Текст книги "Братья-соперники"

И между тем, как за Борисом Семеновым потянулись к Иоакиму греки с Афона, монахини и крестьяне, и всякий иной люд, к князю Василию подошел с поклоном ключарь Иаков и сообщил, что патриарх просит его пожаловать в «малую» келью и там подождать его. Провожая князя по владычным покоям, ключарь все что-то бормотал себе под нос вполголоса, так что даже и князь Василий, давно уже знавший этого доброго и очень бестолкового старика, обратил наконец внимание на его бормотание:

– Что ты это, отец Иаков? Молитву, что ли, новую складываешь или канон какой на память твердишь?

– Нет, батюшка князь! На меня беда пришла… с моей памятью!

– Какая же твоя беда, отец Иаков?

– Да вот, приказал святейший колоколам на Ивановской колокольне прозванье переменить. Как докладываем мы ему о благовесте, так велено нам в докладе новый-то большой называть Успенским, а старый Успенским Воскресным, а Реут – по-ли-елейным… Вот я и путаюсь при докладе святейшему; хочу сказать «Успенский», а говорю «Воскресенский», а вместо полиелейного – все Реут да Реут!.. Даже прогневал святейшего!.. И твержу теперь на память, в которые колокола благовест заказан!

Князь Василий невольно улыбнулся и подумал: «Видно, у каждого своя забота, и каждому Бог дает ее по силе!»

В «малой» келье патриарха, выходившей окнами в так называемый комнатный садик, устроенный в виде террасы над сводами патриаршей казенной палаты, князю Василию пришлось недолго ожидать. Иоаким вступил в палату через несколько минут и, опустившись в кресло около столика, на котором был золотом и красками писан патриарший герб, пригласил и Оберегателя сесть.

– Святейший отец-патриарх, – сказал князь Василий, почтительно преклоняя голову перед Иоакимом, – я пришел к твоему архиерейству просить благословения на предстоящие мне многотрудные подвиги.

– Я ожидал тебя, князь Василий. Знаю, что ты, чадо верное и нелицемерное, не забудешь о нашем благословении даже и среди твоих забот государственных, и приготовил тебе благословение… Но прежде, чем передам, я должен говорить с тобой о тайном деле.

– О тайном? – переспросил князь Василий.

– Да, сын мой возлюбленный, и молю тебя, и заклинаю никому не передавать беседы нашей. Я назвал тебя чадом верным и нелицемерным, ибо знаю, что не лежит в тебе сердце к мрачным ковам и злохитростным мечтаниям… Но ты от нас грядешь… Ты бежишь вослед воинской славе… На кого же ты нас покидаешь? Кому вручаешь судьбу малолетних государей и всего государства?

– Святейший отец-патриарх! Не я государством правлю – благоверная царевна София Алексеевна…

– Не говори со мною как царедворец! Нас здесь слышит только Бог единый, а от Него и помысла не скроешь! Царевна-правительница и государством правит, а ты ею правишь, князь Василий. Молю Всесильного Творца, чтобы Он простил тебе твой грех за то, что ты нас от ее властолюбия оберегаешь… ее клевретам воли не даешь! А без тебя-то что будет?

– Как буду я в полку, так государыня дозволила мне передать дела Посольского приказа сыну Алексию…

– Да я не о делах посольских! Ими и малолеток твой управит, при таком хорошем дядьке, как Емельян Украинцев… Ну а при ней-то, при самой-то кто тебя заменит?

Князь Василий молчал, потупившись.

– По душе скажу тебе, князь Василий, боюсь я твоего Шакловитого! Он человек опасный!.. Ему царевна доверяет все свои затеи… А у него в уме недоброе!..

– Я Федора Леонтьевича знаю, – сказал князь Василий, – и готов за него ручаться…

– Не ручайся, князь Василий! Я больше тебя живу на свете и больше видывал людей; и с этими хохлами я смолоду живал в одних стенах, как был еще иноком в Межигорской обители. Хохла как ни выворачивай, все изнанка: до лица не доберешься… А сказывают мне, что Федор Шакловитый и по все дни по вечерам у Сеньки в Спасском монастыре бывает и будто Сенька (а это злой латинщик!) успел уже свести его с приятелями-то со своими…

– С какими приятелями?

– А со стрелецкими начальниками: с Никитой Гладким да со Стрижем, да с Черным, да с Цыклером… А разве ты не знаешь, что это за люди?.. Разве ты не видишь крови на их руках?

– Но дозволь же мне, владыко, замолвить слово в пользу Федора Леонтьевича. С тех пор как поручен ему Стрелецкий приказ – не он ли обуздал эту «надворную пехоту»? Не он ли первый сумел взять стрельцов в руки после казни Хованского?

– Чего ж теперь-то ищет он в стрельцах? Зачем с ними якшается? Зачем поит и угощает их на своем загородном подворье под Девичьим?

– Не ведаю, святейший патриарх.

– Я потому и говорю с тобой, что ты не ведаешь, а должен ведать! И должен меры принять к тому, чтобы спасти нас от новой смуты… Помни, что никто другой, а ты ответишь Богу! Пока ты здесь еще, остереги царевну от замыслов. Ведь ты не Шакловитый! Нечего тебе искать – ты взыскан всем, и от Бога, и от великих государей! Останови царевну! Не к добру она идет!.. И наблюди за этим. А я уже велел следить за Сенькой, и, если я увижу, что он мешается в мирские дела, я его по-своему уйму и приведу к смирению.

Тут патриарх постучал в пол своим посохом: явился ризничий Акинфий с образом Успения в прекрасной серебряной басменной ризе.

Патриарх поднялся со своего места, взял образ, благословил им князя Василия и, прикоснувшись краем иконы к его наклоненной голове, сказал твердо:

– Не измени своему долгу и святой присяге! И да пошлет тебе Бог на враги победу и одоление! Акинфий, отправь икону к князю с нарочным.

Простившись с патриархом, князь Василий в глубоком раздумье шел из «малой» кельи и почти столкнулся с ключарем Иаковом, который, ничего кругом себя не видя, бегал взад и вперед по сеням и всем бормотал вполголоса:

– Господи, что же это будет? Успенский-то помню, что Воскресным звать! А Реут-то, Реут-то как? Просвети и настави, Господи!

XI

Беседа с патриархом сильно подействовала на князя Василия. Святейший никогда прежде не говорил с ним так искренно, не касался так прямо щекотливых вопросов современности, не высказывал так открыто своих желаний. Князь Василий несколько раз в течение последних лет имел случай убедиться в том, что Иоаким благоволил к нему, но ему представлялось весьма естественным, что этим благоволением патриарха он обязан главным образом своему высокому положению и обширной власти, сосредоточенной в руках Оберегателя. Тем более был он поражен, когда услышал от патриарха, что тот ценил в нем его личные качества и в зависимость от его личного влияния ставил внутреннее спокойствие государства… В пору сказанное слово пробило толстую кору эгоистических расчетов царедворца и запало в душу князя Василия – он с тревогою взглянул в ближайшее будущее и сам невольно задал себе вопрос о том, что может произойти в Москве во время его отсутствия? Он видел, что поданный им совет пришелся по душе Софии и что она стремилась поскорее осуществить его на деле, спешила сравняться с братьями во власти и в значении; и не без страха замечал князь Василий, что Софья полагает достигнуть намеченной им цели не постепенным, медленным, но верным путем строго рассчитанных дипломатических ходов и уловок, а весьма опасным путем насильственного переворота, в помощь которому, на всякий случай, подготовлялось движение между стрельцами. А так как Софье было известно нерасположение князя Василия ко всем крутым и жестоким мерам, то она, по-видимому, предоставляла руководство в подготовке переворота человеку более решительному и менее разборчивому в средствах – Шакловитому. Но князь Василий хорошо знал Шакловитого: он понимал, что этот человек, глубоко преданный Софье и ею выдвинутый из ничтожества на важный пост думного дьяка, может быть пригоден только как деятель второстепенный, как надежный и точный исполнитель чужих предписаний… Князь Василий знал и то, что Шакловитому нельзя было доверить важное государственное дело, его нельзя было поставить во главе известного движения, как человека неродовитого, случайно выдвинутого из низшего слоя общества, ни с кем не связанного никакими отношениями и притом мелочно-честолюбивого, заносчивого и некстати горячего. Еще с большим недоверием относился князь Василий к другу и советнику Шакловитого – Сильвестру Медведеву, который также основывал все свои упования на торжестве Софии и готов был ей содействовать во что бы то ни стало. Князь Василий знал, что действительно только через Сильвестра мог Шакловитый сблизиться со стрельцами, которых вооружил против себя крутыми мерами и чрезвычайною строгостью отношений к ним, когда после казни князей Хованских принял на себя управление Стрелецким приказом. Из слов патриарха князь Василий заметил, что отношения Сильвестра Медведева к стрельцам известны святейшему и, следовательно, легко могут обратить на себя внимание «преображенских приятелей» и даже вызвать с их стороны такой отпор, какого, конечно, не ожидала и не желала Софья. Оберегатель при первом удобном случае решился переговорить с Шакловитым и предостеречь правительницу.

Дня два спустя после свидания с патриархом князь Василий зазвал к себе Шакловитого обедать и после стола, за чаркой доброго вина, спросил как будто бы случайно о Сильвестре Медведеве.

– Эх, князь Василий Васильевич, в пору ты о нем воспомянул! На Сильвестрия мне смотреть жалко: так его теснит и гнетет святейший. Теперь Лихудьям строит у него в обители каменные палаты под их школу, а Сильвестриеву школу собирается закрыть.

– Что ж так? Ведь, кажется, святейший благоволил к нему – недаром справщиком его поставил на Печатный двор.

– Да все наветы этих греков да споры с иноком Арсением…

– А не то ли вредит Сильвестрию, что он по-прежнему дружит со стрелецкими начальными людьми? – заметил Оберегатель, пристально вглядываясь в лицо Шакловитому.

– Не знаю, право… я что-то не слыхал об этом… Мне говорили, что между стрельцами есть земляки Сильвестрия… Так, может, с ними?

– Не знаю, земляки ли? Мне называли даже его приятелей: Петров Обросим, да Куземка Чермный, да Никита Гладкий, да Цыклер… Все из тех, что в сто девяностом году на площадь выходили. И говоришь ты – земляки? Какой же Цыклер ему земляк? Ведь он же иноземец?..

– Ну, может быть, и кроме земляков, есть у него знакомцы…

– Вот то-то я и слышал, что у Сильвестрия между стрельцами есть и знакомцы, и приятели, что он и принимал их у себя в обители, и будто это именно святейшему не нравится. Ведь ты, Федор Леонтьевич, с Сильвестрием приятель и земляк, так ты бы предупредил, предостерег его…

Шакловитый, в свою очередь, пристально посмотрел на князя Василия, который понял значение его взгляда и продолжил:

– Сказать по правде, слышал я еще, будто и тебя отец Сильвестрий свел с этими людьми, и ты с ними тоже часто видишься и даже у себя их принимаешь и угощаешь?

Шакловитый сверкнул глазами, как лезвием ножа, и, стараясь улыбнуться, проговорил не без смущения:

– Людей послушай, так всего наскажут! Сильвестрий не сводил меня ни с Цыклером, ни с другими полковниками стрелецкими, а сам я с ними стал сходиться и чаще видеться… затем, что…

– Затем, что думаешь – не пригодятся ли они царевне? – спокойно добавил князь Василий.

Шакловитый нахмурил брови и, опустив глаза, проговорил нерешительно:

– А разве ты сам, князь Василий Васильевич, думаешь, что мы без них сумеем обойтись?

– Не только думаю, но твердо верю в то, что царевна утвердится на престоле не кровью, не насилием, а мудростью, как истинная София. Не забудь, что мы уже поднимали Землю на стрельцов и сбили им рога! Так разве же не сумеют и другие сделать то же?

Шакловитый отвечал сумрачным молчанием.

– И уж если пошло на правду, – продолжал князь Василий, – так я тебе скажу, Федор Леонтьевич, что эти замыслы нужно бросить. Оставь, не шевели стрельцов – не поднимай их! Против этой силы найдутся силы еще и не такие… Надо всех заставить верить, что никто, кроме царевны, не управится с Землею, не снесет всей тяготы правления, не сумеет вcex примирить и успокоить и оградить от всяких зол и внутри и вне, а потому и следует ей братьям соцарствовать. Пусть каждый получит равное участие в правлении – София все же будет преобладать и, правя за себя и за царя Ивана, не даст воли царю Петру и всем, кто за его спиною хоронится. А тогда, конечно, и бояре, и патриарх – все будут за нее… И только этим мирным путем мы можем дело довести благополучно до цели. А прежними путями теперь уж не дойдешь, Федор Леонтьевич! И я прошу тебя и заклинаю оставить всякий помысел об этом: дай мне слово, что ничего не предпримешь до возвращения моего, что ничего не сделаешь, не совещавшись со мной!

– Помилуй, князь! Да что же я смею делать без тебя? И помыслов не может быть… Я только думал, что не мешает заручиться на всякий случай…

– Заручиться можешь. Но поднимать, мутить стрельцов не думай. Знай, что в этом я был бы первый враг тебе, Федор Леонтьевич! И мудрено ли силой взять? Нет, ты умом возьми! Сумей перехитрить врага, сумей заставить в тебе нуждаться!

– Хорошо бы, князь, кабы и всех врагов можно было умом одолеть, – лукаво заметил Шакловитый. – Да ты и сам, чай, разумеешь, что не со всеми так легко поладить?

– Пусть так! Но не спеши хвататься за нож: все дело можешь загубить. Дай справиться с татарами… А как вернемся мы с победой, как будет в наших руках вся сила воинская и все начальные люди из рук царевны будут ожидать наград и милостей, – тогда как раз настанет время завести речь и о венчании царевны. Так ли?

– Конечно, так, князь Василий Васильевич. И как ты порешил, пусть так и будет! Гряди в славу Божию на общего врага. Дозволь мне осушить чару во здравие твое и пожелать тебе счастливого пути и беспрепятственного возвращения в Москву!

И он, поднявшись с места с кубком в руках, поклонился князю Василию и, разом осушив свой кубок, поставил его на стол.

Как раз в это время вошел в палату Кириллыч и с низким поклоном подал князю письмо, запечатанное маленькою черною печатью, слишком хорошо ему знакомою. Князь быстро вскрыл письмо и, пробежав его глазами, спросил Кириллыча:

– А кто принес письмо?

– Старик какой-то.

– Пусть обождет; я скоро позову ею. Он будет мне нужен.

Кириллыч направился к дверям, чтобы исполнить приказание князя, а Шакловитый взялся за шапку и стал откланиваться. Князь не удерживал его, и только что остался один, как снова развернул письмо и стал его внимательно читать, вдумываясь в каждое слово. Царевна известным ему крюком писала следующее: «Свет мой, братец Васенька! Как к тебе сия моя грамотка дойдет, прикажи послать к себе того посылыцика, который ту грамотку подаст. Буде ты свою судьбу знать хочешь, он тебе ее как по книге расскажет. По сем, здравствуй, мой свет, на веки неисчетные».

Перечитавши письмо, князь приказал позвать к себе подателя его.

Через несколько минут Кириллыч ввел в палату какого-то старца в темной свитке, который, переступив порог, отвесил низкий поклон и молча стал у дверей. Князь Василий сделал Кириллычу знак рукою, и тот, выйдя из комнаты, припер за собою дверь.

Тогда Оберегатель взглянул на старца и с удивлением заметил, что тот смело и пристально смотрит на него своими большими темными очами. И князю Василию вдруг стало жутко от этого сильного, острого, прямо на него направленного взгляда. Чтобы не выказать этого неприятного чувства, князь поднялся со своего места и прошелся взад и вперед по палате. Но даже и в то время, когда он поворачивался к старику спиною, он ощущал на себе тот же взгляд, испытывал ту же обаятельную его силу.

– Кто ты? – спросил наконец князь Василий, быстро обернувшись и подходя к старику.

– От благоверной государыни царевны прислан к твоей милости. Зовут меня Митькой Силиным, а кормлюсь я от знахарского мастерства.

– От болезней лечишь – наговором или травами какими?

– И травами, и всяко лечим. Как придется.

– И гадать умеешь?

– И гадаем – и на бобах, и на воде, и по ладони смотрим, кому что суждено…

– Ну, посмотри мне на ладонь, скажи, что ты увидишь?

Старик положил белую, красивую, выхоленную руку князя на свою корявую и морщинистую руку, внимательно всмотрелся в линии его ладони, потом насупил брови, соображая что-то про себя, и сказал:

– Многолетен ты будешь, князь… доживешь до глубокой старости, а много горя увидишь – жизнь твоя неспокойная будет. Вот одна напасть, а вот другая… – продолжал старик, указывая пальцем на пересечения и скрещивания побочных линий ладони с главною линией жизни. – И до конца жизни в любви и согласии с женою проживешь. Видишь, как эти рытвины сошлись да сойдясь-то протянулись.

Князь Василий недоверчиво взглянул на колдуна и подумал про себя: «Много ты знаешь, старый плут!»

Старик понял значение взгляда, брошенного Оберегателем, и как бы в ответ на этот взгляд проговорил сквозь зубы:

– Теперь-то, может, ты и чужбинку любишь, боярин; ну а ведь сам, чай, знаешь поговорку: «К костям мясо слаще, под старость – жена милее».

– Ну а еще что скажешь? – перебил его князь Василий, стараясь скрыть впечатление, произведенное на него неожиданным замечанием Митьки.

– По ладони я тебе больше ничего не могу сказать; а если правду-то молвить, так я о тебе и многое знаю, да говорить не смею.

– Говори все, что знаешь. Не бойся – я тебе приказываю.

– Приказываешь? – лукаво прищурившись, переспросил старик. – Нам приказывать никто не волен. Царевна посильнее тебя будет, а и та меня просит да жалует! Так вот, коли я сказал тебе, князь-батюшка что говорить не смею, так не из боязни перед твоею силою и властью, а потому, что огорчить тебя не хочется.

– Огорчить?! Уж ты, смотри, не очень ли высоко нос дерешь! Немало я видал на своем веку, как вашего брата батожьем бьют да в срубах на Болоте сожигают.

– Это точно, князь! Нас и пытать, и жечь можно; ну а силы-то нашей ни пыткой, ни огнем перевести нельзя. И сила наша немалая: за многие версты по ветру мы и порчу посылаем, и присухи наводим, и душою мутим… Сам небось изволил пробовать, каковы коренья-то бывают, которые для прилюбления в яства кладут? Хе, хе, хе!

– Что ты бредишь такое – кто тебе наболтал об этих кореньях? С чего ты взял?.. – быстро отозвался князь Василий, невольно меняясь в лице и стараясь казаться спокойным.

– Никто ничего не наболтал мне, я это сам узнал, князь! – многозначительно отвечал старик. – И ты не гневайся и не стращай меня, коли я что и не так скажу. Не ко вреду тебе, а к твоей же пользе я о тебе гадал, по приказу государыни-царевны. И не нашею силою прознал я то, что с тобою сбудется. Что знаю, то и скажу без утайки, без обману!

– Да говори же скорее, что ты знаешь, – и вот на тебе – язык позолотить! – нетерпеливо проговорил князь Василий, суя в руку колдуну три золотых.

– Много доволен твоею милостью и твоим жалованьем. А будешь ли ты моим сказом доволен, князь, – того не ведаю.

– Ну скорее к делу!

– Старец Сильвестрий, что в Спасском монастыре живет, умеет как-то по звездам смотреть и сказывал мне, что смотрел, и будто по звездам выходит, что быть в Москве кровопролитию великому… Не поверил я ему и сам влезал на Ивановскую колокольню с Андрюшкою Бурмистровым, стрелецким головою, и в солнце смотрел – и точно видел, что все вы по колено в крови ходите… и ты, и царевна… И оба вы ликом темны – и ты, и царевна, а цари сидят светлы и радошны, и венцы на головах у них как жар горят.

Князь Василий, слушая эти странные речи, опять почувствовал себя под обаянием взгляда старого колдуна и невольно вздрогнул.

– И думается мне, – продолжал старик, понижая голос, – что не будет вам удачи в вашем деле и что цари вас одолеют и будет после того кровавое смущение, какого еще на Московском государстве прежь сего не бывало… Гадал я и насчет похода твоего, князь, и выходит…

– Ну, ну, чтó выходит…

– Выходит, что тебе и тут не будет удачи. И мой совет: тебе бы не ходить…

– Что выдумал еще! Небось не страшно!

– На то есть твоя воля, боярин, а я что знаю, то и баю. Тебе здесь нужно быть! Пока ты там с врагами будешь биться, тут на твое место много найдется охотников и корешков поищут посильнее…

– Опять ты путаешь о каких-то корешках, – сердито перебил его князь Василий.

– Что делать? Сердце женское и прилюбчиво, и изменчиво… С глаз долой и из сердца вон! Не ходи в поход – другого за себя пошли! Пойдешь, много нужды примешь, а беды не избудешь.

Князь Василий слушал, нахмурившись и нетерпеливо крутя ус. Когда колдун замолчал, он спросил его:

– Все ли ты сказал? Не укрыл ли чего?

– Нет, князь! Ничего не укрыл; сказал тебе то, чего ни царевне не сказывал, ни старцу Сильвестрию. Знаю, что не угодил тебе моим гаданием: дурное никому не любо! Вот и Федор Леонтьевич тоже набросился на меня, как я ему сказал, что видел его в солнце без головы. А чем я виноват: по моему гаданью выходит, что не сносить ему буйной головушки на плечах. Хе, хе, хе!

Князя Василия покоробил этот лукавый и противный смех. Он поспешил спровадить колдуна, сунув ему несколько золотых в руку и молча указав ему на двери.

Старик поклонился князю и уже повернулся было к дверям, но приостановился на пороге и, оглянувшись на князя Василия, сказал:

– Чуть было не запамятовал еще одно сказать тебе, князь! Берегись сентемврия месяца – и ничего в сентемврии не начинай. Прощенья просим…

И, сверкнув в полутьме сумерек своими большими темными глазами, старик поспешно перешагнул через порог и скрылся за дверью, оставив князя Василия в тревожном раздумье и странном недоумении. Многое в речах колдуна его поразило, многое показалось непонятным, и многое заставило его невольно содрогнуться при одной мысли о том, что предсказанное возможно, исполнимо, осуществимо!.. Настоящее было так светло и величаво, так полно всяких земных благ и соблазнов, что самая мысль о возможности каких-то неудач, утрат и бедствий в будущем уже смущала и бесила князя Василия.

– Нет! Быть не может! Врет старый колдун… С Божьей помощью одолеем врагов внешних, а там уже померяемся и со здешними…

А между тем сердце его ныло и билось тревожно…