Текст книги "Братья-соперники"

XII

В течение всей осени и большей части зимы в Москве велись самые деятельные приготовления к предстоящему походу. Наибольшая часть работы выпадала на долю того из Приказов, который в Московском государстве именовался Разрядом и ведал всех служилых людей. В Разряде велись им списки, по особым разборным описям, ежегодно присылаемые от городовых воевод и из других Приказов, ведавших отдельными частями войска. И вот в течение нескольких месяцев сряду день и ночь неутомимо скрипели перья дьяков и подьячих Разряда, изготовляя десятки тысяч столбцов, и в них подробно обозначали имена и прозвища тех ратных людей, которые должны были явиться не позже марта месяца на службу в Большой полк к князю Василию Васильевичу Голицыну или в другие полки, под начальство бояр: Шеина, князя Долгорукова и окольничего Неплюева. Из Москвы то и дело скакали гонцы в Украйну к гетману Самойловичу, побуждая его спешить с приготовлениями к походу и сбором запасов и всего воинского снаряда в определенные пункты. К украинским городам со всех концов России тянулись длинные вереницы служилых людей, в самых разнообразных одеждах и доспехах, с самым разнородным вооружением. Богатые помещики-дворяне двигались по дорогам большими поездами, окруженные многочисленною конной свитой, с запасными поводными конями, с целым обозом повозок, нагруженных запасом: бедные ехали сам-друг либо сам-третий на дрянных клячонках, плохо вооруженные, с двумя-тремя слугами, которые шлепали по снегу и грязи пешком около какой-нибудь тележонки с рогожным покрытом, на которой сложена была вся их рухлядишка. Многие из таких голяков, вынуждаемые к выступлению в поход особыми «выбойщиками», пускались в дорогу без всяких средств и запасов и, соединяясь партиями человек в тридцать и более, шли по дорогам, питаясь чем Бог пошлет, не брезгуя и возможностью стянуть что плохо лежало, добывая себе пропитание то силою, то хитростью, а иногда прибегая даже к открытому грабежу и разбою. Но, как бы то ни было, хоть и медленно и не совсем стройно и ладно, однако же вся эта масса людей стекалась постепенно к указанным пунктам и во всей русской земле было заметно то усиленное брожение и движение, которое всегда предшествовало всякой войне. Наконец в половине февраля вся канцелярская работа в Москве была окончена, все распоряжения сделаны и все меры приняты: требовалось присутствие главного воеводы на месте для окончательного устройства рати и последних приготовлений к войне. И вот на 22 февраля 1687 года назначено было торжественное выступление воевод из Москвы и проводы тех святынь, которые должны были сопровождать их в поход против неверных.

Уже задолго до назначенного срока на Большом дворе князя Василия Голицына шли деятельные приготовления к походу, но в последнюю неделю, перед выступлением князя из Москвы, двор его обширных палат обратился в настоящий воинский табор. Из оружейной палаты к мастерским палатам и обратно то и дело таскали охапками всякое оружие: шеломы, ерихонки с мисюрками, доспехи дощатые и кольчужные, конскую сбрую и седла. С утра и до ночи над всем этим запасом работали кузнецы и оружейники, седельщики и шорники. Стук кузнечных молотов и лязг стали, оттачиваемой на колесе, не прекращались и нередко сливались с залпами выстрелов, раздававшихся на заднем дворе, где пробовали и пристреливали пищали и мушкеты. Весь двор был заставлен повозками, и крытыми, и открытыми, на которые укладывались шатры и наметы, съестные припасы, сундуки с казною и посудою, коробьи с платьем и всякою домашнею рухлядью. Лошадей, назначенных в поход под князя и его многочисленную свиту, то проезжали, то подковывали, внимательно осматривая, то пробовали и под седлом, и в упряжи. В людской палате тоже происходила суета страшная: все отъезжавшие с князем на службу пригоняли доспехи, примеряли походное платье, упражнялись в умении владеть оружием и управлять конем. Накануне выступления вся эта суетня прекратилась, весь этот шум, стук и гомон стихли: все было готово, словно замерло в ожидании завтрашнего многознаменательного дня.

Вечер накануне выступления князь Василий провел на своем подворье под Девичьим монастырем, а возвратясь домой, призвал к себе сына Алексея и долго беседовал с ним, запершись в своей шатровой палате. В четыре часа утра, на другой день, князь Василий был уже на ногах и поспешно одевался в богатейший золотный кафтан с изумрудными застежками; он спешил во дворец к обычному раннему выходу, за которым должно было следовать «боярское сиденье», назначенное в Грановитой палате, а затем – торжественное богослужение, раздача знамен воеводам и проводы святынь в поход.

Когда князь Василий вступил в комнату царевны Софии, она сидела за столом с пером в руке и перечитывала небольшой лоскуток бумаги, четко исписанный ее почерком. С первого же взгляда князь заметил, что София сильно взволнована: ее глаза были заплаканы, а по лицу было заметно, что она провела бессонную и тревожную ночь. Поздоровавшись с Оберегателем, царевна взяла со стола лоскуток бумаги и сказала:

– Вот тебе, князь Василий, на память от меня вирши, что вчера мною были написаны к гербу твоему. Не осуди – пишу как умею…

И она прочла вслух следующее восьмистишие:

 
Камо бежиши, воин избранный[7]7
   Герб В. В. Голицына изображал вооруженного всадника, скачущего на коне.


[Закрыть],
Многажды славне честию венчанный!
Трудов сицевых и воинской брани,
Вечной ты славы дотекши, престани,
Не ты, но образ князя преславного,
Во всяких странах зде начертанного,
Отныне будешь славно сияти,
Честь Голицынов везде прославляти.
 

Прочитав свои вирши, София подала их князю Василию, который, приняв их из рук царевны, низко ей поклонился, почтительно приложил к устам ее рукописание и, бережно его сложив, спрятал на груди своей.

– Тяжко мне с тобою расставаться, князь Василий, – проговорила после некоторого молчания царевна Софья. – Я привыкла тебе доверять и видеть в тебе надежную опору… Теперь я остаюсь одна без советника, без главного думца моего среди неистовых врагов и зложелателей!

И она печально опустила голову на руки.

– Да хранит тебя Бог, государыня, от злых наветов со стороны врагов и от излишнего усердия твоих верных слуг! – сказал князь Василий с особенным ударением на последних словах.

– Буду помнить твои советы, князь Василий, и не дам воли Федору Леонтьевичу… Он мне предан всею душою – я это знаю, – но он слишком скор и горяч…

– Твое дело, государыня, как утлое судно в пучине морской, можно вести только медленно и с великою осторожностью. Спехом все благие начинания испортить можно. И я молю тебя, государыня, не предпринимать до моего возврата никаких решительных деяний и ни Сильвестрию Медведеву, ни Федору Шакловитому не дозволять никаких нападок против патриарха или против твоих «Преображенских супротивников».

– Так что же, по-твоему? Я все от них терпеть должна?

– Государыня, сила на твоей стороне, и терпеть тебе от них не придется. Но не придавай веры изветам – не слушай тех слов, что переносят сюда из Преображенского постельницы Сенюкова да Нелидова… От слова не станется!..

– Ну есть и слова такие, что стоют дела! – произнесла Софья многозначительно. – Но я тебе обещаю, что, пока ты там на службе будешь, я без тебя ни на что не решусь! Проси мне у Бога терпения и обуздания: уж больно люта против меня мачеха! И дал бы мне Бог поскорее тебя увидеть, тебя дождаться…

Слезы навернулись у ней на глаза и отозвались в ее голосе… Но она быстро совладала с собою и, поднявшись со своего места, сказала:

– Пора сбираться в Думу! Мы должны расстаться, – ступай с Богом, князь Василий, и возвращайся к нам с победою.

Не далее как полчаса спустя после этой беседы великие государи, в золотых опашнях, с жемчужной нашивкой, осыпанной каменьями, в шапках меньшего наряда вступали в Грановитую палату, в торжественное заседание Боярской думы, и садились на свой двойной, сребропозлащенный трон. Рядом с ними, на особом раззолоченном кресле, заняла место София, «сия великого ума и тонких проницательств исполненная дева». На царевне была великолепная ферязь из серебряной объяри с золотыми разводами, с листьями и травами разных шелков, головным убором ей служил высокий столбунец из той же материи, покрытый частой жемчужной сеткой. Белила и румяна скрыли на лице ее следы внутренней тревоги и недавних слез, и она твердо и мужественно в цветистой речи, обращенной к собранию, заявила от лица великих государей о намерении вести упорную борьбу с крымским ханом.

– Нигде, – говорила Софья, – ни в какой стране злочестивые бусурмане не берут в полон столько народа, как в нашем царстве, православных христиан продают, как скот, в неволю, храмы Божии разрушают, святую веру поносят, а проклятого и богомерзкого лжепророка Маамефа величают своим заступником и помощником… Стыдят и укоряют нас соседние государи, – говорила далее царевна, – что мы, имея многочисленное войско, ежегодно платим бусурманам дань, чего ни одно царство не делает, а между тем, несмотря на дань, несмотря на многократные договоры и клятвы, крымский хан продолжает разорять нашу страну по-прежнему. И вот великие государи, испрося у Бога помощи, решились послать на Крым бояр и воевод с полками…

Окончив речь, София поднялась со своего места одновременно с государями-братьями и пригласила всех следовать за собою в собор для присутствования при торжественном служении напутственного молебна отправлявшимся в поход воеводам. Обычным порядком двинулось длинное и блестящее шествие из Грановитой палаты по Красной лестнице к Успенскому собору. На рундуке той лестницы стряпчие приняли от государей их шапки с крестами и каменьями и подали им шубы и горлатные шапки, и шествие двинулось дальше. Впереди шли стольники и стряпчие, дворяне, дьяки и гости, в «золотах» и в шапках горлатных, а следом за великими государями и царевной шли назначенные в поход воеводы и ближние бояре и окольничие.

Когда шествие вступило в собор, загудели колокола на Ивановской колокольне, раздалось громкое и стройное пение патриаршего хора певчих, и начался долгий напутственный молебен. И между тем как в церкви шло торжественное богослужение, после которого патриарх, посовещавшись с царевной Софией, говорил обращенное к воеводам напутственное слово, стрелецкие головы и полуголовы расставляли стрельцов с ружьем и жильцов с протазанами в два ряда по сторонам мостков, проложенных от южных дверей собора к Никольским воротам и устланных цветными немецкими сукнами. Но вот наконец снова загудели колокола, в громадной толпе собравшегося в Кремле народа пронесся говор: «Идут! идут!» – и от собора двинулось шествие с хоругвями, крестами и иконами, с певчими дьяками и духовенством во главе. День был теплый, ясный – чуть что не оттепель, февральское солнце освещало своими мягкими лучами разнообразную и величавую картину этой массы медленно двигавшихся людей в дорогих одеждах, в митрах, усыпанных каменьями, – эту толпу царедворцев, залитую золотом и серебром, безмолвно шествовавшую за государями… Народ видел, как государи и царевна остановились в конце мостков, как они прикладывались к святым иконам, отправляемым в поход с воеводами, как потом жаловали к руке Оберегателя и других его товарищей, как принимали от окольничего знамена и передавали их воеводам и как, наконец, сели в нарядные сани и теми же воротами вернулись в Теремной дворец, между тем как шествие с иконами и знаменами двинулось далее к Большому двору князя Василия Васильевича Голицына. Туда же хлынула и вся толпа народа из Кремля – посмотреть, как духовенство дворовой церкви Оберегателя будет встречать святыни, как хозяин будет угощать в своих палатах «пестрые власти» и как, проводив его, совершит торжественный выезд в поход со всею своею блестящею свитой и челядью. Многие в толпе утверждали даже, будто Оберегатель и народу выкатит на прощание несколько бочек пива меду из своего погреба.

Часа три спустя после описанной нами сцены царь Петр Алексеевич с братом Иваном Алексеевичем и с князем Борисом Голицыным стояли на переходах, соединявших один из флигелей Теремного дворца с главным зданием. С переходов открывался вид на Кремль, с его древними соборами, зубчатыми стенами и причудливыми башнями, и на часть Замоскворечья, освещенного красноватыми лучами солнца, склонявшегося к западу. Государи стояли на переходах недаром: им хотелось посмотреть, как будет проезжать через Кремль князь Василий Васильевич со своею свитою. Особенно нетерпеливо ожидал этого зрелища царь Иван – страстный охотник до лошадей, много наслышавшийся о чудесных конях Оберегателя. Опершись обеими руками о подоконник, он пристально вперял взор в те ворота, из которых должен был показаться главный воевода со своею свитою, и не обращал ни малейшего внимания на отрывки из курантов, которые князь Борис вслух читал царю Петру Алексеевичу.

«Салтану Турскому, – читал князь, – в Анринополе пришла ведомость, что ассирьяне, Месопотамия и Вавилония учинились непослушны, не хотят идти на войну и на будущий подъем не чают людей, токмо из Палестины, которые годнейшие суть ко грабежу, нежели к войне…» «В Италии же, видится, никогда без войны не будет, потому что посол папин у короля французского ничего не получил, а король французский хощет удовольствования…»

– А знаешь ли ты, князь Борис, – вдруг перебил царь Петр, быстро оборачиваясь к своему воспитателю, – знаешь ли ты, что вчера обещал мне князь Яков Федорович, как приходил ко мне откланиваться перед отъездом во Францию?

– Не ведаю, государь, меня при той беседе не было.

– Он обещал мне вывезти оттуда такой струмент, которым можно мерить землю и, не сходя с места – вот хоть бы отсюда, – сказать без ошибки, сколько до той башни будет сажень? Ведь любопытно…

– Оно, конечно, любопытно… Да только, государь, не перепутал ли чего князь Долгорукий?

– Нет, нет! Он говорил мне, что был у него этот струмент и что зовется он астрелябией, – да кто-то у него украл… Так я просил его, чтобы непременно мне такой же точно из Франции привез…

– Едут! едут! Вот они! Вон!.. И впереди-то все на караковых… – засуетился царь Иван, теребя за рукава то брата, то князя Бориса.

Действительно, из-за угла соборной колокольни на площадь выезжали передовые ряды свиты князя Голицына, человек пятьдесят его слуг в мисюрках с бармицами и в легких кизылбашских пансырях с наручами, с саблями на боку и саадаками за седлом. Вслед за ними ехал сам Оберегатель, в желобчатом немецком шеломе и в таких же латах, с булавою в руке. Чудный серый в яблоках конь величаво выступал под увесистым всадником, круто собрав шею, раздувая кровавые ноздри и потряхивая серебряными гремячими цепями великолепной сбруи. За князем ехали два человека с его копьем и рогатиной и Куземка Крылов в малиновом бархатном чекмене, с другою булавою. Далее вели четырех вороных коней, оседланных богатыми черкесскими седлами, с золоченой оправой, с пестро расшитыми чепраками, с уздечками, усаженными бирюзой и кораллами; за ними – еще четырех серых коней, под богатыми бархатными попонами, и гнедого иноходца, покрытого персидским ковром с длинными кистями. За конями ехали литаврщики и трубачи; за ними две парадные расписные кареты князя, запряженные шестериками, а в каретах сидели священники и держали на коленях святые иконы, отправляемые в поход из Москвы. За каретами ехали иноземские начальные люди, а за ними бодро выступал отряд рейтар, с длинными копьями. Шествие заключалось другим отрядом княжеских слуг, в пансырях, с копьями в руках и с мушкетами за спиною, на крепких и бойких гнедых конях. Впереди этого отряда ехали песенники; запевало – ражий русоволосый детина, ловко потряхивал бубном и вытягивал начальные слова песни, оборачиваясь к хору, который лихо подхватывал и вторил запевале. Покрывая и топот коней, и звяканье оружия, на самые переходы до слуха государей явственно долетали слова песни:

 
Ах, кого бы мне нанять, за сударушкой послать.
Коли старого нанять, греха на душу принять:
До ней старь не дойдет – во дорожке пропадет.
Коли малого нанять – мал не знает что сказать,
Коли ровнюшку нанять – ровня любит сам гулять…
Уж как знать-то молодцу подниматься самому,
Подниматься самому, по сударушку свою…
 

Когда последний всадник скрылся за углом и потянулся один бесконечный княжеский обоз, царь Иван развел руками и сказал:

– Вот так кони! Таких и у меня на конюшне нет! Пойти было рассказать сестрицам, как князь Василий в поход поехал.

И он направился к царевнам.

Петр и не слыхал того, что говорил брат. Прислонившись лбом к узорному переплету окна, он все еще смотрел на опустевшую площадь и ничего перед собою не видел: мысли его были где-то далеко, далеко… Князь Борис проник в его думы и, слегка прикоснувшись к плечу, сказал:

– О чем, государь Петр Алексеевич, задуматься изволил?

Петр поглядел на него пламенными очами и, как бы очнувшись от дум, произнес медленно:

– Ах, кабы воля моя была!..

– Не тужи, государь! Возьми терпенья на час – не далеко и до твоей воли. Скоро ты и сам станешь водить войска к победам!..

Петр стремительно бросился на шею к князю Борису и крепко сжал его в объятиях.

XIII

В самом начале мая 1687 года в один из тех чудных и теплых вечеров, когда так легко живется и дышится, когда все цветет и благоухает, когда воздух наполнен ароматом черемухи и первых весенних цветов, а соловьи заливаются своими звонкими песнями в густых, старых московских рощах, два всадника, в немецком платье и в шляпах с широкими полями, ехали из Немецкой слободы по дальним улицам и закоулкам в Белокаменной, направляясь к Девичьему монастырю. В одном из них нетрудно было узнать нашего старого знакомца дохтура Шмита; другой, также иезуит, по-видимому, недавно прибывший в Москву, был молодой и очень красивый брюнет, с правильными чертами лица, покрытого матовою бледностью. Разговор между обоими иезуитами происходил по-французски (на языке, тогда мало известном в Москве) и, судя по оживленной мимике собеседников, был очень занимателен и весел.

– Да, достопочтеннейший отец Товия, – говорил Шмит, обращаясь к своему собеседнику, – я могу сказать, что честь этой победы над тупым упрямством московитов принадлежит всецело мне одному…

– Мне это тем более приятно слышать, – отозвался собеседник Шмита, – что отец Бартоломей, приехав в Вену и явившись к нунцию, напротив, все приписывал себе.

– Отец Бартоломей! Помилуй, да он здесь только и занимался, что любовными делами!.. Могу тебя уверить, он до сих пор даже и не знает, как удалось мне добыть разрешение на твой приезд в Московию! А между тем тут была пущена в ход такая плутня, которая если и удалась, то разве только потому, что я на нее решился во славу Божию и ради приращения могущества нашего ордена…

– Забавен ты со своими понятиями о славе Божией! Но в чем же была плутня-то? Ты не сказал мне…

– О! Единственная в своем роде! И не забудь, удалась по отношению к двум таким тонким лисицам, как князь Василий и его правая рука, секретарь Украинцев (а такой умной бестии и между венскими дипломатами не сыщешь!). Им, видишь ли, удалось так утомить и опутать нашего безмозглого Огинского и крикуна Гримультовского, что те увидели себя вынужденными подписать самый глупый договор, какой когда-либо мог прийти в голову полякам. Все выгоды упустили из виду и половину своих владений из рук в руки московитам отдали!.. Недаром старый король Ян, говорят, плакал, когда его подписывал!.. И вот на этом-то глупом договоре я и сумел основать наше благополучие.

– Как так? Я этого уж совсем понять не могу!

– Еще бы, достопочтеннейший отец Товия, и не поймешь, пока я тебе не объясню моей проделки; отец Бартоломей едва ли сумел бы тебе это объяснить?.. Перед самым подписанием своего глупого трактата поляки вздумали испугать московских бояр и очень крупно поговорили с ними – даже сделали вид, что готовы прервать переговоры. И как раз в этот же день прискакал к ним гонец от короля Яна с приказанием кончать поскорее, немедленно, во что бы то ни стало!.. А надо тебе сказать, что я знал немного положение дел при здешнем дворе – фавориту царевны Софьи было необходимо поскорее заключить выгодный мир с поляками, чтобы прославить мудрость правительницы и доказать свою опытность в делах! Он даже настолько опасался разрыва, что присылал за мною, посоветоваться… Я хотел было заставить Огинского и Гримультовского повременить, замедлить переговоры, но они оба потеряли голову и так одурели от двухмесячного пребывания в Москве, что не захотели слушать моих советов. Тогда я упросил Огинского, чтобы по крайней мере он дозволил мне самому отвезти к князю Голицыну его канцлерское письмо о возобновлении переговоров… Получил его письмо и печать! Но, прежде чем поехать к князю, заехал к Гваксанию, и там в нашей тайной каморке подделал другое письмо, будто бы написанное Огинским к князю Василию о том, что он считает переговоры прерванными и просит об отпуске послов. Ну а ты знаешь, отец Товия, как превосходно я умею подделывать почерки? Могу сказать, что подпись Огинского под этим фальшивым письмом была в своем роде чудом искусства! Ха, ха, ха!

– Ну, ну, что же далее?

– Вот и являюсь к московскому канцлеру и говорю ему – так и так: привез к вам на всякий случай два письма от Огинского. Если вы согласны дать некоторые льготы иезуитам, то имею передать вам одно письмо; а не согласитесь – то другое. Извольте, мол, видеть: оба подписаны! Стоит только печать приложить! И что бы ты думал? Поймал его на этом фокусе и добился того, что он подписал известное тебе письмо к нунцию… Хотя он и очень умен и тонок! Недурна ведь штука – не правда ли?

– Достойна тебя, reverendissimus[8]8
   Высокочтимый! (лат.) – Ред.


[Закрыть]!

– Да ведь это еще не все! Я этим письмом, собственно говоря, убил двух зайцев. Московский канцлер поступил очень неосторожно, подписав акт, противный всем религиозным законам и понятиям своей страны. Если узнают об этом патриарх или цари, то ему придется потерпеть не на шутку – и я это буду иметь в виду. Покамест он мне нужен, и я только воспользуюсь его влиянием против наших врагов – лютеран и кальвинистов… Не следует вообще нам упускать из виду, что мы должны оказывать всякую поддержку партии царевны Софьи и сколько возможно питать раздор и смуту между нею и партией царя Петра. Divide et impera[9]9
   Разделяй и властвуй (лат.). – Ред.


[Закрыть], отец Товия! Эти раздоры могут, я полагаю, кончиться такою же кровавою развязкой, как и в тысяча шестьсот восемьдесят втором году… Пускай ссорятся! Кто бы ни победил, мы, во всяком случае, постараемся извлечь себе пользу из победы.

– Но кто же этот генерал Теодор, к которому ты меня везешь теперь в качестве гравера?

– Это Теодор Шакловитый, секретарь царевны, он же и начальник стрельцов… Человек горячий, недалекий, без всякого характера и выдержки! Стоит только задеть его за живое – и он способен сделать величайшую глупость! Таких людей я очень люблю и всегда готов для них на всякую услугу… Надо тебе сказать по секрету, что он влюблен в царевну и воображает себе, будто может со временем попасть на место Голицына. Но эти его desiderata[10]10
   Намерения (лат.). – Ред.


[Закрыть], конечно, никогда не сбудутся: царевна видит в нем не более как верного слугу, который очень пригоден для черной работы; никак не более. Пока здесь нет Голицына – этому Теодору полная воля действовать по его уразумению, и вот он, кажется, замышляет нечто вроде заговора… и преглупого! Надо, впрочем, надеяться, что из этого ничего не выйдет, потому что канцлер скоро вернется и положит конец всем его затеям. Но вот мы и доехали… Вот его дом.

Загородный дом Федора Леонтьевича расположен был под Девичьим монастырем, недалеко от загородного двора князя Василия, и представлял собою довольно обширное владение, состоявшее из больших деревянных хором в два жилья, с трех сторон окруженных густым старинным и запущенным садом и огородом, спускавшимся по косогору к Москве-реке; четвертою, лицевою, своей стороной дом выходил на обширный двор, огражденный высоким забором и обстроенный службами и людскими избами. Положение этого загородного двора, примыкавшего к пустынному Девичьему полю и к обширным огородам соседнего монастыря, а с остальных сторон почти всюду огибаемого речкою, было чрезвычайно благоприятно для тех многолюдных сборищ, которые устраивал у себя Шакловитый, то созывавший сюда выборных людей от разных сословий, то принимавший к себе стрелецких начальников для тайных совещаний о государском деле, то удалявшийся сюда для шумных попоек в кружке своих ближайших друзей и приятелей из числа подьячих различных приказов или из слуг царевны Софьи и царя Ивана Алексеевича. Сюда-то и являлся Федор Леонтьевич каждый вечер и оставался здесь до поздней ночи, а иногда и до раннего утра, если обязанности придворной службы не требовали его присутствия во дворце при утреннем приеме. Само собою разумеется, что сюда же собирались каждый вечер во множестве все лица, имевшие нужды в Федоре Леонтьевиче или заискивавшие милостей думного дьяка, который в отсутствие князя Василия сумел забрать всю исполнительную власть в свои руки и пользовался весьма большим значением при дворе царевны Софьи.

В то время как достопочтенные отцы-иезуиты подъезжали к двору Шакловитого, привязывали своих коней к коновязи у ворот и пробирались к хоромам среди толпы разного люда, сам хозяин дома сидел со своим приятелем Сильвестрием в моленной и «сокровенно от зрения людского» совещался с ним о каком-то, по-видимому, немаловажном деле. На столе перед собеседниками разложен был гравированный лист, который они внимательно рассматривали во всех его подробностях, обсуждая каждую из них последовательно и до мелочей.

– Вот это и есть тот самый лист, который с доски Ивана Перекреста напечатан, – говорил Сильвестру Федор Леонтьевич, указывая на гравюру.

– Напечатано неважно… Да где же ты его велел напечатать?

– Вестимо, не у вас на печатном дворе! Здесь у меня есть тайная каморка такая в саду, за банею… Так вот в ней и печатают… Недели две как там над этим делом работают два черкашенина, которых Перекрест сыскал в Чернигове по моему приказу. Сначала-то он начал было у себя в Ахтырке с этой доски печатать, да дело не клеилось… Он доску-то прислал с черкасами сюда, ко мне… и здесь нейдет у них на лад. Так вот уж дохтур-немец, что князю Василию помог поляков облапошить, – тот обещал прислать мне мастера-печатника из иноземцев…

– Да что, Федор Леонтьевич, как посмотрю я. Не ладно как-то этот лист назнаменован…

– Ну что еще? – сердито спросил Шакловитый. – Чем он тебе не нравен?

– Да как же, сам посуди! Наверху тут вырезан Отец и Сын и Святой Дух, а ниже того персоны великих государей, как бы к стороне отставлены, а на главном месте государыня благоверная царевна София Алексеевна, и на одну ее персону наливаются седмь даров Духа Святого…

– Так и подобает! А по-твоему-то как же?

– Не подобает так-то, Федор Леонтьевич! Надо бы их царские величества в единый ряд назнаменовать, яко соцарственных и равнодержавных – да и так показать, чтобы седмь даров Духа Святого не на одну государыню-царевну изливались. А то ей похвала вся и честь написана большая, а им…

– Много ты смыслишь! – запальчиво крикнул Шакловитый. – Да коли приведет Бог государыне-царевне венчаться на царство, так честь, вестимо, к ней перейдет!

В это время раздались два легких удара в дверь, и слуга доложил Шакловитому о приезде дохтура с другим немчином.

– Приведи их сюда! – крикнул Федор Леонтьевич; и через несколько минут оба иноземца были введены в моленную палату.

– Ясновельможный пан секретариуш! – обратился Шмит по-польски к Шакловитому. – Я поспешил исполнить твое повеление и привез к тебе отличного мастера-печатника, который недавно прибыл из Польши и нуждается в работе; он как раз поможет твоим неискусным черниговским друкарям и окончить их дело к великому твоему удовольствию. А чтобы ты мог судить об его искусстве, так взгляни, как он сам прекрасно умеет чертить и какую в честь царевны Софии набросил картину.

И он бережно развернул на столе перед Шакловитым и Медведевым тщательно исполненный пером рисунок, изображавший царевну в «орле», то есть в овале, окруженном семью символическими изображениями добродетелей; наверху два летящих гения трубили царевне, а внизу четко и красиво были прописаны хвалебные вирши в честь царевны, изображенной в царском большом наряде, с венцом на голове, со скипетром в одной и державою в другой руке.

Сильвестр и Шакловитый залюбовались ловко составленным рисунком, а Шмит заметил им, что идея рисунка заимствована с гравированного портрета кесаря римского, у которого кругом, в особых медальонах, помещены его семь курфюрстов.

– Но я предпочел, – продолжал Шмит, – окружить царевну и изображениями тех добродетелей, которыми она сияет. Вот здесь «благочестие», а здесь «целомудрие», а здесь «щедрость»… Ну а тут внизу я осмелился добавить стихи своего сочинения, и в них превозношу великую царевну, сравнивая ее с Семирамидой, и с греческой Пульхерией, и с Елисаветой Британской… Надеюсь, что не оскорбят ее эти сравнения…

– Да, этот лист почище будет, чем Перекрестов! – сказал Шакловитый, внимательно вглядываясь в иезуитский рисунок.

– И вирши латинские куды как ловко написаны! – заметил с улыбкой Сильвестр. – Видно, что мастером сделаны! Вот этот лист хоть кому так не стыдно поднести!

– Что ж? Один другому мешать не должен… – И затем, обратившись к Шмиту по-польски, сказал: – Я твоим рисунком доволен – проси за него, сколько тебе нужно. Да и за мастера спасибо… Сведи его туда, где печатают черкасы свою доску. Ведь ты знаешь, как туда пройти?

– Знаю, знаю, ясновельможный пан секретариуш! Не изволь беспокоиться – сведу его туда, все укажу, как сделать, и затем вернусь сюда – поговорить об этом листе.

И с этими словами достопочтенные отцы, раскланявшись Шакловитому и Сильвестру, удалились из моленной.

Когда дверь за ними захлопнулась, Шакловитый подошел к Сильвестру и сказал:

– А возьмешься ли ты, Сильвестрий, подписать на том иноземном листе полную титлу царевнину и вирши на добродетели ее русским языком переложить?

– Отчего не взяться? Это наших рук дело.

– Ну коли так, то я велю и этот немецкий лист на доске за морем вырезать и в Голландии отпечатать. По тем листам, что у меня на дворе печатано, пусть будет слава царевне в Московском государстве, а по тем листам, что за морем станут печатать, пусть прославится она и в других государствах…

Новые два удара в дверь заставили Шакловитого смолкнуть и прислушаться.

– Обросим Петров пришел к твоей милости… Просит тебя повидать без всякого мотчанья…

Шакловитый тревожно оглянулся, насупил брови, проворчал сквозь зубы: «Что бы это значило?» – и вышел в смежную комнату.