Текст книги "С Ермаком на Сибирь (сборник)"

XXXIX

«Так вот он какой, дядя Ваня!..» – думает Фанни и смотрит сквозь полуоткрытую дверь своей комнаты, через сени в кабинет Ивана Павловича. На Фанни лучшее ее платье. Она его еще не надевала, и оно очень к ней идет. Она только что смотрелась в зеркало. Положительно, она хороша… Посмотрелась еще раз. Поправила прядку волос. Та не послушалась и снова спустилась на лоб. Оставила так. Пожалуй, еще лучше.

Дядя Ваня сидит за своим письменным столом. Перед ним большой лист бумаги, и на нем ряды цифр.

Фанни знает, что это такое. Всю дорогу из Суйдуна до Кольджата третьего дня и вчера Иван Павлович терзался мыслью, что в этом неудачном предприятии с золотом пропали ее три тысячи рублей. О своих он не думал и не говорил. Он был у Ян-цзе-лина, и новый правитель провинции не только наотрез отказался продавать землю, но и отказал вернуть деньги. Мало того, республиканское правительство предполагает само начать там изыскания, так как пункт договора «и со всеми недрами» им показался подозрительным… Вчера вечером… а может быть, и всю ночь дядя Ваня высчитывал свои будущие возможные сбережения, чтобы скопить эти три тысячи и вернуть их Фанни.

Чудак дядя Ваня!.. Точно нужны ей эти его три тысячи. У нее еще довольно осталось. Разве деньги ей нужны? Разве в деньгах счастье?

А в чем? Жить – вот это счастье. Жить на этой прекрасной земле, именно здесь, у подножия Божьего трона, жить, верить и молиться!

Она вздохнула полной грудью, и радость бытия охватила ее. Всеми жилками, всеми кончиками нервов почувствовала свое молодое упругое тело от корней волос и до маленьких ноготков на ногах. Чуть потянулась в утренней истоме.

Жить, ездить верхом, охотиться, дышать этим редким воздухом, немного хлопотать по хозяйству, придумывать сюрпризы для него, дяди Вани, и радоваться тому, как он до слез бывает ими тронут.

Как-то раз через свою гимназическую подругу она выписала для него конфет из Петербурга. Дядя Ваня не курит и любит сладкое. Как тронут был он! До слез. Другой раз в его отсутствие, по страшной жаре, рискуя получить солнечный удар, она съездила в Джаркент и привезла ему бутылку рома. И он был счастлив. Для него это был особенный ром.

Это были веселые минуты. Так приятно его порадовать. Сделать что-либо для него. Чем-либо пожертвовать, поступиться для него. Эти три тысячи! Конечно, жаль, что они пропали так, без всякой пользы. Но ничего не поделаешь. Она готова и еще три тысячи бросить для него. Она уже в заговоре с Аничковым. Аничков весной поедет в «Россию» за чистокровными лошадьми, и она просила его привезти двух. Ей и дяде Ване.

А дядя Ваня терзается этими тысячами! Чудак-человек!.. А хороший… Немного серьезный, строгий… Она его боится иногда, хотя ни в грош не ставит. Нет, в самом деле…

Ну что он ей! Дядя?!

Сама смеется. Какой же он дядя? Вместе в детстве играли. Ей было четыре, ему двенадцать, и он носил ее на руках, дарил цветы и ягоды… Видно, и тогда любил. Ей было двенадцать, ему двадцать – вместе по степи скакали. Он юнкером, она девчонкой-гимназисткой. Волосы распущены до плеч, в завитках.

Потом уехал в полк и пропал. Пропал на целых восемь лет. И вот ей двадцать – ему двадцать восемь.

Как он ее принял? Как чужую! Чудак!.. Да ведь если о ком думала она иногда в гимназии, так это о том шаловливом кадете, с жизнью которого ее жизнь сплеталась каждое лето, каждое Рождество и Пасху.

Как странно думать, что он в нее влюблен. По всему видно… Вчера, ложась спать, спросила его: «Дядя Ваня, ведь я ваш компаньон?» – «Ну и что же?» – «Предприятие наше потерпело неудачу, и я должна пострадать так же, как и вы?» – «Ничего подобного». – «Позвольте, но если бы вместо меня был Аничков, вы бы думали, что ему нужно вернуть его три тысячи?» – «Нет». – «Так о чем же вы думаете теперь?» – «Вы – другое дело!»

«Ах, так! Я – другое дело!.. Я не настоящий компаньон, я не товарищ вам… А что же?..»

Даже вспылила.

– Вы женщина, – сказал он, заикнувшись, и по глазам его она поняла, что он не договорил: «Вы женщина, в которую я влюблен».

«Так, так бы и говорили, милостивый государь», – думает Фанни и лукаво улыбается. Нет, в самом деле, какой он милый и хороший чудак. Вот так, подойти и погладить по его волосам, разобрать прядки, свесившиеся на лоб, а потом погладить усы. Он, наверно, начнет целовать пальцы. И что тогда?

Что?.. Ничего…

Ни-че-го.

И она входит в кабинет.

Он оборачивается к ней вместе со стулом. Лицо бледное. Глаза воспалены, горят. Видно, не спал ночь. Бледный свет утра белыми пятнами ложится на его щеки. Неужели он все считал эти деньги?

– Вы не спали, дядя Ваня?

– Нет.

– Все считали?

– Нет… Впрочем, да… Может быть… Я думал…

– О чем же вы думали, дядя Ваня?

– О многом, Фанни… О том, какой я подлец.

– Подлец?

– Ну да. Мне не надо было втравливать вас в это проклятое предприятие… Вообще не надо было принимать вас на пост, позволять жить здесь, путешествовать с вами.

– Надо было прогнать? – тихо спрашивает Фанни и кладет свою маленькую ручку ему на плечо.

– Да, прогнать.

– Спасибо.

– Не на чем.

– Что же я вам сделала?

– Вы? Ничего… Кроме хорошего.

– И вы хотите меня все-таки прогнать?

– Если вы уедете, Фанни, я не переживу этого. Я умру с тоски.

– А если останусь?

– Я с ума сойду.

– И так и эдак, значит, нехорошо выходит… Что же мне делать, чтобы вам было хорошо?

– Вы сами знаете, Фанни.

– Улететь на небо… Туда… к подножию Божьего трона?..

Она смотрит в окно. Темно-синее небо спокойно и тихо. Ни туч, ни облаков, ни дымки. Так тиха и ее жизнь, несмотря на все приключения. Так безоблачно на ее душе.

Как ярко горит на солнце далекая вершина Хан-Тенгри! Теперь она, как опрокинутый золотой потир, и точно червонцы сыплет она на землю. Червонцы, золото Божьей благодати!

Долина млеет и горит в лучах поднимающегося солнца. Край Небесной Империи позлащен лучами. Что до того природе, что там три дня тому назад трагически погиб старый Китай?

Для неба он не старый. Оно равнодушно к векам человеческой жизни, потому что его века много больше лет жизни людей. И к смерти людей оно равнодушно и спокойно смотрит на кровь и на тела усопших.

Радуется оно только счастью… счастью любви…

Чья-то невидимая рука опрокинула в голубой выси золотой потир и сыплет, и сыплет червонцы на землю.

Эти червонцы – счастье. Умей только поймать его. Не упускай его. Краткотечны его мгновения. Блеснут, как молния в грозе, и исчезнут. Лови ее…

Фанни смотрит в окно, и улыбка радости поднимает концы ее губ, вот приоткрылись и брызнули жемчугом ровных зубов навстречу солнцу.

Скользнула взглядом по стене. Висит ее кабардинская шапка, а под ней – винтовка. Пусть висят, милые…

Шире стала улыбка. Сколько счастливых минут с ними пережито!

Перевела свой взор на дядю Ваню. И его щеки, и подбородок позолотили лучи утреннего солнца. Невидимая рука осыпала и его золотыми монетами счастья из опрокинутого потира, что поднят над Божьим троном.

Бог осыпал его золотом своей благодати и бросил бриллианты счастливых слез в его добрые глаза. Счастье пришло к нему. Он будет счастлив. Она даст ему это счастье.

Сами собою сгибаются ноги. Она медленно опускается к нему на колени и садится, как сидела четырехлетней девочкой. Она обвивает своею рукой его шею, и раскрытые в улыбку уста прижимаются стыдливо к его губам.

– Милый дядя Ваня! Я твоя… Я хочу твоего счастья. Только твоего счастья…

Золотой потир опрокинула невидимая рука у подножия Божьего трона и сыплет, и сыплет золото благодати Божией на сконфуженное лицо Фанни и на счастливое лицо Ивана Павловича.