Текст книги "Браслет. Повести о лошадях"

Первый раз за все это время Рыбкин ушел надолго из конюшни, не вычистив Браслета, с пустыми руками. И первый раз сегодня Браслет не получил ни зернышка овса. Не дождавшись овса, Браслет принялся за сено. Труха показалась ему необыкновенно вкусной, но она быстро исчезла, а голод не уменьшился.

Браслет вышел в коридор и обошел все денники, подбирая завалявшиеся кое-где сухие травинки, Рыбкин все не возвращался. Браслета мучили голод и скука. Без толку бродил он по огромной конюшне и остановился у открытого ларя. Наклонив голову, он обнюхал дно, прикрытое рогожей. Сухая соломина больно кольнула его в нос. Браслет фыркнул, схватил соломину зубами и разжевал ее.

Неожиданно он сделал необычайное открытие.

У соломы был довольно приятный вкус. Тогда, отбросив рогожу, он набрал полный рот прелой соломы и стал жадно ее жевать. Ему было необыкновенно приятно двигать челюстями.

В желудке прекратилась воркотня, и стало теплее. Скоро ларь был очищен до последней соломины.

Только поздно вечером послышались знакомые шаги. Скрипнула дверь, и вошел Рыбкин.

Браслет шарахнулся от него, как от чужого. Вместо роскошного, до пят, казакина на Рыбкине был надет куцый рыжий полушубок. Из прорех под мышками торчала буро-грязная овчина.

Старик сбросил на землю тяжелый мешок, и Браслет мгновенно забыл о полушубке. Он по звуку безошибочно определил, что в мешке овес, и радостно, громко заржал. Рыбкин улыбнулся и насыпал полную кормушку овса. Потом снова ушел из конюшни.

Теперь Браслет даже не заметил его ухода. Он наслаждался овсом. Скоро Рыбкин вернулся со связкой сена за плечами.

Браслет давно не был так сыт и доволен, как в эту ночь. Он сладко дремал, переваривая корм. Крысы больше не появлялись, но покой его нарушал Рыбкин.

Всю ночь он ворочался, кряхтел и вздыхал в своем пустом ларе. Утром Браслет опять получил вволю овса и сена. Старик долго его чистил и убирал, как будто хотел отдать долг за вчерашнее. Он ласкал и гладил Браслета, но за все утро не произнес ни слова.

Кончив уборку, Рыбкин натянул на себя рыжий полушубок и ушел из конюшни. Вернулся он только к вечеру.

Засыпав корм, старик остался в деннике и долго не отрываясь глядел на Браслета. Потом, не дожидаясь темноты, в первый раз после перерыва запряг его в качалку и долго проезжал по двору шагом.

В конюшне Рыбкин достал откуда-то толстый огарок и зажег фонарь.

Еще раз тщательно вычистив Браслета, он заплел ему гриву и хвост на множество мелких косичек и вычистил щеткой копыта.

В фонаре горела свеча. В кормушке лежал несведенный овес. Браслет дремал. В деннике, на табурете, прижавшись к углу, сидел не шевелясь Рыбкин. Давно перевалило за полночь. Старик не ложился. Он сидел в своем рваном полушубке не двигаясь, словно окаменел, только чуть-чуть шевелились усы.

Браслет несколько раз тыкал старика носом. Рыбкин медленно, с усилием поднимал руку и дотрагивался до носа лошади. Пальцы у него были холодные, и Браслет недовольно фыркал и отворачивался.

Догорела и погасла свеча. В окна конюшни лениво пробивался холодный, зимний рассвет. Рыбкин поднялся и, шаркая валенками, принес Браслету воду. Напоив лошадь, он одеревеневшими, негнущимися пальцами с трудом расплел косички.

Браслет разом стал очень наряден. Его густые, мягкие грива и хвост сделались еще гуще, пушистее и завились локонами.

Почистив и накормив лошадь, старик опять замер на прежнем месте, не сводя с Браслета глаз.

За двое суток старик не произнес ни одного слова.

Рано утром кто-то громко застучал в дверь конюшни.

Рыбкин вздрогнул и остался сидеть.

– Эй, старик, вставай! Будет спать!

Рыбкин поднялся и, двигаясь как автомат, снял со стены роскошную выводную уздечку. Эту уздечку на Браслета надевали только тогда, когда выводили его к трибуне в день розыгрыша больших призов.

В дверь опять застучали.

Рыбкин взял повод и повел Браслета к выходу.

На пороге стоял высокий человек, почти мальчик. Заячья шапка с ушами закрывала половину правильного, красивого лица. Клок черных волос лихо выглядывал из-под шапки.

– Ну, дедко, показывай своего одра, – весело сказал гость.

Рыбкин вывел Браслета во двор.

Браслет шел, красуясь и приплясывая, как на выводке.

У гостя широко открылись глаза. Он обежал несколько раз вокруг лошади и почесал за ухом.

– С виду товар – ничего не скажешь… Ну, а порча у него в чем?

– Нету него порчи, – первый раз открыл рот Рыбкин.

– Не мути, дедко. Кто же такую лошадь даром отдаст, если она без порчи? Тебя в деревне за нее с ног до головы оденут и до смерти кормить будут.

– Порчи у него нет. А жеребец не мой. Берег я его для бега. Или на конный завод думал сохранить. Кровь у него знаменитая и порода редкая. Чужого коня продавать не буду. Бери даром и храни. Корм у меня вышел… Видишь, отощал он, – монотонно объяснил Рыбкин.

– У нас кормят хорошо, не беспокойся, – сказал гость.

– Знаю, потому и пришел к вам, – ответил Рыбкин. – Ну, трогай. – И он передал гостю повод.

– Спасибо тебе, дедко, от рабоче-крестьянской власти. Лошади нам теперь очень нужны, – сказал гость с чувством.

– Ладно, ладно, трогай, не прохлаждайся, – сердясь, торопил Рыбкин.

Гость взял повод и повел Браслета к выходу. Ворота еще с вечера были отперты и грозное предупреждение коменданта снято.

Уже на улице их догнал запыхавшийся Рыбкин.

– Подожди! – крикнул он.

Гость остановил Браслета. Рыбкин опустил руку в глубокий карман брюк и извлек на свет сверток.

В большой газетный лист был завернут крохотный кусочек черного хлеба – дневной паек Рыбкина.

Старик сунул хлеб Браслету и пошел назад, не оглядываясь. Гость тронул повод. Браслет торопливо проглотил хлеб.

Через несколько шагов Браслет оглянулся.

В просвете широко открытых ворот, как в огромной раме, стоял маленький человек. Он стоял не шевелясь и опустив руки. Усы неподвижно свесились книзу, как крылья замерзшего на лету воробья. На кончиках крыльев застыло по крупной ледяной горошине.

Браслет тихонько заржал. Гость потянул за повод, и, тряхнув головой, жеребец послушно пошел за ним следом.

Глава пятая

Новый хозяин Браслета носил длинное и пышное имя – Автогужтранс.

Браслета поставили в огромную конюшню на полсотни денников. В тот же день его перековали на толстые городские подковы. Кузнец с издевкой вертел в руках и гнул старые беговые подковы – тонкие металлические пластинки с желобом внутри. Новые подковы первое время лишним грузом висели на ногах, но скоро Браслет к ним привык.

К вечеру в конюшню стали возвращаться лошади.

Браслет четыре месяца не видел ни одной лошади. Близость их его волновала и радовала. Он громко ржал и, задрав голову, гоголем ходил по деннику.

Лошади не обращали на Браслета внимания. Они набрасывались на корм, потягивали и расправляли уставшие за день мускулы.

Жильцом соседнего денника оказался огромный бурый брабансон Митька, гордость всей конюшни.

Это был толстый жеребец на коротких ногах, с толстой шеей и маленькими, злыми глазами на мясистой голове.

Жеребцы сразу же захотели познакомиться. Уткнув головы в решетку, они долго обнюхивали друг друга и с храпом втягивали воздух. Потом одновременно прижали к затылку уши и, оглушительно взвизгнув, изо всей силы заколотили копытами по перегородкам.

Война была объявлена.

Наутро заведующий Палкин, он же вчерашний гость Рыбкина, и другой, маленький, кривой на один глаз, вывели Браслета из денника и надели на него рабочую сбрую. Браслет попробовал было стать на дыбы. Но ему пригрозили кнутом, и он покорился. Только в глазах его загорелись холодные зеленые огоньки.

Больше всего остального его раздражал хомут. Хомут лег на плечи свинцовым грузом, он мешал двигаться плечам и гнул книзу гордую шею.

Будь здесь Сенька или Рыбкин, они, наверное, посоветовали бы дать жеребцу привыкнуть к новой сбруе и пока не торопиться впрягать его.

Браслет стоял спокойно, только кожа подергивалась мелкой дрожью, как от озноба, да уши ни минуты не стояли на месте.

Кривой Федька набросил на него седелку и принялся затягивать ремень. Вдруг он поднял голову и удивленно посмотрел на Браслета.

– Ты что? – спросил Палкин.

– Жеребенок вроде с секретцем получается. Подпруга не сходится. Разрази меня на месте.

– А ты говорил, жидковат для ломовой качки, – упрекнул Палкин.

– Погоди, рано хвастаться, – остановил Федька.

Принесли новую седелку. И Федька, уже забыв недавнее сомнение, тыкал в бок Браслета пальцем и кричал:

– Гляди, гляди, на одну только дырочку меньше, чем у Митьки! Разрази меня на месте.

Браслета запрягли в тяжелые ломовые сани.

Федька тронул вожжи. Жеребец рванул вперед и разом остановился. Хомут и оглобли сползли кушам. Браслет закинулся, танцевал на месте и не хотел идти. Федька больно стегнул его ремнем под живот. Тогда он как ошпаренный вылетел на улицу.

Обида и раздражение напрягли мускулы и затуманили голову.

Выкатив невидящие, помутневшие глаза, он понес, не разбирая дороги.

Тяжелые ломовые сани летели за взбесившейся лошадью, почти не касаясь земли. Ухватившись руками за дно саней, плашмя лежал Палкин.

Федька уперся ногами в передок и повис на вожжах. Удила разорвали Браслету рот.

Лошадь отупела от ярости и не чувствовала боли.

Браслет Второй, лучший рысак ипподрома, не знавший сбоев потомок рысаков-рекордистов Старого и Нового света, для которых рысь стала естественным аллюром, несся галопом, огромными скачками поглощая пространство.

Прохожие испуганно прижимались к домам. Палкин и Федька вылетели из саней. Сани треснулись о тумбу и разлетелись вдребезги. Даже не заметив случившегося, обезумевший Браслет помчался дальше. Две оглобли – все, что осталось от упряжки, – чертя по снегу зигзаги, тянулись по бокам.

Заскочив в тупик, Браслет с полного хода ударился о деревянный забор и рухнул вместе с ним на землю. К нему подбежали Палкин и Федька и помогли подняться. Он стоял, покрытый пеной, и тяжело и шумно дышал.

Белая пелена медленно сползла с глаз. Напряженно и тоскливо смотрела лошадь на людей. Казалось, что Браслет только что проснулся и не мог понять, где он и что с ним. Розовая пена капала с губ на снег.

Серьезных повреждений и ушибов на нем не было.

С опущенной головой покорно поплелся Браслет за возчиками. Поравнявшись с осколками саней, Палкин сказал Федьке:

– Дешево отделались. Другой раз дуракам наука. Надо его исподволь приучать. Он, может, никогда и хомута не видел.

– С таким злодеем и повозиться не грех, – потирая разбитую скулу и припухший глаз, ответил Федька.

Он уже влюбленными глазами смотрел на Браслета.

– А как звать его? – спросил он.

– Забыл спросить, – огорчился Палкин.

– Ну, тогда назовем Злодеем.

– Ладно, – согласился Палкин.

Так Браслет Второй переменил имя отца на имя матери.

* * *

Когда на следующий день на Злодея надели хомут и сбрую, он уже не дрожал и не протестовал. Но его не запрягли, а привязали сзади саней. Злодей целый день проходил следом и быстро привык к городскому шуму.

Через день его опять запрягли в сани. Федька осторожно тронул вожжи, и Злодей спокойно пошел за другими лошадьми. Со стороны казалось, что он всю жизнь ходил в хомуте и таскал за собой тяжелые сани. Федька восхищенно щелкнул языком. Браслет вздрогнул и рванул. Ожидая бури, Федька схватился за вожжи. Но Злодей остановился. Он не понимал, чего от него хотят, и огляделся на своих недогадливых ездоков. Первым опомнился Федька. Громко захохотав, он подскочил к Злодею, чмокнул его в нос и сунул в губы кусок хлеба.

Федька вспомнил, что на беговом кругу лошадей посылают вперед, щелкая языком.

* * *

Федьке упорно не везло в жизни. Левого глаза он лишился еще ребенком. В чужие люди он ушел с десяти лет. Попав из деревни в город, он сразу определился в ломовой извоз.

За двадцать лет работы он переменил десятки хозяев и сотни лошадей. Работал он всегда без лени, но – виноват ли кривой глаз или невзрачный вид – ни уважения, ни авторитета Федька себе не заработал.

В Автогужтранспорте он получил в езду Милку, костлявую пегую кобылу, тоже кривую на левый глаз.

Это совпадение не давало покоя местным острякам.

Кобыла оказалась норовистой, и не проходило дня, чтобы она не устраивала представлений.

Милка отличалась необыкновенно чувствительным нравом. От малейшей обиды она останавливалась, и ни мольбы, ни побои, ни угрозы не могли ее сдвинуть с места. Она неуклюже лягалась задом и норовила хватить Федьку зубами.

Ежедневные ссоры Федьки с Милкой длились часами. Истерические выкрики Федьки сопровождались ливнем острот и советов товарищей.

В обозе, как и при дворе московских царей, блюлось строгое местничество. Головным в обозе ходил Митька.

На нем ездил тяжелый рыжебородый конюх по фамилии Чуркин.

Место зависело главным образом от качества лошади. Завоеванным местом дорожили и без боя не отдавали. Занять самовольно чужое место считалось преступлением. Ценились сила и выносливость. Только они и могли повысить лошадь в ранге и подвинуть ее от хвоста к голове обоза.

Федька с Милкой замыкали обоз.

Две недели тому назад Милку выбраковали из обоза, и Федька остался без лошади. Появление его на Злодее вызвало массу насмешек как по адресу лошади, так и ездока.

Все уже знали, откуда у Федьки синяк под глазом.

Федька отругивался, но голос его тонул в дружном хоре насмешек.

– А шагает конек здорово, – заметил один из обозных.

– Ножки деликатные, на нашем деле закачается, – сказал Чуркин и гордо посмотрел на толстые, как бревна, ноги Митьки.

– Архиерея на нем возить, отца митрополита не растрясет.

– Гляди, как чешет. Стакан с водой ставь на спину – не расплескает, – издевались ломовики.

Федька видел и сам, что Злодей жидковат. На сердце скребли кошки. Знал он твердо: пристанет или покажет норов Злодей – засмеют. И он с завистью смотрел на толстые, расколотые крупы Митьки и другого жеребца, ардена Грамотея.

В тот день возили дрова. Кривой с Злодеем занял место у штабелей. Возчики, предвкушая близкий розыгрыш, не спускали с него глаз.

– Ты бы, Федька, больше десятка поленьев не клал. Не дотянет. Непривычный он. Его преосвященство архиерей был старичок сухонький.

– Ты тонкие клади. Между ними просветы больше, со и стопили товарищи.

Федька вымещал злобу на поленьях, яростно швыряя их в сани.

– Расскажи, Федька, как ты обучил его головой заборы ломать. Говорят, как бритвой режет.

– Федька, а правда, что вы задавили старуху и троих детей?

Кривой болел душой за каждое новое полено, но остановиться не мог. Подхлестываемый насмешками, он зарвался и навалил огромный воз. Ломовики были довольны. Представление обеспечено.

Первым тронулся Митька. Повернув широким крупом, он навалился огромным телом на хомут. Сани скрипнули и поползли следом. За ним, одна за другой, потянули лошади.

Первый раз Федька был доволен, что он едет последним. Он стоял у саней, держа вожжи. Мимо него с улыбками и шутками проезжали товарищи. Некоторые притворно сочувствовали:

– Несправедливо, такая лошадь в голове ходить должна…

Проехал последний. Ломовики обернулись и следили за новичком.

Федька медлил. Он ломал голову, придумывая способ, как незаметно скинуть немного дров.

Злодей, не дожидаясь посыла, сам шагнул за лошадьми. Легко ступая, он быстро догнал последнюю лошадь.

За пять лет жизни он первый раз тащил такой груз. До этого он знал только тяжесть обязательных на ипподроме шести пудов.

Трехлетняя тренировка накопила ему железную мускулатуру. Тяжелые, многопудовые сани он тащил весело и даже легко.

По сравнению с призовой борьбой эта работа не была для него тяжелой.

Злодей уверенно шагал по дороге. Он шел широким, размашистым шагом рысака, и поспеть за ним можно было только бегом. Федька забрался наверх высокого воза и орлом смотрел на товарищей. Но все разом перестали интересоваться и повернулись спинами.

Инстинкт рысака и привычка спортсмена не позволили Злодею тянуться сзади. Он сам взял вправо и зашагал рядом, обгоняя воз за возом. Маневр Злодея заметили сразу.

От хвоста к голове сани за санями «нажимали». На лошадиных спинах заработали вожжи. Каждый боялся отстать от переднего и позволить Федьке и Злодею влезть в просвет.

Погоняли азартно и молча. Рыжебородый Чуркин стегнул Митьку. Брабансон затрусил мелкой рысцой. Его примеру последовали другие лошади. Выгнув шею и играя мускулами, рядом с трусящим обозом спокойно шагал Злодей. Он размашисто и широко ставил ноги, не нуждаясь в ремне и понукании.

Федька сидел на высоком возу. Единственный глаз его сиял.

Возчики хлестали лошадей. Лошади тянули изо всех сил и быстро покрылись испариной. Совершенно сухой жеребец обходил воз за возом. Федор, как генерал на параде, проехал вдоль всего строя.

Впереди остались только чалый Грамотей и бурый Митька. Эти двое вырвались на большой просвет вперед остального обоза.

Злодей мог спокойно занять третье место. Федька даже потянул за левую вожжу, но жеребец невольно тряхнул головой и пошел прямо. Грамотей отстал. Второе место было свободно. Но теперь уже сам Федька, ни за что на свете не согласился бы занять его.

Двое саней поехали рядом. Митька и Злодей шли голова в голову. Чуркин хлестал Митьку беспрерывно. Федька демонстративно бросил вожжи и стал свертывать большую козью ножку.

– Закурим, – предложил он Чуркину.

Чуркин даже не взглянул на него.

– Дорожка до чего хороша, тянуть не надо, сани сами идут, – поддерживал разговор Федька.

Чуркин старался смотреть мимо него.

– Спички есть? Брось коробок, – не унимался Федька.

Чуркин стегнул Митьку и отвернулся. По бокам и на шее у Митьки выступило мыло.

Через минуту физиономия Федьки уже торчала перед носом Чуркина. Злодей шагнул вперед, взял влево и занял дорогу.

Федька важно дымил козьей ножкой. Махорочный дым клубился над ним, как над паровозом.

Но важности и спокойствия хватило ненадолго. Восторг и радость сжимали грудь и требовали выхода. Не слезая с саней, он поднялся во весь рост, повернулся лицом к обозу и огласил окрестность победным ревом:

– Хо-хо-хо! Выкусили? Понюхайте у нас теперь. Счастливо оставаться.

В воздухе повисли потоки ругани, извергаемые тремя десятками квалифицированных глоток. Сани неожиданно скользнули по ухабу. Кривой оборвал фразу на самой высокой ноте, турманом разрезал воздух и, описав дугу, юркнул в сугроб.

Выскочив из сугроба, триумфатор подтянул штаны и молча забрался на дрова. Общая обида была отомщена.

– Цены нет жеребенку, – решили обозники.

Чуркин презрительно сплюнул.

Снег в конце марта становится мокрым и пристает к полозьям, дорога чернеет и безнадежно портится. Конец марта – тяжелое время для лошадей.

Злодей быстро втянулся в новую работу. Ездил на нем теперь не Федька Кривой, а Федор Кривой.

В несколько дней Федька приобрел уважение и авторитет, которых не мог добиться всю свою жизнь. И Федька превратился в Федора.

В обозе он ездил третьим. На следующий день после дебюта Федьке «намекнули», что иметь один глаз все-таки лучше, чем ни одного, и с одним глазом не пристало за собой целый обоз водить. Федька удовлетворился третьим местом. С Злодеем сладить было труднее. Он пер вперед.

Федька любил Злодея. Но эта любовь слабо напоминала любовь к Браслету Рыбкина и Сеньки.

Рыбкин и Сенька – потомственные конники. Любовь к лошади у них жила в крови. Сенька и Рыбкин понимали лошадь нутром.

Федька лез из кожи, стараясь досыта накормить Злодея. Но тот же Федька мог спокойно наблюдать, как, выбиваясь из сил, старается Злодей перетянуть тяжелые сани через полено, случайно лежащее на дороге. Слезть с воза и отбросить его или помочь лошади он считал ниже своего достоинства.

По ночам стояли небольшие морозы. Днем припекало и таял снег. Снег, смешанный с землей, налипал на полозья и тормозил сани. К вечеру лошади выбивались из сил.

Второй день возили грузы по льду через Неву. Одиннадцать лучших лошадей отправили на эту работу. Делали последнюю поездку. Потные, усталые лошади едва дотянули тяжело груженные сани. Подъехали к другому берегу. Здесь начинался самый трудный кусок пути: подъем в гору.

Чуркин сильно дернул вожжи и погнал Митьку. Всей тяжестью огромного тела Митька навалился на хомут. Заскрипели и натянулись, как струны, гужи. Чуркин, не выпуская вожжей, подпер сзади сани плечом. Сани оторвались и медленно поползли вверх. На полпути Митька остановился, хватил воздух и сам, не дожидаясь посыла, вытащил тяжелые сани на берег.

Вторым сразу очень горячо взял Грамотей. Он часто перебирал ногами и маленькими шажками, ни разу не остановившись, вытянул сани наверх. Но на берегу он встал, вконец измученный, с осоловелым, помутневшим взглядом. Широко расставив мелко дрожащие ноги, он громко, с хрипом дышал.

Федор Кривой знал, что если Злодей пристанет, то с третьего места его сгонят. Волнуясь, он дернул вожжи и закричал пронзительным фальцетом:

– Ну, ну, милый! Пошел!

Злодей плавно взял на себя сани и, потряхивая головой, потянул вверх. Он ни разу не остановился и спокойно, как пустые, вывез их на берег.

Рослая караковая кобыла выбилась из сил и на половине подъема остановилась. Напрасно возчики наваливались плечами на сани и подталкивали их. Лошадь едва держалась на ногах. Сани медленно ползли вниз и тянули ее за собой.

Кривой молодцевато подтянул на животе красный пояс, лихо поправил шапку и быстро распряг Злодея. Каждое движение его до конца было насыщено чувством собственного достоинства и удали.

– Распрягайте одра. Не до ночи же здесь канителиться, – приказал он.

Злодей вытянул вторые сани так же легко, как первые. Только под кожей сильнее перекатывались желваками мускулы да вокруг хомута и шеи выступило мыло. Когда безнадежно пристали и следующие сани, Чуркин торопливо запряг в них Митьку. Тяжелый брабансон, громко хрипя, вытянул сани наверх, но у него, так же как и у Грамотея, задрожали ноги и побелели глаза.

Злодей вытащил подряд еще двое саней.

И пока отдыхали на берегу лошади, рыжебородый Чуркин не спускал с Злодея глаз. Жеребец сильно устал. Он был весь в мыле и тяжело дышал. Чуркин заинтересовался его ногами. Ноги у Злодея не дрожали. Растерянно переводил Чуркин взгляд с тонких, сухих ног Злодея на толстые и дрожащие ноги Митьки, потом наклонился и ощупал Злодея. Мускулы от плеча до копыт были тверды как камень и почти не поддавались под нажимом сильных пальцев. Чуркин провел рукой по спине лошади, пальцы нащупали выпуклую и необыкновенно твердую почку.

Около Злодея столпились возчики. Они следили за пальцами Чуркина и молча покачивали головами.

Чуркин взглянул на голову Злодея.

Красивая породистая голова гордо держалась на взмыленной шее. Большие, темные глаза смотрели на Чуркина умно и весело.

– Ишь, глядит – ровно насмехается, – сказал Чуркин. И, отвернувшись, добавил: – Не видишь, что ли, наши пристали. Поезжай головным, Федор.

* * *

Середина октября.

Колеса наполовину тонут в грязи. Грязь заглушает шаги людей, лязг подков и стук колес. Слышится однообразное беспрерывное шлепанье.

Пять часов утра. Темно.

Неровными рядами молча идут люди. Куртки, бушлаты, шинели, полушубки, перехваченные новыми ремнями, с желтыми подсумками по бокам. За плечами у каждого винтовка. Люди промокли насквозь и давно уже перестали обходить лужи. Рядом с людьми по жидкой грязи тащат лошади тяжело груженные повозки и зарядные ящики.

Проходит час, другой, третий, и ни на минуту не перестает мелкий, косой дождь.

И люди идут, как дождь. Упорные, озябшие, они идут, не переставая. Их десятки, сотни и тысячи оставил позади себя Злодей, и все же, сколько видит глаз, впереди идут всё новые и новые отряды.

– Эх, в Питере теперь хорошо бы чайком обогреться, да соснуть потом так, чтобы не будили, – мечтательно прошептал Кривой, который вместе с Палкиным возглавлял на Злодее небольшой обоз.

– Ты бы помолчал немного, – не выдержал Палкин. – Сыро, горло простудишь.

Кривой обиделся, замолк и стегнул Злодея вожжой.

За полтора года в обозе Злодей огрубел и стал шире и медлительнее.

Фаворит ипподрома Браслет Второй превратился в хорошую обозную лошадь.

Он знал теперь свое обозное ремесло так же хорошо, как когда-то сложное искусство ипподрома.

Давно признали уже, что другой равной ему лошади в обозе нет.

Выносливость, сила и кроткий нрав сделали Злодея любимцем всего обоза.

Недолюбливал его только Чуркин, да рьяно ненавидел Митька.

Злодей платил Митьке тем же.

Они не пропускали ни одного удобного для драки случая, мгновенно пускали в дело зубы и копыта. Из тихих и послушных животных жеребцы превращались в диких зверей.

Время не уменьшало, а только увеличивало ненависть.

Их давно уже пришлось развести в разные концы конюшни.

Теперь и Злодей, и Митька тянули тяжелые повозки, груженные снарядами.

Огромный, похожий на слона, Митька передвигался маленькими шажками, понуро опустив голову и шлепая по жидкой грязи широкими, как тарелки, копытами. Хмурый и молчаливый Чуркин неподвижно застыл на телеге, уставившись глазами в заострившийся круп своего любимца.

Злодей шел широким, ровным шагом, высоко подняв голову, но помутневшие, словно сузившиеся глаза и одеревенелые, негнущиеся ноги говорили о тяжелом труде и усталости.

Вот уже больше двух недель, как обоз работал на оборону Петрограда. Лошади и люди не знали отдыха ни днем ни ночью.

Много лошадей выбыло за это время из строя, не выдержав непосильной работы, и оставшимся с каждым днем приходилось трудней.

Совсем рассвело, когда обоз свернул с Московского шоссе и с трудом стал подниматься по разбитой проселочной дороге.

Вдруг неожиданно, где-то совсем близко, ухнуло орудие.

Лошади замялись, топчась на месте, и испуганно озирались по сторонам.

Тяжелый снаряд, обессилев от долгого полета глубоко зарылся в болото. Земля под ногами колыхнулась и подпрыгнула. Туча песка и грязи облепила обоз.

Большой костлявый мерин рухнул на землю и сразу же, как от ожога, вздрогнул и потянулся кверху. Корпус тяжелой и неподвижной массой лежал на земле, и только голова с невероятным напряжением поднималась вверх. С каждым мгновением лошадь все больше делалась похожей на жирафа.

Но вместо звериного крика боли, который, казалось, вот-вот вырвется из горла лошади, через рот и нос ее фонтаном брызнула кровь.

И голова с огромными, вытаращенными глазами все продолжала молча тянуться кверху, и кровь густой струей, пенясь и булькая, с шумом падала на землю.

Но вот замутились и подернулись пленкой глаза, и, как подрубленная, стукнулась о землю, расплескав кровавую лужу, уже мертвая голова.

Какая-то серая лошадь, сорвавшись с привязи, неслась далеко по полю вместе с повозкой.

Бурый Митька от испуга тоненько, по-щенячьи взвизгнул и сел на задние ноги, словно огромная собака.

Злодей рванулся назад так, что хомут соскочил на уши и лопнула шлея.

Обоз, собранный из городских лошадей, дрожал как в лихорадке.

Лошади, еще недавно мирно грохотавшие многопудовыми ломовыми телегами по городским булыжникам, храпели и метались в оглоблях, раздували ноздри и скалили зубы, стараясь вырваться и умчаться подальше от этого страшного грохота.

Вздрагивая и приседая при каждом новом разрыве, приплясывал на месте Злодей, но его сдержать было легче, сказывалась ипподромная привычка к дисциплине.

Обоз двинулся дальше. Теперь дорога пошла лесом.

Федька съежился на сиденье, боязливо провожая единственным глазом каждый пролетающий снаряд.

– Ну что, Федор? Что замолк? – желая ободрить его, спросил Палкин.

– В Питере теперь хорошо. Чайку бы горяченького. Боязно тут, с непривычки, – не сразу, вздрагивающим голосом ответил Федька.

– Эх ты! А как же на фронте, там? – упрекнул Палкин.

– А это разве не фронт? – испугался Кривой.

– Это тыл, – объяснил Палкин.

Не выезжая из леса, обоз остановился недалеко от опушки, дожидаясь затишья. Лошадям подбросили корма, не выпрягая. Но страх оказался сильнее голода. Сено лежало нетронутым.

Едва возчики успели отойти от коней, как Палкина разыскал верховой и передал какую-то бумажку. Палкин посмотрел на усталых и заморенных лошадей и торопливо забравшихся под телеги возчиков и нерешительно поскреб щеку. На ближайшую батарею нужно было срочно подвезти снаряды.

Возчики, покрывшись с головами брезентом, сидели под телегами не шевелясь и как будто не слыхали слов Палкина, передававшего полученное донесение.

Не дождавшись ответа, Палкин решил, что поедет сам. Но в это время из-под телеги высунулась голова Чуркина.

– Без тебя управимся, – сказал он, еще стоя на четвереньках. – Я отвезу на Митьке. Митька дотянет.

И неторопливо шагнул к жеребцу.

Чуркин не успел сделать и двух шагов, как наперерез ему из-под телеги шмыгнул Кривой.

– Курьера нашел. Его же семь раз убьют, пока он на своем бегемоте доплетется! – закричал он. – Я свезу на Злодее.

– Ты чего расхвастался? – обозлился Чуркин. – Забыл, верно, как на Милке в хвосте ездил?

– На Милке я бы с тобой тягаться не полез, а теперь я на Злодее езжу головным, и тебе на Митьке со мной не тягаться.

Возчики, выбравшись из-под телег, кольцом обступили спорщиков.

Пал кин сделал выбор.

– Злодей надежнее, – сказал он.

Полумертвый от усталости Злодей налег на хомут и с места затрусил мелкой, скупой рысцой.

Чуркин стоял у своей телеги, провожая его насупившимся взглядом.

– Стой! – вдруг заорал он.

Федька, не оглядываясь, стегнул Злодея.

– Стой, говорю, кривой черт! – еще громче закричал Чуркин и, прыгая через лужи, догнал Кривого.

Федька остановил Злодея и, зажав в руке толстый кнут, повернулся к Чуркину:

– Ну, что лезешь?

– Подпругу подтяни, спину натрет. Лошадь испортишь, – еле переводя дух, выговорил Чуркин. – Ладно, сиди, я сам подтяну, – остановил он Кривого.

До батареи оставалось версты две открытого пространства. Дорога Злодею была хорошо знакома. Он успел перетаскать по ней не одну сотню пудов клади.

Колеса по ступицу уходили в липкую грязь. Но Злодей, не нуждаясь в понукании, тянул из последних сил.

– Ну, ну, браток, не выдай. Скоро отдохнем, – подбадривал его Кривой.

Вдруг Злодей, оглушенный и осыпанный землей, споткнулся и зарылся головой в грязь. С трудом удержался он на коленях и не свалился на бок. Никто его не понукал и не помогал встать. Удила безжизненно лежали во рту. Злодей с трудом поднялся сам и оглянулся назад.

Сиденье пустовало, но на земле у самых своих ног он увидел Федора. Он лежал, раскинув руки, лицом в луже, и не двигался.

Злодей обрадовался передышке и спокойно стоял, наслаждаясь отдыхом.

Федька продолжал лежать лицом в луже, которая за это время из серой стала красной. Красный цвет притягивал Злодея, он не мог оторвать от лужи глаз. Осторожно попятился он назад и, наклонив голову, обнюхал Федьку. Неожиданно в нос ударил терпкий и противный запах. За последние дни этот запах встречался Злодею не раз. Красная лужа наполнила его отвращением и страхом. Он захрипел и бросился в сторону, дрожа каждой своей шерстинкой.