – тихо качая лысеющей головой, проговорил Кучум. – Я знаю Ермака. Не станет он спать в такую ночь. Поди, бродит по стану и стережет покой своих казаков. Таков его обычай.

– Спит и Ермак, – повторил вогул разведчик.

– Ступай и докажи мне, что он спит!

Вогул удалился.

Дождь лил широкими потоками. Гроза бушевала над лесом. Сухие ветви летали с деревьев и щелкали о стволы – точно стреляли из пищалей. В блеске молний вдруг вставал озаренный лес, и, казалось, дубы качались от ветра.

Как змеи, ползли по траве вогулы. Тих был казачий стан, и только у реки сердито лаяла, заливалась собака.

Вогулы подкрались к крайнему ружейному козлу и утащили три пищали с пороховницами.

Когда они со своею добычей вернулись к Кучуму, старый хан решился. Под покровом бури он развел остяцкие, вогульские и киргизские отряды, окружая казачий стан и отрезывая его от берега, и приказал перерезать всех казаков сонными.

С ножами в зубах, с саблями за поясом тихо крались татары к казачьему стану. И, когда стихал на мгновение ветер и, удаляясь, смолкали раскаты грома, было слышно, как шелестела под тысячью крадущихся людей высокая, мокрая осенняя трава – шиль… шиль… шиль…

Никто не кашлянет. Не слышно дыхания людей, и только шелестят подоткнутые за пояс набухшие водой тяжелые халаты – шиль… шиль… ши…

* * *

Восяй неистовствовал, стараясь разбудить Федю. Он кидался на него с визгливым лаем. Упрек и недоумение, порою, гнев и брань были в его лае. Наконец он хватил Федю зубами за ворот и так стал трясти, что голова Феди моталась по хворосту и шапка свалилась Федя проснулся, раскрыл глаза. Точно еще продолжался страшный сон. Молния блеснула над лесом, зарокотал, удаляясь, гром, и в мгновенном света Федя увидал множество татар с ножами кидавшихся на спящих казаков. Он вскочил на ноги и выхватил саблю из ножен. Он сейчас же увидел Ермака. С десяток татар навалилось на него. Ермак стоял, прижавшись к дубу, и тяжко падал его закаленный булат по татарским плечам. Федя бросился на помощь. Татары оставили Ермака.

– К ладьям, братцы! К ладьям! – хриплым голосом крикнул Ермак.

И прянул с обрыва к реке. Федя прыгнул за ним.

Ветер гнал черные тучи. Дождь перестал. Открылось в небе окно, и месяц заглянул в него, засеребривши волны. Река вздулась и кипела, выходя из берегов. Далеко на ней колыхались челны.

Ермак бросился в воду, Федя и Восяй поплыли за ним.

Федя видел, как сверкнул на месяце панцирь Ермака и исчез… Месяц скрылся и снова полил дождь. Федя доплыл до лодки и влез в нее.

– Атаман! – крикнул он.

Ветер сорвал его крик. Мерно шумели дождевые струи по темной реке.

– Тимофеич!.. Сюда!..

Никто не отозвался.

– Восяй! Ищи атамана!

Собака, точно поняв, в чем дело, бросилась в воду и исчезла в мраке. Федя сидел на лодке. Мокрая одежда холодила тело. Ветер пронизывал насквозь. Никто из казаков не появлялся на берегу. Ликующий вой татар сказал Феде, что все кончено. Он ждал Ермака. Темные струи неслись мимо, ветер и течение натягивали причал, и он скрипнул у кормы. У Феди кружилась голова.

Из воды показался Восяй. Он тяжело плыл к лодке.

– Ермак, – крикнул Федя. – Восяй, ищи, ищи атамана!.. Ермак!.. Ермак!

Восяй повернул и поплыл по реке. На востоке, за лесом светлели дали. Громы уходили к горам и ровнее шумел дождь. Ни Ермака… Ни Восяя не было.

Стали видны беснующиеся на берегу татары. Они искали Ермака… Они увидали в ладье Федю. Свиснули стрелы. Несколько человек бросилось к воде. Федя взмахом сабли перерубил канат и челн понесся по течению. Федя поднял парус, и подгоняемый ветром челн стал быстро уходить от места боя.

В бледном рассвете стала видна вся река. Федя, стоя, правил веслом и вглядывался в волны. Ему показалось, что он увидал темное пятно… Это был Восяй. Он плыл кверху брюхом – мертвый. Федя хотел вытащить своего верного друга. Но снова зашумели стрелы и забрызгали кругом по воде. Татары гнались за челном.

Свежий ветер и сильное течение уносили Федю от татар. Уже не долетали до него стрелы. Стали казаться маленькими татары, наконец исчезли за поворотом реки.

Хмурый дождливый, осенний день наступал.

Под серым навесом туч бесконечно печальной казалась Феде Сибирь.

XXXVIII
Покинутая Сибирь

После двухнедельного скитанья по степям, пользуясь услугами мирных татар, Федя прибыл в Искер.

Он застал большой переполох в столице Сибири. Там уже знали о гибели Ермака.

Казаки пали духом. Они повторяли рассказы остяков о смерти Ермака и о том, что было после. Федя узнал, что 13-го августа тело Ермака было прибито волнами к берегу у деревни Епанчинской в двенадцати верстах от городка Абалака. Татарин, по имени Яниш, ловил рыбу и заметил в реке чьи-то ноги. Он зацепил их веревкой и потащил. Показалось тело, закованное в железный панцирь, украшенный бронзой с большим золотым орлом на груди. Яниш сейчас же по этому панцирю узнал Ермака. С громкими криками радости он побежал в селение и рассказал о своей находке.

Весть быстро распространилась по степи. Прискакал мирза Кандаул с конными остяками. Он приказал снять с Ермака панцирь, тело Ермака подняли на столб и установили как цель для стрельбы. Со всей степи съехались к телу донского витязя татарские князья. Приехал и торжествующий Кучум. Шесть недель продолжалась гульба и пиры около тела, и татары пускали в него стрелы. Не могли достать живого – тешились над мертвым.. Но потом им стали мерещиться виденья, и они устроили торжественные похороны Ермаку. Его прах зарыли под сухою сосною на кладбище мурзы Белгиша. Пошла по степи страшная молва, что по ночам над могилой Ермака виден огненный столб. Тогда татары отвезли шлем Ермака к идолу в Белогорске, панцирь взял себе мирза Кандаул, одежду – князь Сейдек, а саблю с поясом – мирза Карача.

Все эти рассказы, и все, что делалось с останками Ермака, становилось известным в Искере через приходивших из степи людей, расстраивало казаков и стрельцов.

– Что же нам делать, – говорили казаки. – Ермака нет… Царских воевод никого не осталось. У нас и припасы и запасы все вышли. Нам ни есть нечего, ни воевать не с чем. Москва ничего нам не посылает… Пора по домам!

А как стало слышно, что Кучум, Сейдек и Карача скликают войска, чтобы идти на Искер, оставшийся за атамана Матвей Мещеряк собрал из городков казачьи части и выступил с ними к Уральским горам.

Шел с ними и Федор Чашник с Натальей Степановной. С грустью расставался он с Сибирью. Там осталась память о великой славе его, заслуженной на царской ратной службе с Ермаком, там осталась дорогая Ермакова могила, и, что греха таить, – сжималось сердце и по милому дорогому Восяю, отдавшему свою маленькую собачью жизнь по Фединому приказу для спасения Ермака.

Имеют таинственную силу дорогие могилы, и тянет к ним.

Федор Чашник дошел с казаками до строгановского городка и там остался зимовать. Казаки пошли на Дон.

Весною 1585 года через строгановский городок пошли на Сибирь запоздалые подкрепления. Воеводы Мансуров, Сукин и Мясной шли с большою ратью продолжать дело Ермака. С ними пошел к дорогим могилам Федор Чашник. В 1585 году поставили город Тюмень, а через два года крепко заложили города Тобольск, Пелым, Березов, Сургут, Тару и Нарым.

Сибирь занималась прочно.

XXXIX
В сибирском городке

Прошло много лет. В Москве скончался 18-го марта, в Кириллин день 1584 года, царь Иоанн IV Васильевич. После царствования его сына Федора Иоанновича и потом Бориса Годунова – смутное наступило на Руси время. Брат пошел на брата. Поляки, и шведы устремились на Москву. В боях с ними пали смертью храбрых престарлые Исаков и Селезнеев. Умерла в те страшные годы, старой старухой от голода Марья Тимофеевна. Поляки, занимавшие дом Исаковых, сожгли его. Много лютых бед перенесла Москва. Видала чаны с человеческим мясом, видала людей, похожих на тени, видала злобу, казни и пытки.

Все эти годы, почти ничего не зная, не слыша о том, что происходит в Москве, прожил с семьею на границе Ишимской степи в маленьком городке Федя.

Впрочем, какой же это был Федя? У Наташи и язык бы не повернулся сказать: «ах ты, Федя, Федя, съел медведя»!

Крепкий и кряжистый, седобородый, рослый старик был Федор Гаврилович Чашник, лихой атаман сибирского городка. Старики сибирские говорили, что он лицом напоминал Ермака. А науку его превзошел в совершенства. Был ласков с мирными татарами, неукротимо жесток с хищниками и разбойниками. Держал порядок по своей линии до самого Аральского моря.

Трое сыновей – и все уже женатые – были при нем есаулами. Троих схоронил в степях. Дочь меньшую, Марьяну, недавно отдал за татарского князя, принявшего православие.

Как выйдет с семьею в воскресный день, чтобы идти в высокую бревенчатую церковь, – залюбоваться можно! Сам в светлой броне, в суконном кафтане, свет Наталья Степановна в шубе соболиной, Ермаковом подарке, с широким воротом черных лисиц, рослая, полная, седая, белолицая, что пава плывет. А за ними сыновья с женами, дочь с мужем. Чинно, по старшинству, медленно идут под дребезжащий звон старого колокола. Новый давно заказали в Москве – да Смутное время задержало доставку. Какое оружие на сынах! Какие доспехи! Какие меха, щелка, да бархаты на их женах – все сибирячках! А за ними – второе поколение идет – внуки! Старшему Феде – уже шестнадцатый год пошел… Поглядывает на него дедушка. Думает, не пора ли его снаряжать к Восточному морю-океану, царю Михаилу Федоровичу новые земли разведать?..

Но и то сказать, это благополучие, эта радость тоже не даром дались. Есть что вспомнить свет Наталье Степановне.

* * *

Сибирский Ермаков городок… Бревенчатый. низкие стены квадратом… Башни по углам… К башням поделаны земляные подъемы – апарели. На башнях пушки. Над воротами желтый прапор треплется ветром… Синее небо без облака. Высокое, далекое и точно чужое… В городке ряды низких изб – казачьи покои. Посередине изба побольше – в ней живет атаманская семья Чашников. Между казачьих покоев площадь, и на ней церковь.

Пыльно… Безлюдно… Нигде нет ни деревца, ни куста. Поднимет свет Наталья Степановна утром волоковое окно… В раскрытые ворота степь видна – без конца и без края. Чуть темнеют по реке Тургаю камыши.

Там тигры… кабаны… И еще лютее тигров и кабанов там немирные кочевники, нападающие на караваны… Редкий месяц пройдет без боев. Редкий месяц не хоронят на погосте стрелою сраженного казака.

В городке никого… Ветер завывает по пыльной площади смерчи. Душен весенний воздух. И муж – Федор Гаврилович – и сыновья давно ушли провожать бухарские караваны.

Благополучны ли?

В розовом мареве дрожит степной озор. Поднялась там золотая пыль. Народилась и стала слышна так знакомая песня.

Мальчик внук – сын меньшого – прибежал с площади.

– Мама!.. Мама!.. Бачка идет с казаками!..

Слышнее песня. Звенит, заливается степовой подголосок, струною звенит.

 
Утром рано весной
На редут крепостной
Раз поднялся пушкарь поседелой!..
 

Помнит, помнит свет Наталья Степановна, как все это бывает. Как уходят сыны… и не возвращаются… Троих так потеряла.

Слышнее и ближе песня.

 
Я на пушке сижу,
Сам на крепость гляжу
Сквозь прозрачные волны тумана…
 

Знает Наталья Степановна эти прозрачные волны далекого марева. Такие обманчивые. Что несут они? Печаль новой потери, или радость возвращения целыми и невредимыми?

 
Гром раздался волной,
Звук пронесся стрелой,
И по крепости гул прокатился.
 

Ах, слыхала, сколько раз слыхала Наталья Степановна этот гулкий удар пушки, поднимающей весь городок по тревоге.

 
– Живо сабли на ремень,
Живо шапки на бекрень,
Не в поход нам идти собираться?
 

Виден в степи отряд и караван. Длинной цепью идут, колыхаются большие двугорбые верблюды, сбоку сверкает доспехами, горит наконечниками стрел, золочеными колчанами и саадаками, стволами рушниц казачья сотня. И так ясны дорогие слова:

 
Как сибирский буран,
Прилетел атаман,
А за ним есаулы лихие.
 

Тут, там хлопнули двери. Невестки бросили пекарни, кладовки, оставили вышиванье и тканье и побежали на площадь к воротам – встречать лихих есаулов.

– Мамынька!.. Что же вы!.. Наши идут!.. Ворочаются.

Совсем у ворот песня. Соловьем свистит, заливается могучий посвист:

 
Я бы рад на войну,
Жаль покинуть жену,
С голубыми, как небо, очами…
 

Прижала платочек к голубым глазам свет Наталья Степановна, оправила седые волосы под повойником и спешит, маленькими «московскими» ножками, чуть касаясь земли.

Старуха ведь!

Господи! Все ли благополучны? Все ли вернулись?.. Не висит ли чье тело поперек шеи коня? Не ведут ли чьего коня без всадника, в окровавленном седле? А на передней луке повешены сабля, рушница, да саадак с луком?..

Выбежала в ворота и остановилась.

Навстречу ей точно вся Сибирь раскрыла объятия. Сладкий степной дух весенних цветущих трав кружил голову. Свежесть утра, бесконечная ширь захватили ей дух.

И кругом необъятный, дивный простор.

До студеного Ледовитого моря-океана… До далеких Китайских земель… До Индийского царства с его обезьянским царем!

Чудная, бесконечная, несказанно прекрасная – Ермакова Сибирь!!!

Апрель-июль 1929 года,

дер. Сантени.

Франция.

Амазонка пустыни
(У подножия Божьего трона)

I

Иван Павлович Токарев, начальник Кольджатского поста, только что окончил вечерние занятия с казаками, обошел конюшни и помещения, осмотрел, чисто ли подметен двор, сделал дневальному замечание за валяющуюся солому и конский помет – он требовал на своем маленьком посту идеальную чистоту, «как на военном корабле», – и прошел на веранду домика, обращенную на восток. Сибирский казак, его денщик, принес ему на стол большой чайник с кипятком, маленький чайник с чаем, громадную чашку с аляповатой надписью золотом по синему полю «Пей другую» и бутылку рома, и Иван Павлович принялся за свое любимое вечернее занятое – бесконечное чаепитие со специальными сибирскими сухарями, которые ему готовил его же денщик – Запевалов.

Он любил эти часы умирания дня в дикой и нелюдимой природе Центральной Азии. Любил звенящую тишину гор, где каждый звук слышен издалека и кажется таким отчетливым. Любил часами созерцать бесконечную долину реки Текеса, поросшую камышами и кустарниками и кажущуюся с этих высот широкой темно-зеленой лентой, уходящую к другим, менее высоким горам, позлащенным лучами вечернего солнца. Он любил эти дикие пики гор, причудливые скалы, имеющие вид то каких-то великанов, то развалин старинных замков с башнями и зубчатыми стенами, любил крутые скаты Алатауского хребта, по которым шумно неслась холодная ледяная Кольджатка, рассыпаясь в пену и пыль, любил ее монотонный шум в жаркие летние дни, когда ледник сильнее таял и тысячами капель и ручьев пополнял непокорную Кольджатку… Любил Иван Павлович и своих угрюмых и молчаливых сибирских казаков, положительных и серьезных, и их маленьких мохнатых лошадок. Но больше всего любил свое одиночество, самостоятельность и независимость ни от кого.

Здесь, у подножия величайшей горы в мире Хан-Тенгри, называемой киргизами Божьим троном, на высоте двух с половиной верст от уровня моря, Иван Павлович чувствовал себя как-то лучше, возвышеннее, чувствовал себя особенным, не земным человеком.

Служба была не тяжелая, но томительно-скучная. Стерегли китайскую границу, к которой спускалась крутая, заброшенная каменьями, труднопроходимая тропа. По ту сторону границы стояла белая, квадратная в основании, высокая глинобитная башня с зубцами – сторожевой китайский пост, в котором должно было помещаться двадцать человек китайских солдат, но китайцы караула не держали, и жил там только хромой на одну ногу старый китаец, сторож поста.

Ивану Павловичу было лет под тридцать. Был он высок ростом, статен и строен, как настоящий горный охотник. У него были густые русые, слегка вьющиеся волосы, загорелое лицо с тонким прямым носом, с русыми небольшими усами, не скрадывавшими красиво очерченных губ. Бороду он брил, и энергичный подбородок красиво выделялся от тонкой, юношеской, темной от загара шеи.

Были какие-то причины, по которым он не любил и избегал женщин. Когда весной по Кольджатской дороге проходили киргизы на «летовку», на обширные плоскогорья Терскей-Алатау, он не любовался хорошенькими, разряженными в синие, желтые и красные цвета, в ярко горящих монисто молоденькими киргизками, не посылал им комплиментов на киргизском языке и не ездил потом в далекие кочевья, чтобы слушать их унылые песни и чувствовать подле себя женщину, полную первобытной прелести. Его не видали также никогда спускающимся в дунганский поселок, где темные дунганки в длинных белых одеждах носили на плечах глиняные кувшины, поддерживая их классическим изгибом руки.

Он занимался охотой, искал в неизведанных горах золото и драгоценные камни и жил, обожая природу и тщательно охраняя свое одиночество.

Его домик начальника поста был казенной глинобитной постройкой, устроенной инженерным ведомством со всеми претензиями и неудобствами казенной постройки.

Вдоль всего дома шла веранда с решеткой. Если бы эту веранду можно было обвить виноградом, плющом или хмелем, то она доставила бы много радости, но так как на каменьях Кольджата ничего не росло, она стояла голая, доступная всем ветрам, и зимой сплошь забивалась снегом. Посередине были двери, ведшие в сквозной коридорчик. Этим коридором дом разделялся на две самостоятельные квартиры, каждая из двух комнат, так как предполагалось, что на посту будет два офицера. Теперь вторая половина была скудно омеблирована на полковые средства на случай приезда «начальства».

Иван Павлович жил в левой половине домика. Здесь у него был уютный кабинет, устланный пестрыми коврами из Аксу, со стенами, покрытыми коврами и киргизскими вышивками. На них в красивом порядке висели: отделанная в мореный кавказский орех трехлинейная русская винтовка, трехстволка Зауера, нижний ствол нарезной под пулю, и легкая 20-го калибра двустволка без курков отличной английской работы. Между ружьями висели патронташи, кинжалы, ножи, принадлежности конского убора.

У этой стены стоял диван, сделанный из низких ящиков, на которые был положен набитый шерстью мешок, и все это было покрыто тяжелым ковром. Подушки и мутаки дополняли устройство. Большой письменный стол был более завален принадлежностями охоты, нежели письмами. Тут были весы, мерки для пороха и дроби, приборы для делания патронов и коробочки с капсюлями. На противоположной от дивана стене был большой книжный шкаф с книгами по зоологии, минералогии, описаниями путешествий и т.п. Беллетристика почти отсутствовала.

Соседняя, меньшая по размерам комната служила спальней. Вместо ковров в ней были постланы бараньи, медвежьи и козьи шкуры. У походной койки лежала громадная тигровая шкура, трофей самого Ивана Павловича, ездившего для этого на две недели к озеру Балхаш в поросшие густым камышом плавни реки Или. Простой умывальник и аккуратно развешанные по стене платья да офицерский сундук с бельем, на котором лежало седло, дополняли обстановку.

На веранде, по случаю весеннего времени, стоял обеденный стол, два венских стула и плетеный соломенный лонгшез, оставленный здесь приезжавшими на охоту несколько месяцев тому назад англичанами.

В правой половине домика, в большой комнате, была устроена спальная для приезжающих. Здесь стояла хорошая железная койка с пружинным матрацем, у окна большой стол с пришпиленным к нему кнопками клякс-папиром, накрытый от пыли старыми пожелтевшими газетами, и в углу простой, крашенный черной краской шкаф для платьев. На полу вместо ковров были протянуты поверх прибитых для тепла барданок[55]55
  Циновки, плетенные из рисовой соломы.


[Закрыть] дунганские тканые циновки. Соседняя маленькая комната была пуста и служила для Ивана Павловича кладовой для патронов, консервов, запасов рома, сухарей и печенья.

Всюду была образцовая чистота. Стекла окон были вымыты, пыль обметена, а постель с подушками и сложенным пуховым одеялом была накрыта чехлом из холста.

Кухня, помещение для денщика, сараи, конюшня, баня и другие хозяйственные помещения находились в отдельных, не инженерного ведомства, а самодельных постройках, тяжелых, неуклюжих, нелепо свалянных из земли с соломой, кривых и косых, не включенных в общую ограду. Они лепились одни выше, другие ниже главного домика на небольшом горном плато, обрывавшемся отвесными скалами к реке Кольджатке, а за ней – к долине Текеса.

Веранда домика одним краем подходила к обрыву, и с нее-то и открывался тот чудный вид на необъятный простор таинственной, малоисследованной Центральной Азии, которым так любил любоваться и вечером, и утром Иван Павлович…

Большая чашка с надписью «Пей другую» допита маленькими глотками… Влитый в нее ром оставил приятное вкусовое ощущение во рту и разбудил неясные мысли и мечты, проносившиеся под маленьким шумом легкого хмеля.

Иван Павлович уютно протянулся на лонгшезе и устремил взгляд в Текесскую долину. Глазами мечты он видел то, чего не было, он бродил в густом кустарнике и камышах реки, он вспугивал стайки золотистых фазанов, сгонял уток и диких гусей. Мысль его устремлялась в пестрое Аксу, таинственный подземный Турфан, где люди, чтобы спастись от жары, устроили город под землей, ему чудилось, что он видит за снеговой полосой Алатауских гор еще более высокую, сверкающую ледниками цепь Гималаев и Индию…

Внизу дунгане прогнали стадо баранов и коз, и блеяние овец, крики дунган и лай собак, отчетливо слышные наверху, стихли и замерли, и вечерняя торжественная тишина вместе с надвигающимся холодом от морозного дыхания ледников начала охватывать Кольджатский пост.

Вдруг чуткое, охотничье ухо Ивана Павловича уловило по ту сторону веранды на Джаркентской дороге погромыхивание военной двуколки и топот конских ног. Было слышно, как маленькие камушки обрывались и катились вниз с узкой дороги, как скрипели они под подковами и шелестели под ободом колеса.

Никто не должен был приехать теперь на Кольджатский пост. Командир бригады был на нем всего неделю тому назад и проехал в Джаркент, где теперь разгар весенних смотров и скачек. Командир полка устраивал лагерь на Тышкане. Никакой смены или пополнения казакам быть не должно, продукты для довольствия людей доставлены подрядчиком-таранчинцем всего вчера, почта ходит без двуколки, на вьюке, раз в две недели, и раньше конца будущей недели ей незачем прийти. Охотникам теперь не время приезжать, да и путь идет прямо к Хан-Тенгри, минуя никому не нужный Кольджат.

Но слух не обманывал. И двуколка грохотала колесами, и топотали мерной ходкою подымавшиеся в гору лошади.

Иван Павлович взял бинокль и перешел на западную сторону веранды.

Красное солнце спускалось за отроги Алатауских гор. Изъеденные временем и волнами потопа, покрывавшими когда-то всю эту долину, скалы торчали здесь, вылепленные из мягкого мергеля, наслоившегося пластами темно-красного и серого цвета, то мягкими очертаниями холмов, то причудливыми пиками. Края их были точно окованы пылающей на солнце красной медью, тогда как сами горы тонули в фиолетовой мгле долины и казались изваянными из прозрачного аметиста.

Ближе виден был бесконечный скат Алатауских гор, покрытый каменными глыбами, Бог весть когда свалившимися с гор или принесенными сюда могучими ледниками и казавшимися отсюда, с этой высоты, маленькими черными камушками. Между ними от реки Или вилась дорога, которую можно было определить по поднявшейся, да так и застывшей в неподвижном вечернем воздухе золотой пыли, которая стояла змеей по всему длинному скату, насколько хватал глаз.

К самому посту, то скрываясь за скалами или в глубокой расселине горного ущелья, то появляясь на маленьком хребтике или горном плато, приближались три всадника и за ними тяжело нагруженная двуколка, запряженная парой лошадей. Простым глазом было видно, что два всадника – казаки, а третий был одет в бледно-серый казакин или черкеску и серую папаху…

Иван Павлович приставил к глазам бинокль и чуть не уронил его от удивления и от… негодования, потому что к Кольджату, несомненно, подъезжала женщина, и притом женщина европейского происхождения.

А значит… Значит, на некоторое время, Бог даст, конечно, недолгое, ему придется возиться, угощать, устраивать, заботиться именно о том существе, которое он меньше всего хотел бы видеть у себя на одинокой квартире.

Он снова поднес бинокль к глазам. Да, это была женщина. Хотя какая-то странная женщина, похожая на мальчика, на юношу в своем длинном сером армячке, с винтовкой за плечами, патронташем на поясе, большим ножом и в высоких, желтой кожи, сапогах.

Он не тронулся с места, не кликнул Запевалова, чтобы приказать ему согреть воду для чая и приготовить ужин. Слишком велико было его негодование и огорчение, и он так и остался стоять на веранде, пока к ней не приблизились вплотную приезжие и молодая женщина легким движением не сошла с лошади.