Текст книги "С Ермаком на Сибирь (сборник)"

XIII

Яркие огни выстрелов метнулись сполохами в полусвете нарождающегося дня, и горное эхо прокатилось по ущельям.

У спуска толпились стада. Тревожно блеяли бараны, быки сгрудились темно-бурой массой, и белые рога торчали над ними каким-то частоколом. Ревели потревоженные верблюды. Человек двадцать конных киргизов, охранявших их, открыли стрельбу по казакам.

– Строй лаву! – крикнул Иван Павлович. – Айда за мной!

Аничков выхватил из ножен стальную полоску дорогого клинка и, пустив Альмансора, мчался на маячившего с винтовкой в руках, на хорошей сытой лошади, богато одетого киргиза.

Грянуло «ура». Киргизы поскакали в стороны.

Аничков нагнал богатого киргиза. Киргиз бросил винтовку, соскочил на полном ходу с лошади и покорно стал на колени. Узкие глаза его бегали по сторонам и горели злобой. Казаки окружили его.

Иван Павлович организовал захват скота, оставил десять казаков для его охраны и подъехал к пленнику.

Он говорил на горном наречии каракиргизов, и его с трудом понимали казаки. Он «большой человек», помощник и правая рука Зарифа, Зариф поручил ему вчера остаться со стадами для отдыха в долине, а сам с главной добычей пошел на Кольджат, чтобы очистить путь.

Настал ясный день пустыни. Синее небо куполом опрокинулось над землей, без облака, без дымки, без намека на тучи. Казаки еще раз сменили лошадей и сели на лучших коней, отобранных из добычи Зарифа.

От края плоскогорья шли опять две дороги: одна – на Хан-Тенгри, другая – к Кольджату. И опять брало сомнение. Путались следы. Куда пошел Зариф? «Большой человек» мог и соврать, и Аничков задержал Альмансора, вглядываясь в притоптанную и тут и там пыль дороги. Где истинный, где ложный след?

Но Иван Павлович не раздумывал. Даже если бы Зариф не пошел на Кольджат, Иван Павлович пошел бы туда: там была Фанни – и весь интерес погони, охоты за разбойником, жажда подвига и славы, награды – все затмилось новым сильным чувством беспокойства за кого-то дорогого… любимого… да… может быть… любимого…

Был знойный полдень. Отряд только что поднялся на перевал. Внизу, под крутым обрывом, показались чуть видные в далеком мареве постройки Кольджата.

Аничков, выехавший вперед, вдруг круто осадил своего коня и крикнул взволнованным голосом:

– Гелиограф!

Кругом столпились казаки. Гелиографист доставал из пыльного чехла зеркало и устанавливал треногу.

Джаркент говорил с Кольджатом…

В далеком тумане пустыни у темного пятна садов Джаркента вспыхивала и угасала огненная точка.

О чем мог говорить Джаркент с Кольджатом? Что сообщал Кольджат Джаркенту и, если он просил помощи, то помощь ближе отсюда и надо вызвать Кольджатскую станцию сюда и расспросить ее. И, если там… не все благополучно, нестись по кручам вниз, без дороги, по горному скату, где и козы не проходили.

Авось пройдет киргизская лошадь с сибирским казаком!..

Зеркало Джаркентской станции мигало в бесконечной дали. Надо было отсюда схватить луч Джаркента и сказать ему, чтобы Кольджат связался с ними, назад, и вошел в лучевую связь с отрядом.

И долго стучал ключ зеркала в черных руках гелиографиста, подавая позывные Кольджата Джаркенту. Не так долго, как казалось долго. Занятые работой гелиографисты не сразу заметили блистанье зеркала над Кольджатом, не сразу сумели указать Кольджату направление новой станции. Проходили минуты, и казались они часами. Зеркало мигало и погасало и снова мигало, то часто, то останавливаясь, и казалось, что чья-то молодая жизнь трепещет в объятиях смерти предсмертными трепыханиями и мукой. Наконец, сверкнуло зеркало Кольджата, направленное на отряд.

Станции связались. И Кольджат заговорил торопливо, нервно, путаясь, ошибаясь в буквах, пропуская точки, путая слова…

– Положение отчаянное. Зариф большими силами окружил нас. Из двенадцати шесть ранено. Патроны на исходе. Готовится атаковать нас. Нужна немед…

Оборвался и погас. И никакие позывные не могли заставить Кольджат заговорить снова яркими огневыми лучами солнца. Да никто и не слушал дальше. На дороге остался один гелиографист с аппаратом.

С криком «айда, за мной» Иван Павлович ринулся с кручи, и покатилась, и заскользила его лошадь, подминая его под себя. Он вскочил… Было больно, неловко в плече, но он преодолел боль и пошел пешком за казаками. Упершись передними ногами в песок и осторожно ими перебирая, широко расставив задние и севши на круп, скользили лошади широкой лавой по крутому спуску более версты вниз.

Впереди всех, вспотевший от страха, спускался могучий золотистый Альмансор с худощавым Аничковым.

Перевернулся и упал один казак, у другого лошадь покатилась на боку и делала жалкие усилия встать…

Внизу слышнее становились выстрелы и дикий вой киргизов, обложивших густой цепью Кольджат. Стали видны в лощине их сбатованные лошади и тяжелые вьюки с добычей…

XIV

Зариф почуял опасность. Еще казаки были на середине спуска, как по его приказанию осаждавшие Кольджат каракиргизы стали маленькими партиями перебегать к лошадям и на глазах скользящего вниз по спуску отряда разбирали вьюки. Несколько казаков открыли стрельбу по разбойникам, но это только ускорило их сборы. Среди них появился всадник на пегой лошади, и по его знаку вся ватага киргизов бросилась наутек. Спуск стал положе. Аничков поднял Альмансора в галоп, за ним понеслись успевшие выбраться с кручи казаки. По горному плато мимо Кольджата неслось две группы всадников, и расстояние между ними все увеличивалось. Только кровный и рослый Альмансор могучими прыжками, выпущенный вовсю, быстро приближался к всаднику на пегом коне. И казакам была видна с горы напружившаяся, нагнувшаяся вперед тонкая фигура Аничкова с выхваченной и ярко блестящей в опущенной руке кривой шашкой, с небольшой головой на тонкой длинной шее, похожая на хищную птицу. Зариф понял, что ему не уйти на своем крылатом пегасе, вороном с белыми пежинами, от этого тонкого офицера. Он нервно ударил плетью по бокам пегого и вынесся вперед своих киргизов. И сейчас же увидел опасность с другой стороны. От Кольджата наперерез ему неслось шесть всадников. Впереди два на лучших конях, сзади четверо казаков. Скакавший впереди всех юноша был в высокой серой бараньей шапке и длиннополом сером кафтане. Зариф заметил, что он был красив, как может быть красива только женщина. Ему почудилось, что это ангел смерти Азраил мчится наперерез его пегому. И тошно стало у него на сердце.

Он гневно ударил плетью пегого коня. Не хотелось ему погибать от руки этого белого юнца. Он выхватил револьвер и приготовился стрелять по преследователю. Но вдруг какая-то черная змея сверкнула, с тонким свистом разворачиваясь в воздухе, и он почувствовал, как его руки и плечи крепко обвил волосяной аркан, грудь его сдавило, и он невидимой силой был стащен с седла, повержен на землю и покатился по песку. И сейчас же спереди на него наскочил юноша в сером одеянии, а сзади молодой офицер, которого он давно знал как самого смелого офицера Сибирского полка.

Юноша закричал звонким девичьим голосом кому-то:

– Царанка, накинь пегаша!

Торжество и упоение победой звучали в женском голосе, и стало от этого Зарифу нестерпимо больно, досадно и обидно. Но он сдержал нахлынувшую обиду и горе, придал своему темному лицу выражение непоколебимой покорности воле Божьей и ожидал, поверженный на землю и сильно разбившийся, что будет дальше.

Казак с лицом киргиза ловко накинул петлю аркана на его пегого, и пегий, полузадушенный петлей, метнулся на дыбы и рухнул на землю.

Разбойники, увидавшие гибель своего вождя, растерялись, начали метаться вдоль площадки, не зная, где спускаться, и казаки нагнали их и врубились. Тяжелые шашки разламывали черепа, и окровавленные трупы падали на землю. Казаки знали, что толстого наваченного халата им никогда не перерубить, и старались нанести удар прямо по лицу, и это привело в ужас киргизов. Они стали соскакивать, бросать оружие, становиться на колени, молить о пощаде.

Кто-то из казаков уже повел лошадь Ивану Павловичу, и он явился в разгар рубки, остановил властным голосом излишнее кровопролитие и приказал забирать пленных, оружие и лошадей и гнать все в Кольджат.

Аничков с казаком вязали руки Зарифу, подле, с гордым видом, на караковом Аксае крутилась Фанни. Ее лицо горело жаром схватки, глаза сверкали, и удовольствие, и хвастовство были разлиты на нем. Вся фигура ее говорила: «Видели вы меня? Видели вы, как я храбро кинулась на Зарифа, видели вы, как я ловко владею арканом? Теперь, мол, не будете смеяться надо мною! Не будете не верить! Я ловчее вас!»…

– Каким вы молодцом, Фанни! – искренно любуясь ею, воскликнул Иван Павлович.

– А вы видели? – отвечала она, протягивая ему маленькую ручку.

– Удивительно ловко! И вам, Фанни, мы обязаны поимкой важного разбойника.

– А мне жаль его. И какая хорошая под ним лошадь! Какой оригинальной масти! Не правда ли, она моя? Ее ведь Царанка накинул арканом.

– Безусловно, ваша.

– А что сделают с этим…

Она показала на Зарифа, который с гордо поднятой головой, оглядываясь по сторонам блестящими косыми глазами, шел со связанными назади руками между казаков.

– Повесят, – спокойно отвечал Иван Павлович. Страх и горечь метнулись по вдруг побледневшему лицу Фанни.

– Мне жаль его, – тихо, как бы в раздумье, проговорила она. – Зачем я это сделала!

– Если бы не вы накинули Зарифа своим арканом, его схватил бы Аничков.

– Ах, какая досада! Какая досада!.. – она смотрела на Зарифа и говорила как бы про себя: – Какой он гордый, сильный и смелый. Как орел пустыни! Идет, как на праздник.

– Жалеть его нечего… За ним много убийств невинных людей. А сколько бедных киргизских девушек мы освободили!

– Для чего они разбойникам?

– Их продали бы в рабство в Аксу или Турфан.

Подъехал Аничков. Он был великолепен на Альмансоре, и Фанни глазом знатока оценила его прекрасную лошадь.

– Феодосия Николаевна, – сказал Иван Павлович, – позвольте вас познакомить. Хорунжий Аничков.

– Какая прелестная лошадь у вас. Она чистокровная?

– Да… А вы любите лошадей?

– Ужасно, – по-женски отвечала Фанни. – И как не узнать чистокровной! Все жилки у нее выступили под кожей, и как легко вы нагоняли киргизов.

Аничков ласково потрепал Альмансора по шее.

Отряд входил в ворота поста. В неподвижном воздухе висел линялый русский флаг, и после оживления, скачки, рубки и победы на пустом песчаном дворе, по которому мирно бродили куры, пахло буднями.

Да будни и наступали. Надо было составить и, пока не зашло еще солнце, отправить в Джаркент по гелиографу подробное донесение, надо было хоронить убитых киргизов, перевязать раненых казаков, разобраться с пленными и добычей, с лошадьми, и всем этим занялись офицеры с казаками, а Фанни с Царанкой осматривали пегого коня Зарифа, любовались им, сравнивали с Аксаем. Возбуждение ее не проходило, была потребность двигаться, говорить, что-либо делать.

Фанни прошла в приемный покой, где фельдшер перевязывал раненых, и стала помогать ему. Раненых было восемь казаков и двадцать киргизов. Один тяжело раненный двумя пулями в живот казак лежал в забытьи с позеленевшим, уже обострившимся лицом.

– Сейчас и командира починим, барышня Фанни, – сказал фельдшер.

– Когда же его ранили? – тревожно спросила Фанни.

– Он не ранен, а только здорово ушиблен. Все тело в синяках. Мы боялись, нет ли поломов костей.

– Ну и что же?

– Ничего, слава Богу.

– Слава Богу.

«И ведь ничем, ничем не показал, что ему больно. Да он герой, этот дядя Ваня», – подумала Фанни и почувствовала, как какая-то тяжесть свалилась с ее души.

– Да. Им счастливо вышло. А вот двое так же упали, так поломалась. Один ключицу, другой руку. Теперь придется полежать.

– А тот что? Сидоренко? – кивнула головой Фанни.

– Умрет, – спокойно сказал фельдшер.

Он сказал это страшное слово просто и громко, и оно отдалось до самой глубины сердца Фанни. Она с испугом оглянулась. Ей казалось, что оно таким же страшным громовым ударом должно отдаться и в сердцах всех казаков. Но никто не обратил на это внимания. Перевязанные рассказывали друг другу эпизоды столкновения, беспокоились о сухарях, о чае, о дележе добычи, будут ли ровно делить и кольджатским, и тем, что ходили в набег, или кольджатским меньше, а может быть, и ничего не дадут. Разверстывали добытый скот и лошадей на рубли за выкуп и вычитывали, по сколько достанется на каждого. Раненный в живот ничего не слыхал. Он лежал и тихо стонал, беспокойно водя черной грязной рукой по груди.

И Фанни поняла, что они другие люди. С другой душой, с другими понятиями, взглядами, с другой философией. Может быть, они лучше ее, чище, проще, может быть, хуже, но друг друга они никогда не поймут.

XV

В эту ночь народилась молодая луна. И, когда солнце начало заходить за горы, она выявилась на небе бледная, стыдливая и робкая, тонким серпом с рогами, поднятыми кверху. А когда стало темнеть, она засеребрилась и стала сиять на синеве неба, точно оглядывая дремавшую под ней землю. Загорелись волшебными огнями звезды, появился опрокинутый котел семи звезд Большой Медведицы, и над еле видными темной полосой горами Кунгей-Алатау выявилась яркая Полярная звезда. Стало тихо на посту. Угомонились усталые люди, полегли под навесом на коновязи лошади, сильнее зашумела Кольджатка, и тихая ночь пустыни начала рассказывать вечную сказку мира, полную тайн, которую не каждому дано постигнуть и понять.

На веранде, обращенной на восток, был накрыт стол. На столе приветливо горели две свечи в лампионах, шумел маленький самовар и было наставлено все, что можно было наспех достать и сготовить. Все были голодны. Иван Павлович и Аничков третьи сутки питались чаем да сухарями с салом. Фанни тоже почти ничего не ела. Не до еды ей было.

Иван Павлович медленными глотками допил вторую свою громадную чашку и просительно посмотрел на Фанни.

– Налить еще? – спросила она.

– Да ведь совестно. Написано-то «Пей другую», а это уже третья будет.

– Ну что за счеты.

Но воды в самоваре не оказалось, и позвали Запевалова, чтобы он снова поставил самовар.

– Ну расскажите же нам подробно, Фанни, о всем, что произошло на посту после моего отъезда, – ласково сказал Иван Павлович.

С края стола сидел Аничков, и Фанни чувствовала на себе пристальный взгляд его зорких глаз, и было ей почему-то неловко. Ей хотелось хвастать, но в присутствии Аничкова погасал ее задор, и она начала робко и смущенно:

– Вы уехали… Мне стало так скучно, так обидно. Я так на вас разозлилась, что вы меня не взяли. Казаки скрылись за горами, а я все стояла у ворот и смотрела. Стало темно. Появились звезды. Я хотела идти домой. Но тут я заметила, что у ворот не было казака. Всегда стоял, а теперь нет. Я пошла на пост. Заглянула в казарму. При свете лампочки увидала, что девять казаков крепко спят на нарах. Десятого не было, я сообразила, что он на посту, на тропе, на китайской границе, а у ворот никого.

– Ах я, телятина! – воскликнул Иван Павлович. – Учись, Николай! Век живи, век учись, и все-таки умрешь дураком. Ведь если бы не Феодосия Николаевна, – быть бы Кольджатскому посту всему перерезанному.

– Мал гарнизон оставил, – примирительно сказал Аничков.

– Ну, говорите, говорите дальше. Простите, что перебил, – сказал Иван Павлович.

– Да… Ну, я пошла к Царанке. Он возился при лошадях. И решили мы караулить по очереди вдвоем. По четыре часа. Я села у ворот и просидела свою смену. Было хорошо. Я чувствовала, что и я нужна, и я вам помогаю… Первая ночь прошла спокойно… Днем мы просили казаков посматривать в эту сторону, но я, как и обещала вам, никуда не уезжала.

– И отлично сделали, – вставил Иван Павлович.

– Вторая ночь прошла так же тихо. Ночью у нас шел дождь со снегом, а что делалось там наверху, в горах, и особенно у Божьего трона, страшно и подумать. Там небо было черно, непрерывно сверкала молния, прорезавшая небо длинными зигзагами, но грома слышно не было, и от этого было еще страшнее. Я промокла и продрогла, и днем мне нездоровилось, и я, стыдно сказать, валялась в постели.

– Бедная Фанни, – вырвалось у Ивана Павловича.

– Наступила третья ночь. Небо было после вчерашней грозы удивительно чистое. Точно вымыло его дождем и выскоблило молниями. Тихо было, как никогда. Кольджатка, правда, шумела больше обыкновенного, но к ее шуму я так привыкла, что совсем его не замечала. Около полуночи я услышала в камнях, недалеко от поста, шорох и голоса. Камень сорвался и упал. Я разбудила Царанку. Он лег на землю и долго слушал. «Сюда идут, – сказал он. – Много идет». – «Это наши», – сказала я. Он опять долго слушал и потом сказал: «Нет, не наши… Киргизы… по-киргизски говорят»… Мы решили разбудить казаков…

– Экий вы молодчина, Феодосия Николаевна, – сказал Аничков, – это не всякий бы офицер догадался.

Фанни зарделась от этой похвалы.

– Казаки живо встали, разобрали винтовки и расположились за камнями, скалами и забором, что у конюшни. Но нас было так мало! Около часа ночи вдруг шагах в двухстах от нас раздался душераздирающий вой, и мы увидали бегущих на нас толпой людей. Мне показалось, что их страшно много…

Фанни замолчала.

– Ну что же дальше? – спросил Иван Павлович.

– Я так растерялась… – пробормотала смущенно Фанни. – Винтовка выпала у меня из рук. Я хотела бежать, но ноги не повиновались мне. Я вся стала какая-то мягкая. Было как во сне, как в кошмаре. Я готова была плакать и истерично кричать. Но тут затрещали спокойные и уверенные выстрелы казаков, и толпа так же стремительно бросилась назад.

– Да, они этого не любят! – сказал Аничков. – Узнаю наших сибиряков. И стреляли, должно быть, бесподобно.

– Несколько мгновений, – продолжала рассказывать Фанни, – было тихо. Слышно было, как отбегали люди, сыпались камни да резко стучали наши винтовки. Но вскоре по камням начали вспыхивать огоньки выстрелов, и над нашими головами со свистом стали проноситься пули. Казаки не стреляли. Было ужасно страшно. Мне казалось, что эти пули нас всех перебьют. Я собралась с духом, подползла к казаку и спросила, почему они не стреляют. «А для чего же стрелять-то? – отвечал казак. – Темно, да и они далеко. Вишь, как пули поверху свистят. Зря патроны тратить? Их и так немного». Всю ночь с редкими перерывами трещали выстрелы и свистали пули, но вреда от них никому не было, и я привыкла и успокоилась. С рассветом я увидала, что киргизы приближаются к нам, кое-где они стали хорошо видны, и казаки сейчас же открыли огонь. Я не стреляла. Не могла стрелять, – как бы оправдываясь, сказала Фанни. – Пробовала, но как только на мушке рисовалась человеческая фигура, у меня не хватало духа спустить курок. Но мне хотелось быть полезной. Пули уже не свистали, как ночью, а сильно щелкали, поднимая пыль и разбивая камни, осколки от которых летели во все стороны. Раздавались стоны раненых. Они отползали назад, их надо было перевязывать, а фельдшера не было, он уехал с вами. Я принялась за это дело. Среди легко раненных был гелиографист Воропаев, он предложил связаться с Джаркентом и просить помощи. Я знала, что это бесполезно. Ведь помощь из Джаркента пришла бы только на вторые сутки, но я решила хоть сообщить о нашей гибели. Казаки решили драться до последнего… Мы с Воропаевым установили станцию, и в самый разгар переговоров вдруг увидали, что наши лучи перебивают сверху лучи другой станции… Мы оглянулись. Яркая точка зеркала сверкала над нами… Это были вы. Мы стали передавать гелиограмму… Пуля ранила вторично гелиографиста. Я хотела хотя что-либо сделать, взялась за ручку… Другая пуля выбила аппарата из моих рук и разбила зеркало. Но главное было передано. Я побежала сказать об этом казакам, и тут мы увидали, что осаждавшие нас бегут… Мы выпустили по ним последние патроны и кинулись седлать лошадей. Я захватила арканы и понеслась с Царанкою. Дальше я почти ничего не помню. Все было как в тумане. Я видела только человека на пегой лошади, который скакал впереди. Я вспомнила уроки отца и калмыков, показывавших мне, как идти наперерез и как накидывать аркан, и я бросила петлю…

– И отлично попали, – восторженно сказал Аничков. – Мне надо будет поучиться у вас этому великолепному искусству.

– Что же, довольны теперь? – спросил Иван Павлович.

– Ах, очень! – горячо ответила Фанни. – Еще бы! Ведь это приключение!

– А вы любите приключения? – спросил Аничков.

Фанни не сразу ответила. Запевалов внес шипящий

самовар, и она занялась разливанием чая.

– Я заварю свежий, – сказала она, – на границе Китая можно позволить себе эту роскошь.

Она налила чай Ивану Павловичу, Аничкову и себе и, отхлебнувши из чашки, долго, как завороженная, смотрела в темноту ночи.