Текст книги "Последний Бес. Жизнь и творчество Исаака Башевиса-Зингера"

Часть 2
Из теснин

 
«Из теснин воззвал я к Господу.
Простором ответил мне Господь…»
 

(Пс. 118)

Глава 1
Импотент

В нью-йоркском порту Иче-Герца встречали его брат Исраэль-Иешуа и писатель Зигмунт Салкин, у которого была своя машина. Из-за этой машины Исраэль-Иешуа и попросил приятеля приехать с ним в порт – ему хотелось показать младшему брату Нью-Йорк, покататься с ним по разным районам города.

Планы у ИИ, как называли Исраэля-Иешуа некоторые его друзья, были на этот день грандиозными. Повозив брата по Бруклину, Кони-Айленду, Элис-Айленду и другим нью-йоркским кварталам, где идиш был в не меньшем ходу, чем английский, Салкин и ИИ направились вместе с гостем в несколько кафе на Манхеттене, где любили собираться еврейские писатели. Здесь они представляли молодого Зингера как восходящую звезду еврейской литературы, напоминая завсегдатаям кафе, что тот является автором «Сатаны в Горае». Иче-Герцу пришлось пожать в этот день немало рук и, по меньшей мере, попытаться запомнить десятки имен писателей, критиков, журналистов, задававших тон в еврейской прессе Америки и диктовавших широкому читателю свои оценки и взгляды.

На какое-то время Башевису стало лестно, что ему оказывают столько внимания, но когда за обедом в одном из кафе брата и Салкина позвали к телефону, и Иче остался за столиком один, он вдруг ощутил всю фальшь оказанного ему радушия. Больше того – он явственно услышал за спиной завистливый шепоток. Вот, дескать, он только-только приехал в Америку, а благодаря брату уже введен в определенный круг, и наверняка быстро получит работу в каком-нибудь издании, независимо от того, годится он для такой работы или нет. Иче-Герц вдруг явственно понял, как тяжело ему будет сходиться с этими людьми, бесконечно далекими от него и по своим убеждениям, и по жизненным принципам. Он снова ощутил себя маленьким мальчиком, совершенно неуверенным в себе, без спросу отправившимся бродить по огромному чужому городу, и когда Салкин и старший брат вернулись за столик, вздохнул с облегчением.

Сразу после обеда эта троица направилась к огромному, многоэтажному зданию, который занимала редакция «Форвертса». Вся площадь вокруг здания была заполнена демонстрантами, размахивающими красными флагами в честь праздника Первого мая. В речи одного из выступавших перед участниками митинга (а на каком же языке, как не на идиш, могли говорить те, кто решил собраться у редакции главной идишской газеты?) Башевис явственно услышал коммунистические нотки. Когда в ответ на его вопрос Исраэль-Иешуа только пожал плечами и заметил, что коммунисты в последнее время становятся все более влиятельной силой в Штатах, особенно в среде еврейской молодежи, это вызвало у него недоумение. В Польше еврейская молодежь как раз вроде бы начала понимать, что представляют собой коммунисты, и все больше разочаровываться в них. И уж тем более он не ожидал встретить столь страстных последователей марксизма-ленинизма здесь, в «городе Желтого Дьявола», как называл Нью-Йорк Горький.

В «Форвертсе» ИИ поспешил представить брата главному редактору, богу и царю газеты Эйбу Кагану. При этом он не преминул заметить, что Иче-Герц является талантливым писателем и журналистом, на что Каган лишь добродушно кивнул, и сказал, что если это и в самом деле так, он будет рад видеть его в будущем в числе своих авторов. Ну, а из «Форвертса» братья поехали в Алис-Айленд, домой к Зингеру-старшему, где их ждала Геня.

Уже через несколько минут после встречи с невесткой Зингер понял, что время не залечило ее боль от потери сына. Рассказывая о жизни их семьи в Америке, Геня то и дело вспоминала покойного Яшу, снова и снова вопрошая саму себя, остался бы ее мальчик жив, если бы они уехали сюда раньше? Исраэль-Иешуа, которого, очевидно, тоже постоянно мучил этот вопрос, тем не менее постарался перевести разговор на другую тему – он стал рассказывать о том, что за эти два года успел по-настоящему влюбиться в Америку, которая представлялась ему подлинно демократической, свободной страной, открывающей перед каждым огромные возможности. Рассказал он и об оглушительном успехе своего последнего романа «Братья Ашкенази», перевод которого на английский должен был выйти со дня на день.

Но больше всего Иче-Герца потрясла встреча с сыном Гени и Исраэля-Иешуа Йоселе. Когда он попытался заговорить с мальчиком, выяснилось, что за два года жизни в новой стране тот начисто забыл польский и вдобавок начал забывать и идиш – он говорил на нем, то и дело примешивая к своей речи английские слова, так что дядя не всегда понимал племянника.

Уловив его немой вопрос, Геня заметила, что именно так разговаривают с родителями большинство детей в семьях еврейских эмигрантов, а когда они вырастают, то вообще предпочитают говорить только на английском.

Эти ее слова подтвердил и торжественный ужин, данный в честь гостя из Варшавы хозяином дома, в котором снимал квартиру Исраэль-Иешуа (и в котором он уже снял небольшую комнату для младшего брата).

Взрослые сын и дочь домовладельца явно не понимали, о чем говорят между собой на идиш все остальные участники застолья, и лишь время от времени кивали и смущенно улыбались, старательно делая вид, что до них хотя бы немного, «абиселе», доходит смысл раздающихся за столом шуток.

Сидя за этим щедро накрытым столом, Иче-Герц Зингер вновь с болью ощутил, что «территория идиша» сжимается с неумолимостью бальзаковской шагреневой кожи. И дело тут было не только в той угрозе тотального уничтожения, которая нависла над европейским еврейством. Дело заключалось еще и в том, что как только евреи решили вести тот же образ жизни, что и окружающие их народы, разрушить не только физические, но и незримые культурные границы гетто, идиш стал им попросту не нужен. Если среднее и старшее поколение американских эмигрантов еще по привычке говорило и читало на этом языке, то те, кто был привезен в Штаты ребенком, не говоря уже о родившихся здесь детях, не просто не знало идиша, но и более того – усиленно старалось от него дистанцироваться.

И это означало только одно: число потенциальных читателей Зингера с каждым годом будет неуклонно уменьшаться и зарабатывать на хлеб литературным трудом на идиш будет все труднее.

Старший брат подтвердил эти его опасения. По словам Исраэля-Иешуа Зингера, ни один еврейский писатель уже сейчас, в середине 30-х годов, не может прокормить себя исключительно художественным творчеством. Для того чтобы выжить, ему неминуемо нужно заниматься и чем-то другим – преподавать в университете, читать лекции в клубах, или, лучше всего, устроиться журналистом в газету. Впрочем, и для журналистов, пишущих на идиш, работы становится все меньше и меньше. Пока изданий на идиш в стране еще довольно много, но ясно, что по мере естественного уменьшения читателей они начнут закрываться одно за другим. Если же в планы Иче-Герца входит написать и поставить на еврейской сцене какую-либо пьесу, то ему вообще следует поторопиться: еврейских театров, которые совсем недавно собирали полные залы, в Америке почти не осталось.

Остается заметить, что эти пессимистические прогнозы Исраэля-Иешуа Зингера сбылись. Уже в 60-е годы ХХ века тираж того же «Форвертса» уменьшился настолько, что среди евреев стала популярной шутка о том, что когда мимо здания редакции проходила еврейская погребальная процессия, редактор газеты давал указание выпустить на завтра на один номер меньше.

Вместе с тем именно Исааку Башевису-Зингеру предстояло стать первым и единственным идишским писателем ХХ века, который смог зарабатывать на жизнь исключительно литературным трудом и даже сколотить с его помощью небольшое состояние.

* * *

Первые недели жизни Исаака Башевиса-Зингера в Америке пролетели незаметно.

На следующее утро после приезда он вместе с братом направился в магазин модной одежды на Манхеттене, где сменил свой тяжелый варшавский костюм на принятую в Нью-Йорке одежду – легкие парусиновые брюки, столь же легкий пиджак и рубашку с мягким, а не с жестким стоячим воротником, какие было принято носить в Варшаве.

Совершенно ошеломленный, он бродил по нью-йоркским улицам, поражаясь не только изобилию товаров в американских магазинах, но и тому, что здесь свободно продавались фрукты и овощи со всех четырех сторон света, которые вроде бы никак не могли расти одновременно – помидоры, огурцы, клубника, мандарины, яблоки, гранаты…

Широкие связи ИИ в литературных и журналистских кругах Нью-Йорка распахнули перед молодым писателем двери всех литературных салонов и редакций. Жизнь и в самом деле открывала перед ним заманчивые перспективы, и это ощущение невольно кружило голову. Одновременно с каждым новым днем Иче-Герц понимал, что слишком долго нынешнее его положение продлиться не может, да он и не хотел этого. Он знал, что если предложит брату и невестке платить им какие-то деньги за то, что постоянно у них обедает, такое предложение будет с негодованием отвергнуто, а возможно, породит и смертельную обиду. Но и быть нахлебником у Исраэля и Гени, которые отнюдь не были миллионерами, Иче-Герцу не хотелось. И это означало только одно – надо было приниматься за работу.

Полный энтузиазма, все еще пребывая в эйфории, порожденной первыми днями пребывания на американской земле, Башевис засел за новый роман и в течение недели написал сразу две его главы. Роман назывался «Грешный Мессия» и являлся своеобразным продолжением «Сатаны в Горае», только на этот раз был посвящен Якову Франку – другому лжемессии и еретику, пришедшему на смену Шабтаю Цви.

Когда он показал написанное брату, тот пришел в совершенный восторг и уже на следующий день потащил Иче-Герца к редакцию. Эйбу Кагану первые главы романа тоже необычайно понравились, и он заявил, что готов печатать их из номера в номер и платить за это автору 50 долларов в неделю. Разумеется, 50 долларов в неделю в 1935 году были совсем другой суммой, чем те же 50 долларов до кризиса 1929 года, но все равно для совсем еще «зеленого» эмигранта это была совсем неплохая сумма. За 15 долларов в те годы в Нью-Йорке можно было снять небольшую комнату, а оставшихся 35 вполне хватало и на еду, и на одежду, и на другие нужды…

Через несколько дней «Форвертс» известила своих читателей, что скоро на ее страницах начнет публиковаться новый роман автора знаменитого «Сатаны в Горае», который «потрясет читателей своей художественной силой».

Воодушевленный столь многообещающим началом, Иче-Герц съехал из арендованной для него братом комнатки и переехал в большой доходный дом на Кони-Айленде. Он снял здесь одну крохотную комнатку в огромной, разделенной на такие же комнаты квартире, заселенной эмигрантами из различных стран. При комнатке был небольшой туалет, а вот душевая в квартире была общей – в нее можно было попасть из любой комнаты, и тому, кто хотел принять душ, следовало предварительно запереть изнутри все двери, ведущие к соседям.

И все же это была его квартира, снятая за его деньги, и она давала Зингеру столь необходимое ему в силу самого склада души ощущение независимости.

Купив на полученный в «Форвертсе» аванс пишущую машинку с идишским шрифтом, он уселся за продолжение начатого романа, но… Очень скоро выяснилось, что роман совершенно «не клеится». Один лист бумаги летел в корзину за другим, и за несколько дней, проведенных почти безвылазно в новом жилище, Зингеру не удалось написать ни одной новой главы.

Поначалу он решил, что во всем виновата пишущая машинка – он не привык на ней работать, то и дело бил не по тем клавишам, и в результате писал с невероятным множеством опечаток. Тогда он вернулся к привычной работе с ручкой, но и это не помогло: ему не писалось, и этим было все сказано.

Дело было не в том, что он не знал, что же должно дальше произойти с его героями – сюжет романа он как раз более-менее продумал. Нет, проблема заключалась в другом. Иче-Герц не чувствовал острой потребности написать эту вещь и был совершенно не уверен в том, что именно он и только он может написать роман на этот сюжет так, как его нужно написать.

Словом, налицо было нарушение двух из трех основных принципов творчества, которые он сам же для себя сформулировал. Башевис надеялся, что через пару дней это ощущение пройдет, но оно не только не проходило, но и, наоборот, становилось с каждым днем все острее.

Все сроки, в течение которых он обещал брату и Кагану представить новые главы романа, давно прошли, а он все еще не написал ни строчки. Конечно, в сложившейся ситуации следовало бы немедленно встретиться с ИИ, все ему объяснить. Но Иче-Герц не мог заставить себя это сделать и избрал наихудшую из всех возможных линий поведения – он не только «исчез» для редакции «Форвертса», но и в течение нескольких недель всячески избегал встреч с братом, ни разу не показавшись у него дома. Он начал подумывать о том, чтобы купить билет до Варшавы, тайно покинуть Америку, а по пути выброситься за борт…

Но в один из дней произошло неизбежное – братья столкнулись на улице.

Исраэль-Иешуа не скрывал своего гнева, и у него были для этого основания.

– Пошли в кафе пообедаем и поговорим! Нам надо очень серьезно поговорить! – сказал он.

– Спасибо, но я только что пообедал, – ответил Иче-Герц, избегая смотреть брату в глаза.

– Где это ты пообедал? – взорвался ИИ. – Посмотри на себя – ты не человек, а ходячий скелет! Что вообще происходит? Ты куда-то пропал, мы с Геней сходим с ума, не случилось ли с тобой чего плохого? Ты же помнишь, что я обещал папе и маме присматривать за тобой…

Уже в кафе, когда действительно оголодавший за последние дни Иче-Герц с аппетитом съел тарелку супа, ИИ перешел к главному.

– Те главы романа, которые ты отдал, уже в наборе, – сообщил он. – Корректор и выпускающий редактор ищут тебя, где только можно, так как они обнаружили в тексте несколько логических неувязок и стилистических погрешностей и хотят, чтобы их исправил именно автор. Кроме того, где продолжение? Нам нужно с ним начинать работать…

– Рукопись у меня дома, – ответил Зингер-младший.

– Что ж, в таком случае мы сейчас пойдем к тебе домой. Прямо там я прочту текст, внесу, если посчитаю нужным, какие-то правки, и потом мы сразу же поедем в редакцию!

Понятно, что после этого Иче-Герцу не оставалось ничего другого, как признаться во всем.

Некоторое время ошеломленный этим известием Исраэль-Иешуа сидел молча, копаясь вилкой в давно остывших зразах.

– Это я виноват во всем, – наконец, сказал он. – Конечно, не надо было предлагать к печати, а тем более рекламировать незаконченную вещь. Но, с другой стороны, ты сам говорил, что писал «Сатана в Горае» именно так – главами, которые затем из номера в номер публиковались в «Глобусе». Кто же мог знать?! Кстати, поздравляю: из Варшавы пришла твоя книга. С учетом возможностей польских типографий она издана очень даже неплохо. Правда, там полно опечаток – уже в предисловии Цейтлина тебя вместо оккультиста назвали окулистом. Ладно, писатель-окулист, не вешай носа – у меня тоже были периоды, когда совсем не писалось. Но так как роман заявлен, то дописывать его придется. А пока пойду скажу Гене, что блудный брат нашелся…

По настоянию брата и Эйба Кагана Зингер и в самом деле дописал роман «Грешный Мессия», получив за него суммарно в качестве гонорара тысячу долларов. Однако сам он считал это произведение провальным и никогда не пытался его переработать или переиздать.

Тогда же, летом 1935 года, Исаак Зингер решил, что как писатель он навсегда закончился, превратившись в полного творческого импотента. Но ведь, кроме того, чтобы писать, он ничего не умел…

* * *

Навалившийся на Зингера творческий кризис продолжался почти восемь лет. В течение всего этого времени он создал лишь несколько небольших рассказов, опубликованных в том же «Форвертсе», а жил исключительно с помощью литературной и журналистской поденщины.

Первые месяцы после окончания работы над романом, он целыми днями лежал в кровати, уставившись в потолок и лишь изредка выбираясь из дома для того, чтобы поесть в каком-нибудь дешевом кафе. Но иногда у него не было денег и на это. Тогда единственной его едой за день, а то и за два были кофе с булочкой и яичницей из одного яйца, которое подавала ему хозяйка квартиры, либо бутерброды, принесенные женщиной, которую Зингер в одних своих произведениях называет Эстер, в других – Ноша, и к личности которой мы еще вернемся. Вот как Зингер описывает самого себя того периода жизни в рассказе «Один день на Кони-Айленде»:

«…Я скорчил рожу своему отражению. Н-да, не красавец – водянисто-голубые глаза, воспаленные веки, впалые щеки и выпирающий кадык. От моих рыжих волос уже почти ничего не осталось. Хотя я, можно сказать, жил на пляже, кожа оставалась болезненно-бледной. У меня был тонкий бескровный нос, острый подбородок и плоская грудь. Мне часто приходило в голову, что я смахиваю на злого духа из собственного рассказа…»

Безусловно, в подобном бедственном положении был тогда не один Зингер – точно такое же полуголодное существование вели в те годы тысячи и тысячи других еврейских «туристов» из Европы, пытавшихся всеми правдами и неправдами остаться в Штатах. Хуже всего, разумеется, приходилось именно представителям творческой интеллигенции, которая, не владея английским языком, не умея приспосабливаться к жизни, оказалась совершенно не у дел. О трагедии и том душевном и духовном надломе, который переживала эта часть еврейской эмиграции в США, Зингер расскажет позже в одном из лучших своих рассказов «Спиритический сеанс».

Бездеятельность и апатия Зингера-младшего вызывали возмущение у многих знакомых и друзей Исраэля-Иешуа Зингера. Многие из них считали, что его младший брат достаточно молод и здоров, у него, слава Богу, есть две руки и две ноги, так что он вполне мог бы заняться каким-нибудь физическим трудом. Скажем, пойти работать грузчиком в порт или устроиться на завод. Однако ИИ категорически отвергал эти предложения.

– Это просто невозможно, – объяснял он. – Во-первых, пока я жив, я никогда не допущу, чтобы мой брат убивал себя на какой-нибудь черной работе. Во-вторых, что вам сделал владелец какого-то завода, что вы его так не любите?! Поручать Иче работу у станка не просто бессмысленно, но и опасно: хотя у него и в самом деле есть две руки, но обе они – левые!

ИИ попытался привлечь брата к живой журналистской работе в «Форвертсе» и в качестве первого задания поручил ему написать очерк о забастовке, объявленной профсоюзом докеров в нью-йоркском порту. Башевис-Зингер и в самом деле поехал в порт, но вернулся оттуда, как и некогда из Варшавского суда, с пустыми руками – по его словам, он так и не понял, почему докеры бастуют, что их так раздражает, и вообще их проблемы ему совершенно не интересны.

И все же сказать, что в первые месяцы пребывания в стране Иче-Герц только и делал, что лежал и плевал в потолок, было бы неправдой. Именно в это время он усиленно изучал английский язык, и вскоре, хотя еще и не говорил, но свободно читал на этом языке. Спустя много лет, в интервью с Ричардом Бурджиным, когда тот выразил удивление тем, насколько свободно Зингер владеет английским, тот поделился с ним своими секретами изучения языка:

«Я нашел учительницу, приятную молодую девушку по имени Мона Шуб. Кроме того, я занимался и сам. Я купил для себя карточки и написал на них необходимые мне слова и их перевод на идиш – можно сказать, составил свой собственный словарь. Каждый вечер перед сном я вновь повторял все эти слова, пока не заучивал их наизусть. Я пробовал также читать Библию на английском. Спустя год я уже мог свободно объясниться с любым человеком на улице. Я даже мог флиртовать с моей преподавательницей. Главное заключалось в том, что я действительно сильно хотел изучить английский. Я знал, что если не выучу язык, то буду окончательно потерян в этой стране. Но писатели-эмигранты крайне редко овладевают английским на уровне родного. Исключение составляет разве что Набоков. Само собой, я никогда не пытался писать на английском. Я знал, что до конца жизни буду писать только на идиш…»

В 1936 году Зингер-младший, благодаря своему знанию английского и широкой эрудиции, начал вести в «Форвертсе» развлекательно-познавательные колонки под рубриками «Это интересно», «Это стоит знать», «Знаете ли вы?» и т. д.

Эти колонки обычно использовались для заполнения пустых мест в случае нехватки в газете актуальных материалов о тех же забастовках, съездах профсоюзов и др. важных событиях.

Зингер, продолжавший интересоваться всем, что происходило в различных областях науки, щедро потчевал читателей «Форвертса» сведениями о том, какой зверь быстрее всех бегает, какова прочность человеческого волоса, откуда дырки в сыре и т. п. и все эти рубрики пользовались успехом у читателей. Зингер подписывал их обычно псевдонимом Д.Сегал. Это имя, как ни странно, было известно читателям куда лучше, чем имена главных политических обозревателей и репортеров газеты. Точнее, это было не только не странно, но и вполне закономерно – именно так обстоит дело во всех газетах мира.

Вот как сам Зингер об этом с улыбкой вспоминал в рассказе «Тоскующая телка»:

«После некоторого колебания я решил сказать ему правду: пишу, мол, для газеты на идише как внештатный сотрудник. Глаза фермера срезу загорелись:

– Как ваше имя? Что вы там пишете?

– Я веду рубрику «Куча фактов».

Фермер всплеснул руками и притопнул ногой:

– Вы автор «Кучи фактов»?

– Да, я.

– Господи! Я же читаю вас каждую неделю. Я специально езжу в поселок по пятницам за газетой. И не поверите, но я читаю «Кучу фактов» даже прежде новостей. Все новости скверные. Гитлер то, Гитлер се. Гори он огнем, пройдоха, негодяй! Что ему надо от евреев? Разве они виноваты в том, что Германия проиграла войну? От одного чтения этих новостей может хватить удар. А вот ваши факты – это знание, наука. Это правда, что у мухи тысяча глаз?

– Правда.

– Как это возможно? Зачем мухе столько глаз?

– Должно быть, природе все под силу.

– Если хотите видеть природу во всей красе, оставайтесь здесь. Подождите минутку. Я должен пойти сказать жене, кто у нас в гостях…»

Помимо ведения таких рубрик, раз в неделю Зингер выполнял в «Форвертсе» обязанности ночного выпускающего редактора, в задачу которого входило вычитывание материалов газеты непосредственно перед выпуском. Эта работа приносила Зингеру все те же 40–50 долларов в неделю, на которые можно было перебиваться с хлеба на квас, но не более того.

Были у Зингера в тот период еще два приработка, о которых он никогда не вспоминал в беседах с журналистами, но о которых хорошо знали в писательской среде.

Первый из них заключался в том, что Зингер писал… короткие порнографические рассказы и тексты для комиксов по заказу нескольких еврейских издателей. Так как речь шла о «непристойной литературе», то вся эта продукция никогда не выставлялась на прилавки еврейских книжных магазинов, а продавалась тайно, особо доверенному кругу покупателей. Разумеется, ее автор оставался безымянным.

Другой источник приработка заключался в том, что Зингер, вспомнив полученные им в детстве и в юности знания, писал статьи и даже книги за известных американских раввинов, зачастую получивших это звание без должного религиозного образования, но страстно желающих закрепить за собой реноме знатоков Торы. Не случайно именно такой работой зарабатывает себе на жизнь Герман Брудер – главный герой романа «Враги. История любви». Лично у автора этих строк есть большое подозрение, что роковая ошибка в именах ангелов, допущенная героем «Врагов» при написании им статьи за известного раввина, вызвавшая такое возмущение последнего, была в свое время допущена самим писателем.

Причем оба эти приработка для Зингера не только не противоречили друг другу, но и воспринимались им как нечто вполне естественное.

Более того – оба они отвечали складу его натуры и доставляли ему определенное творческое удовлетворение. К тому же и источник у них был, по сути дела, один: те же книгоиздатели, которые заказывали Иче-Герцу порнографические рассказы и комиксы, знакомили его и с раввинами, желавшими издать от своего имени брошюру на ту или иную религиозную тему. Наконец, сам Зингер усматривал в этом определенный перст судьбы и знак, подаваемый ему с того света отцом – ведь и Пинхас-Мендель в свое время тоже писал статьи и книги за радзиминского ребе.

Такая работа позволила Зингеру оживить в памяти весь хранившийся в ней пласт религиозных источников, заново перечитать и переосмыслить многие из них, познакомиться с новыми книгами Хефец-Хаима, рава Соловейчика, рава Кука и др. выдающихся еврейских религиозных мыслителей ХХ века. Это, безусловно, значительно расширило его эрудицию и было потом использовано им в последующем творчестве.

В это же самое время Иче-Герц Зингер получил первые письма от Руни – сначала из Стамбула, где она с сыном оказалась после депортации из СССР, а затем из Палестины, куда они, наконец, благополучно прибыли.

В письме из Тель-Авива Руня рассказывала о своем житье-бытье, о том, как вырос и каким смышленым оказался их сын. Кроме того, разумеется, Руня задавала вполне резонный вопрос о том, считает ли он все еще действительным их неформальный брак; намерен ли он воссоединиться с ней в Палестине, а заодно спрашивала, не может ли он как-то помочь ей и сыну, так как они крайне бедствуют.

Вот что написал Зингер в ответ на это первое письмо Рони:

«…Тот факт, что я сумел выучить английский и установить тонкую связь с англоязычной Америкой, мне пока ничего не принес. У Америки, говорящей по-английски, тоже свои проблемы и болезни. Америка же, говорящая на идиш, это – сущий ад, она опускает человека на самое дно жизни, выдавливает из него все соки, и я стараюсь от нее держаться подальше настолько, насколько ты можешь это себе вообразить.

Я снова работаю и чувствую себя человеком, который весьма преуспел в том, чтобы избежать опасности сойти с ума. Но я навсегда распрощался с мечтой жить за счет беллетристики и публикации своих произведений в «Форвертсе».

Да, я немного работаю в «Форвертсе», но делаю там чисто техническую работу и еще что-то перевожу, но мне и в голову не приходит опубликовать какой-нибудь роман в «Форвертсе», да и упаси Бог быть беллетристом в этой газетенке. Сама мысль о том, чтобы в ней печататься, вызывает у меня отвращение к писательскому труду. Я ненавижу тот вульгарный идиш, на котором пишут ее авторы, не приемлю их взглядов, не говоря уже о стиле и содержании их опусов. Но я тешу себя надеждой, что и для того читателя, для которого я хотел бы писать, тоже где-нибудь найдется уголок. Я все еще верю, что когда-нибудь меня ждет успех…

Но пока я беден, а точнее, нищ, как синагогальная мышь, хотя худшее я, кажется, уже прошел. Хорошо, что проблема денег, о которой ты пишешь в своем письме, для нас обоих всегда была не так уж важна. Поверь, что после того, как я выслал тебе 15 долларов, у меня не осталось в кармане даже цента на то, чтобы купить коржик…»

Это датированное 1938 годом письмо ясно показывает, что к тому времени Зингер уже начал выходить из затянувшегося творческого кризиса. В этот период он заполнил всевозможными набросками и конспектами сюжетов несколько записных книжек, и не исключено, что именно тогда, на пороге Второй мировой войны, в его голове родились замыслы, питавшие затем его творчество на протяжении двух последующих десятилетий, а то и дольше.

Но самая большая ирония судьбы заключалась в том, что именно Зингеру, с таким сарказмом писавшему о публикуемой на страницах «Форвертса» беллетристике, вскоре предстояло стать ведущим беллетристом этой газеты и оставаться таковым многие годы. На страницах этой газеты увидят впервые свет почти все произведения, которые принесут ему поистине мировую славу; ей он в значительной степени будет обязан своим материальным благополучием.

Однако когда спустя 13 лет после этого письма Башевис-Зингер будет сидеть с сыном в кафе и тот оставит на тарелке кусок яичницы, уважаемый и неплохо обеспеченный писатель аккуратно подцепит этот кусочек ломтиком хлеба и отправит себе в рот.

– Я слишком долго жил впроголодь, чтобы спокойно видеть, как кто-то оставляет на тарелке пищу, – объяснит он.