Текст книги "Картины Италии"

Кино в Венеции

Вообще-то кино в Венеции – перебор. Это как намазывать фуа-гра на черную икру. Венеция, с ее многовариантностью воздействий – световых, цветовых, образных, звуковых – сама по себе кинематограф. Ведь чем один город интереснее другого? Количеством впечатлений на единицу передвижения. Переплетение узких кривых улочек с узкими кривыми каналами и горбатыми мостиками, непредставимое в другом месте обилие прекрасных зданий, удвоение всего отражениями в воде, внезапно открывающиеся просветы морского простора, отброшенные водной гладью на фасады солнечные блики, голоса, плеск волны. И – люди: жестикуляция, мимика, манеры. Великий режиссер Орсон Уэллс как-то сказал: «В Италии пятьдесят миллионов актеров, и худшие их них играют в театре и кино».

Закончился очередной Венецианский кинофестиваль, о котором всё уже сказано. У нас речь не столько о кино в Венеции, сколько о кино Венеции. От перебора спасает то, что фестиваль проходит на острове Лидо. А Лидо – совсем не Венеция. Там – всего-то пятнадцать минут на маршрутном пароходике-вапоретто от площади Сан-Марко – всё куда обыденнее и привычнее. Там длинные прямые улицы, по которым ходят машины и автобусы. Настоящая же Венеция – единственный в мире город без наземного транспорта.

В этот простой известный факт стоит вдуматься. Транспорт определяет облик любого города – визуально, акустически, психологически. А в Венеции уже в XIV веке запретили лошадей. Колесо, даже велосипедное, не касается венецианских мостовых. Перемещаешься здесь только пешком и по воде – возвращаясь к нашему общему прошлому, когда лишь так и могло быть. Оттого любой, попадающий в этот город, неизбежно ощущает себя у своих собственных истоков. Оттого так влюбляются в Венецию. Это сродни сновидческой природе кино, которое так часто будит в нас смутные мечтания – не понять о чем, но волнует.

Вода лагуны, со всеми ее 118 островами, не позволила Венеции обрасти пригородами, исказиться в новостройках, растечься магистралями. Это единственный город, в котором можно попытаться понять, как мы жили когда-то. «Мы» – все человечество. Отлистать назад учебник цивилизации. Мысленно – или уж просто на видеокамеру – снять свой фильм о своем прошлом.

Киношники же собираются на прозаическом острове Лидо. Многие так заняты просмотрами, встречами, интервью, что и не бывают в Венеции, лишь умозрительно зная то, что необходимо видеть. Вспоминаю дивный и трогательный случай, о котором рассказали два молодых актера питерского театра Льва Додина. В конце 80-х они были на гастролях в Милане. Выкроилось полдня свободных. Вскочили в поезд Милан-Венеция, на вокзале сели в вапоретто, высадились на Лидо, добежали до отеля «Де Бэн», в котором разворачивается действие их любимого фильма «Смерть в Венеции» Лукино Висконти, вышли на пляж посмотреть, где именно умер главный герой – и уехали обратно. Ни Сан-Марко, ни Дворец дожей, ни мост Риальто, ни Большой канал – ничего! – не поместилось в их Венеции. Каким же причудливым и диким может предстать чистый душевный порыв. Замес истинно венецианский.

С тех пор патриархальность отступает перед искушенностью. В этот раз мы вышли с друзьями поужинать на очаровательную площадь Санта-Маргерита в районе Дорсодуро. В теплом сумраке послышалось нечто необычное. Ага, многоголосый русский говор, со всех сторон: три или четыре большие компании за столиками – с фестиваля, с только что открывшегося архитектурного биеннале, просто так. Кто-то кричал: «Нет, это разве пицца, я тебе на Садовой такую пиццу покажу!»

Наводнение в лагуне

В Венеции началась реализация проекта по спасению древнего города от затопления. В присутствии премьер-министра Италии Сильвио Берлускони заложены основания новой гигантской системы шлюзов, которые должны защищать город на лагуне от периодических наводнений.

Именно речь идет о венецианской лагуне, о чем часто забывает обычный турист: ведь Венеция – это не только собственно Венеция. Всего в лагуне 118 больших и маленьких островов, а хорошо известен из них во всем мире только один – Венеция, на котором расположены все самые главные достопримечательности. Однако, сама лагуна вообще – такое природное чудо, замкнутая цепочкой длинных вытянутых островов – Лидо, Пеллестрина и Маламокко – они закрывают вход собственно в Венецию. В свое время венецианцы этим очень эффектно воспользовались, заманили туда генуэзский флот и, затопив несколько кораблей в узких проливах, просто разгромили обезоруженного таким тактическим ходом противника.

Вот это замкнутое зеркало воды – 550 квадратных километров – очень примечательно и с природной точки зрения. Там всякие редкие птицы водятся и замечательные рыбы. Очень вкусная рыба бранзино, которую рекомендую всякому, кто отправится в Венецию, и в жареном, и в вареном виде. Но помимо этого, на островах менее известных, чем сама Венеция, тоже расположено немало интересного. Остров Мурано, где производится знаменитое венецианское стекло. Остров Бурано с пестрыми разноцветными домиками, там кружева известные. Остров Торчелло с лучшими, может быть, в мире мозаиками, наряду с теми византийскими мозаиками, которые находятся в соборе Святого Марка. Затем кладбищенский остров Сан-Микеле, маленький остров, который целиком представляет собой кладбище, там, кстати, похоронены и наши соотечественники – Игорь Стравинский, Сергей Дягилев и Иосиф Бродский. Остров Сан-Лаззаро-дельи-Армени – туда можно попасть, хотя это не так просто, этот остров принадлежит армянской общине. Туда плавал Байрон, который изучал там, пытался, по крайней мере, изучать армянский язык. И сейчас можно туда прийти, эта община существует на деньги богатых зарубежных армян, в основном, калифорнийских и французских, там чудесное собрание древних рукописей, миниатюр, гравюр.

Затем есть остров Лидо – он всем известен как место проведения знаменитого Венецианского кинофестиваля. Остров этот для настоящих любителей города – не настоящая Венеция, потому что там ходит транспорт, обычный колесный транспорт. Как известно, Венеция, в первую очередь, отличается от всех городов мира, тем, что там нет никакого колесного транспорта, даже велосипедов. Таким образом, город законсервирован в том виде, в каком существовали древние города. По Лидо, Пеллестрине и Маламокко – вытянутым цепочкой островам – можно попасть в Кьоджу. Кьоджа – такая мини-Венеция, прелестный городок, тоже с каналами, с рынками, с мелкими палаццо, конечно, уступающими венецианским.

Кстати, о палаццо – почему, собственно говоря, так волнуются о затоплении Венеции? Ну, поднялась вода, ушла вода, в конце концов, в первых этажах Венеции толком никто и не живет, давно уже. Венецианцы знают свой город, и, между прочим, Управление по водным ресурсам, как мы бы сказали сейчас, Magistrato alle Aсquе, существует там с 1500 года, то есть, более полутысячи лет – представляете себе, как городское хозяйство там организовано. Так в первых этажах венецианских домов никто не живет. Не так уж страшно это дело. Но – разрушаются дома. Не все венецианские дома строились из истрийского известняка, который привозили из Хорватии, Истрии. Он замечателен тем, что от времени и воды только отбеливается, но не разрушается, только немножко поверхностный слой. Но на всё этого истрийского известняка не хватало, палаццо из него возводили, но на простые дома выходило слишком роскошно, из него делали только фундаменты. Фундаменты стоят целыми, а когда вода поднимается, она начинает разрушать стены зданий. А вот мрамор, как ни странно это, может быть, звучит, подвержен воздействию воды больше, чем этот самый истрийский известняк. Например, одна из прелестнейших венецианских церквей – Санта Мария дей Мираколи, чудо XV века, похожее на шкатулку для драгоценностей, она целиком из мрамора сделана, роскошно и дорого, но оказалось – не так надежно, и ее пришлось очень долго и старательно восстанавливать. Сейчас ее можно посмотреть и снаружи, и изнутри, но долгое время церковь находилась на реставрации. Так что когда вода поднимается, она начинает разрушать стены.

Кроме того, изменился сам состав воды, разумеется. Когда-то это была нормальная чистая вода, а потом началось строительство и промышленность. Первый поезд в Венецию был пущен в 40-е годы XIX века, до тех пор плавали корабли, и все было в порядке, но вот пошел поезд, пошла промышленность. Предприятия, в основном, расположены на материке, в местах Маргера и Местре, и кто бывал в Венеции, знает, что всегда, когда смотришь в ту сторону, маячат в дымке какие-то страшные такие сооружения промышленные. Это Маргера и Местре, где высятся эти самые заводы, в том числе и химические. И, конечно, состав воды ужасен, что действует и на рыб, и на птиц, и на стены домов. Вот в чем беда этих подъемов воды.

Венецию не так уж часто и заливает, как это принято думать – за весь ХХ век не более 50 раз. Я видел залитую водой Венецию. Обитатели привыкли к этому, они знают, как действовать. Когда идешь по Венеции, можно обратить внимание – вдоль стен в некоторых районах стоят деревянные щиты на металлических подставках. Это настилы, так они стоят без дела, на них присаживаются какие-то парочки выпить вина, а как только вода поднимается – немедленно настилы разворачиваются, и из них устраиваются мостки. И, конечно, у каждого венецианца дома есть резиновые сапоги, и все, что еще положено, а туристы пользуются привычным способом, натягивая на ноги пластиковые мешки для продуктов и завязывая их. Это, кстати, очень смешно показано в российском фильме «Плащ Казановы» с Инной Чуриковой в главной роли, где целая туристская группа бредет по площади Сан-Марко в этих самых мешках. Вид потешный, но это вполне практично.

Так вот, не так уж сильно заливает Венецию, и не так уж сильно она тонет. Все эти панические слухи и все эти вычисления, что через 80 лет Венеция погрузится в воды морские, или через 50 – все, конечно, чепуха. Как правильно сказал Джованни Бенси, город опускается на пять миллиметров в год. Легко подсчитать, что еще долго до погружения на манер града Китежа, но опять-таки и это нормально. Как военные ведомства преувеличивают силы потенциальных врагов, чтобы выбивать себе бюджет побольше, так и экологи, конечно, поднимают крик, чтобы им давали деньги, и им таки дали деньги, потому что проект, который поддержан Берлускони – грандиозный.

Радио Свобода, 15 мая 2003 г.

В поисках Бродского

История нашего знакомства с Иосифом Бродским начинается в декабре 1977 года. Я в это время жил в Риме, ожидая оформления документов для переезда в Америку. И вот однажды в русской газете прочитал, что в Венеции проходит биеннале инакомыслия. Сел на поезд и отправился в Венецию. И здесь имел удовольствие и счастье познакомиться с Синявским, с Бродским и с Галичем, который умер через две недели в Париже. Так вот, приехал на венецианскую биеннале как нормальный советский человек: мне казалось, что для участия в этом мероприятии нужны специальные аккредитации, пропуска и тому подобное. На деле оказалось все иначе. Я пришел в оргкомитет и стал что-то объяснять девушке на своем тогда чудовищном английском, и она отвечала мне примерно на таком же. Но в какой-то момент, взглянув в свои списки, стала сама приветливость и предупредительность: вам, господин Вайль, сказала она, предоставляется отель с полным пансионом на три дня за счет оргкомитета. Это потом выяснилось, что несчастная девица перепутала меня с известным диссидентом Борисом Вайлем, который после выезда из СССР жил в Копенгагене, числился в приглашенных гостях биеннале и по стечению обстоятельств не смог приехать в Венецию. Но я-то этого не знал. И, что характерно, все произошедшее представлялось мне тогда совершенно естественным: мол, на Западе к людям и должны относиться именно так. Короче говоря, проживая на халяву в Венеции, я активно участвовал в мероприятиях биеннале, ходил на «круглые столы», посещал экспозиции и выставки.

В один из дней моего счастливого пребывания здесь, в кулуарах биеннале, я увидел, что какой-то человек пытается пройти, а служитель его не пускает. Служитель говорил по-итальянски, а посетитель – только по-английски. К тому времени я жил уже четыре месяца в Италии и довольно много про себя воображал. Поэтому посчитал себя достаточно знающим язык, чтобы помочь человеку. И, что характерно, помог, о чем-то мы там со служителем договорились. Во всяком случае, человека пропустили. Мы познакомились. Его звали Иосиф Бродский. Стихи его я, разумеется, знал, но откуда ж мог знать, как он выглядит! Поговорили. Бродский сказал тогда, что русскому человеку лучше жить если не в России, то в Америке. Потом я много раз вспоминал эти его слова. Вероятно, он имел в виду и многонациональность, и масштаб территории – то, что было похоже на СССР…

А примерно через день Бродский читал свои стихи в какой-то из аудиторий биеннале. Я впервые слушал его неподражаемое литургическое пение стихов…

Он жил тогда в «Лондре» – отеле на главной набережной Венеции, а его приятельница, американская эссеистка Сьюзан Зонтаг, – в отеле «Гритти». Там неподалеку знаменитый «Харрис-бар», где бывала куча знаменитостей, в частности Хемингуэй, а вот теперь и Бродский. Во всяком случае, по его же свидетельству, именно в этом баре он встретил Рождество 77-го года вместе с Сьюзан Зонтаг. Наверняка они пили коктейль «Беллини» – фирменное изобретение «Харрис-бара»: умелая смесь шампанского и натурального сока белого персика. Хотя Бродский любил и кое-что покрепче – граппу, например. Не исключено, что они ели еще одно изобретение «Харрис-бара», а точнее его хозяина, синьора Чиприани, владельца самого роскошного отеля в Венеции. Там останавливаются голливудские звезды, приезжающие на Венецианские кинофестивали. Не исключено, что в Рождество 1977 года Бродский, очень любивший мясо в любых видах, и Сьюзан Зонтаг ели карпаччо здесь, в «Харрис-баре».

Вот что известно точно: в один из этих дней она позвонила ему и пригласила посетить вдову известного поэта Эзры Паунда. Паунд был субъектом фашиствующим, сотрудничал с Муссолини. Бродский относился к нему неприязненно, однако на встречу с вдовой, известной итальянской скрипачкой Ольгой Радж, пошел. Я говорю об этом визите только потому, что благодаря ему возникло это легендарное название знаменитого эссе Иосифа – Fondamenta degli Incurabili – «Набережная Неисцелимых». Вот как у него написано: «С фашистами – молодыми или старыми – я, по-моему, никогда не сталкивался, зато со старыми коммунистами имел дело не раз и в доме Ольги Радж, с этим бюстом Эзры на полу, почуял тот самый дух. От дома мы пошли налево и через две минуты очутились на Fondamenta degli Incurabili».

С этой набережной связана одна загадка. Многие считают, что ее не существует. Действительно, вы нигде не найдете этого названия. И все-таки это неправильно. Посмотрите вот сюда. Видите полустертую надпись на облупившейся стене? Второе слово относительно понятно – Инкурабили. А первое почти стерто. Остался фрагмент, что-то вроде «атаре». Что бы это значило? Давайте спросим у местных жителей. Вон видите, старик выходит из дома как раз на набережную…

Ага! Он говорит, что «атаре» – это часть слова «затаре», на венецианском диалекте «дзаттере» – «набережная». Но вы послушайте, как он сам называет это место! Именно «Фондамента дельи Инкурабили». Стало быть, у Бродского все правильно.

Знаете, в Нью-Йорке он дал мне почитать это эссе в рукописи – по-английски. Заглавие же было по-итальянски: Fondamenta degli Incurabili. В разговоре Бродский сказал: по-русски будет «Набережная Неизлечимых». (Это потому, что в этом месте когда-то существовал госпиталь, где содержались неизлечимые сифилитики.) Я тогда сказал, что «неисцелимых» звучит лучше «неизлечимых». Он тут же согласился: да, так лучше. Американские издатели попросили его изменить итальянское название, и в английском варианте эссе стало называться Watermark (марка глубины). У меня хранится экземпляр этой книги с дарственной надписью:

«Милым Эле и Пете накануне их отъезда в описанное здесь место от неисцелимого Иосифа 31.1.1994, Нью-Йорк».

А вот и еще одна достопримечательность. Видите, буквально в ста метрах от набережной Неисцелимых дом под номером 923. Здесь и по сей день живет Роберт Морган, друг Бродского, которому посвящено это эссе, американский художник, однажды приехавший в Венецию да так и оставшийся здесь. Он и сейчас пишет свои работы и удачно их продает. Они сошлись с Бродским, как ни странно, на общем интересе к истории мировых войн и работе спецслужб. Почему-то Иосифа это интересовало. Короче, с Морганом им было о чем поговорить. Постепенно они подружились и часто встречались здесь, в кафе «Нико», рядом с подъездом дома Роберта. Кстати, он же привел Иосифа и в ресторанчик «Локанда Монтин», где висит его картина. Это в пяти минутах от дома 923. Вскоре «Монтин» стал одним из любимых заведений Бродского.

Когда я в очередной раз уезжал в Венецию, он спросил меня, где я обычно обедаю. И со свойственным ему вниманием и дотошностью дал три любимых адреса, среди которых был и этот. Еще один – траттория «Алла Риветта» – неподалеку от Сан-Марко, где подают чикетти – маленькие бутербродики, которые Иосиф обожал. А последний адрес понравился лично мне больше других – харчевня «Маскарон», неподалеку от церкви Санта-Мария-Формоза. Там на простых деревянных столах бумажные скатерти, с потолка свисают лампочки на плетеных проводах, а в меню всего три-четыре блюда. Не хочешь – не ешь. Зато если захочешь – не пожалеешь. Иосифу нравилась эта непритязательность и отсутствие помпы, мне тоже.

Ну вот, пожалуй, и все о набережной Неисцелимых. Посмотрите напоследок через пролив на соседний остров Джудекку. Это, пожалуй, единственное место в Венеции, которое напоминает Неву. Может быть, поэтому оно было дорого ему. Не знаю, он ничего не говорил об этом.

В первый раз Иосиф приехал в Венецию тридцать пять лет назад, зимой 1973 года. Его встретили и отвезли в его первое венецианское пристанище – пансион «Академия». Об этом у него есть свидетельство в «Набережной Неисцелимых»: «Мы высадились на пристани Accademia, попав в плен твердой топографии и соответствующего морального кодекса. После недолгих блужданий по узким переулкам меня доставили в вестибюль отдававшего монастырем пансиона, поцеловали в щеку – скорее как Минотавра, мне показалось, чем как доблестного героя, – и пожелали спокойной ночи… Пару минут я разглядывал мебель, потом завалился спать».

Тридцать пять лет назад этому пансиону очень повезло: тут поселился человек, который написал в том же 73-м свою знаменитую «Лагуну»:

 
Три старухи с вязаньем в глубоких креслах
толкуют в холле о муках крестных;
пансион «Академия» вместе со всей
Вселенной плывет к Рождеству под рокот телевизора…
 

В 93-м я останавливался здесь и послал Бродскому открытку из этого пансиона, чтобы ему было приятно.

Так же повезло отелю «Лондра» на набережной Скьявони: здесь в 77-м Иосиф написал стихотворение «Сан-Пьетро» об одноименном венецианском островке в районе Кастелло, который ему очень нравился. Там редко бывают туристы, это такие рабочие рыбацкие кварталы Венеции, чем-то напоминающие любимую им Малую Охту в Питере. Тут старые обшарпанные дома с высокими трубами «фумайоли», древний собор Сан-Пьетро с покосившейся колокольней. С половины пятнадцатого до начала девятнадцатого века он, а не Сан-Марко, был кафедральным собором города. Стихотворение Бродского о знаменитом венецианском тумане – «неббия»:

 
…Электричество
продолжает в полдень гореть в таверне.
Плитняк мостовой отливает желтой
жареной рыбой…
…………………………
За сигаретами вышедший постоялец
возвращается через десять минут к себе
по пробуравленному в тумане
его же туловищем туннелю…
 

Он любил бродить по этим улочкам, в отдаленной части Венеции, мимо северной стены «Арсенала», от которой виден остров Сан-Микеле, мимо длинной стены госпиталя к площади Сан-Джованни-э-Паоло:

«…Держась больничной стены, почти задевая ее левым плечом и щурясь на солнце, я вдруг понял: я кот. Кот, съевший рыбу. Обратись ко мне кто-нибудь в этот момент, я бы мяукнул. Я был абсолютно, животно счастлив».

Венеция – кошачий город, символ ее – лев, семейство кошачьих. Иосиф сам обожал котов, а его жена Мария звала их домашнего кота Миссисипи и Иосифа – котами. Эй, коты, идите сюда! Что характерно, и тот и другой откликались немедленно. Он любил повторять вслед за Ахматовой, как можно определять людей: «Мандельштам – кошка – кофе» или «Пастернак – собака – чай». Сам он, конечно, был «Мандельштам – кошка – кофе». Да и я, честно говоря, тут ближе к нему. Как и во многом другом.

Нет, не могу сказать, что мы были с Иосифом друзьями. Ведь дружба – это отношение равных. Вот с Довлатовым мы дружили. А в наших отношениях с Иосифом я всегда смотрел снизу вверх. Невозможно было утратить ощущение, что рядом с тобой гениальный человек. Однажды девушка из нашей компании, с которой Бродский был едва знаком, пригласила его на свой день рождения. Это было еще до нобелевки. И он совершенно неожиданно приехал. Человек двадцать толпились в одной двадцатиметровой комнате. Причем девятнадцать человек в одной половине и один – Иосиф – в другой. Там, на его половине, был какой-то круг от света лампы на полу, и он задумчиво чертил по нему ногой. Понимаете, никто не решался к нему подойти и заговорить. Потом я набрался смелости, подошел, и мы заговорили об античной поэзии. В любой компании, где он появлялся, мгновенно становилось ясно: произошло нечто значительное. Таков был масштаб этой личности. <…>

Думаю, что и Мария в полной мере понимала, что ее муж – гениальный поэт. Она увидела и услышала его впервые на его публичном выступлении в Париже. Потом написала ему письмо. И они долгое время переписывались. Не по электронке (тогда еще это не было распространено), а на бумаге, при помощи конверта, адреса, написанного от руки, и почтового ящика. (Кстати, Иосиф так и не освоил компьютер, пользовался пишущей машинкой до конца жизни.) И вот, когда после этой длительной переписки они встретились, Иосиф влюбился сразу же. Он увез ее в Швецию, и через два месяца они поженились в Стокгольме. Она потрясающе красива, такая Мадонна Беллини с великолепными тяжелыми волосами. Дома они с Иосифом говорили на английском, хотя Мария знала русский (мать ее из рода Трубецких-Барятинских, а отец – итальянец; Винченцо Соццани был высокопоставленным управляющим в компании «Пирелли»). Когда у Бродских бывали гости из России, они говорили по-русски. И только если разговор касался сложных тем, Мария извинялась и переходила на английский, так ей было легче. Она прекрасно образованна, окончила Венецианскую консерваторию, хорошо знает музыку. Однажды мы заговорили об Альбане Берге, и я упомянул, между прочим, даты его рождения и смерти. Иосиф переспросил: вы что, хотите сказать, что знаете даты жизни Альбана Берга? Этого просто не может быть! Мария, ты слышишь, он утверждает, что помнит даты рождения и смерти Альбана Берга. Проверь, пожалуйста!

Это было для него характерно. Он не хотел мириться с тем, что кто-то может знать то, чего он не знает. Сам-то Иосиф был феноменально образованным и осведомленным человеком, не чета мне. Но с ним бывало такое: не любил, если кто-то о чем-то знал больше. Однажды мы поспорили о Чарли Паркере. Бродский утверждал, что Паркер играл на тенор-саксофоне, но я-то знал точно, что на альте. Короче, поспорили на бутылку хорошего вина. Через некоторое время я принес ему доказательства, но бутылку хрен получил. Понятное дело, он не проигрыша пожалел: вообще был очень щедрым и широким человеком… Но ту историю он как-то замотал: не любил проигрывать.

Этот дворец на Рио де Верона принадлежит графу Джироламо Марчелло, представителю одного из самых видных патрицианских родов Венеции. У него в предках дож и два композитора, именем одного из которых – Бенедетто Марчелло – названа Венецианская консерватория. Здесь Иосиф Бродский останавливался в последние годы своих приездов в Венецию. С Марчелло его познакомила Мария, они подружились. Судя по всему, Иосифу было хорошо здесь. По его рекомендации и мы с женой однажды встретились с графом и были званы в гости. Это было сильным впечатлением, поскольку мы оказались внутри настоящего венецианского палаццо. На первом этаже – он нежилой – стояла кабина для гондолы, «фельце». По венецианской традиции, самой лодкой владеет гондольер, а знатному человеку принадлежит вот эта кабинка, на которой изображены геральдические знаки семьи и рода.

Марчелло указал нам на портрет своего далекого предка на стене: это, мол, копия, а подлинник – в галерее Уффици, поскольку автор – Тициан. Одна комната на верхних этажах расписана фресками. Он махнул рукой: чепуха, всего лишь восемнадцатый век. В библиотеке полки с архивами разделены на две части: те, что «до Наполеона», и те, что «после». Я держал в руках «Божественную комедию» 1484 года издания и «Декамерон» 1527 года. Там были пометки марчелловского предка, читателя восемнадцатого века.

Одно из последних стихотворений Бродского – «С натуры» – написано здесь и посвящено владельцу дома Джироламо Марчелло:

 
Здесь, где столько
пролито семени, слез восторга
и вина, в переулке земного рая
вечером я стою, вбирая
сильно скукожившейся резиной
легких чистый, осенне-зимний,
розовый от черепичных кровель
местный воздух, которым вдоволь
не надышаться, особенно – напоследок!
пахнущий освобожденьем клеток
от времени.
 

Это уже не просто предчувствие смерти, это знание о ней. Все говорят, что он не жалел себя: две операции на сердце, а курить не бросил и от крепкого кофе не отказался. У меня на этот счет есть свое соображение. Понимаете, человек, который позволил себе быть зависимым только от своего дарования и ни от кого и ни от чего больше; человек с действительно редчайшим чувством свободы – такой человек не хотел и не мог себе позволить зависеть даже от собственного тела, от его недугов и немощей. Он предпочел не подчиниться и тут.

Место для захоронения Иосифа выбрала Мария. Я имею в виду не только кладбище на острове Сан-Микеле, но и саму географическую точку – Венецию. Это как раз на полпути между Россией, родиной (Бродский всегда говорил «отечество»), и Америкой, давшей ему приют, когда родина прогнала. Ну и потом, он действительно любил этот город. Больше всех городов на земле.

Он ведь не был по-настоящему захоронен в Нью-Йорке, где умер 28 января 1996 года. На кладбище в Верхнем Манхэттене была ниша в стене, куда вдвинули гроб и закрыли плитой. Через полтора года гроб опустили в землю здесь, на Сан-Микеле. У Иосифа тут замечательное соседство, через ограду – Дягилев, Стравинский. На табличке с указателями направления к их могилам я тогда от руки написал фломастером и имя Бродского. Эту надпись все время подновляют приходящие к его могиле.

К церемонии перезахоронения Иосифа на Сан-Микеле съехалось много народу, его друзей, близких. Президент Ельцин прислал роскошный венок. Правда, какой-то идиот из совсем уж перегретых антисоветчиков переложил этот венок на могилу Эзры Паунда.

В тот вечер в июне 97-го мы все собрались в палаццо Мочениго на Большом канале, которое тогда арендовали американские друзья Марии. И это был замечательный вечер, поскольку боль потери уже успела приглушиться, и все просто общались, выпивали, вели себя так, словно он вышел в соседнюю комнату. Кстати о комнатах. Этот вечер проходил как раз в тех апартаментах, где жил когда-то Байрон.

Через два дня мы с Лосевым, Алешковским и Барышниковым приехали на Сан-Микеле к его могиле. Еще раз помянули его, выпили… Миша взял метлу и аккуратно все подмел вокруг. Такая картинка: Барышников с метлой у могилы Бродского…

А надгробие сделал хороший знакомый Иосифа еще по Нью-Йорку, художник Володя Радунский, они жили по соседству, их дети играли вместе (сейчас Володя живет в Риме). Получилось скромное, изящное, в античном стиле надгробие с короткой надписью на лицевой стороне на русском и английском: «Иосиф Бродский Joseph Brodsky 24 мая 1940 г. – 28 января 1996 г.». Правда, на обратной стороне есть еще одна надпись по-латыни – цитата из его любимого Проперция: Letum non omnia finit – со смертью все не кончается.

…А если так, то что же остается? Остается чистый, розовый от здешних черепичных крыш воздух, несущий запах мерзлых водорослей, чешуйчатая рябь водички в лагуне перед палаццо Дукале, бирюзовый отсвет каналов в тихом Канареджо, теплый мрамор стен, помнящий тысячи прикосновений, колокольный звон, который будит вас по утрам…

Вы хотели бы встретиться с Бродским? Извольте. Он здесь. Сделайте только шаг.