Текст книги "60-е. Мир советского человека"
Автор книги: Петр Вайль
Жанр: Публицистика: прочее, Публицистика
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Он назойливо маячил перед публикой именно потому, что предыдущие вожди прятались за кулисами. Громогласность против умолчания, публичность против келейности – все это были варианты основной оппозиции «правда – ложь».
Только советских людей поражал новизной государственный деятель как публичная фигура. Иностранцы же признали в Хрущеве своего.
Если в 56-м году он вызывал привычную усмешку (а у своей интеллигенции – мучительный стыд), разгуливая с Булганиным по Англии, вроде Бобчинского с Добчинским[438]438
Наблюдения итальянского журналиста Д. Бертоли: «Низенькие, толстые, одетые причудливейшим образом в широченнейших брюках и пиджаках… они ходили всегда вместе, внимательно следя за тем, чтобы не обогнать друг друга» (цит. по: Медведев. С. 99).
[Закрыть], то уже вскоре, войдя в силу, – не тушевался и не уступал политикам Запада. Во всяком случае, те ощущали стилистическое родство с советским премьером. Британский парламентарий мог сказать: «…Их можно было бы обменять, и Макмиллан так же хорошо подошел бы к Кремлю, как Хрущев – к Даунинг-стрит, 10»[439]439
Хьюз Э. Визит Макмиллана в Советский Союз. М., 1959. С. 82.
[Закрыть]. Ему вторил Линдон Джонсон: «Вступайте к нам в сенат, г-н Хрущев… Вы были бы выдающимся сенатором»[440]440
Аджубей. С. 140.
[Закрыть]. Невозможно себе представить подобную шутливость в разговоре со Сталиным (да и – по другой причине – с Брежневым). Для Хрущева же не могло быть лучшего комплимента. Он был единственным советским лидером, который во всех своих действиях соотносился с самим фактом существования Запада. Ему часто не хватало исторического мышления, но географическую карту он видел хорошо. Понимая, что на ее площади двоим не разойтись, он хотел диалога с Америкой и не боялся его, в отличие от своих предшественников и соратников, которые предпочитали обиженно не общаться – потому что все равно обманут[441]441
«Сталин всю свою жизнь… убеждал нас в том, что мы негодные люди, что мы не можем устоять против сил империализма, что при первом контакте мы не сможем достойно представлять и защищать свою Родину…» (Хрущев. С. 177).
[Закрыть]. Страдая тем же известным российским комплексом, Хрущев тоже был уверен, что обманут, но еще больше верил в себя. Запад был его навязчивой идеей, его дьявольским соблазном, его сладким ужасом – как и для всей страны в 60-е.
Смесь самоуничижения с гордыней – источник переживаний Хрущева. Хорошо, что Эйзенхауэр приглашает в Кемп-Дэвид, или это они насмешку строят? Будут американцы встречать по протоколу или нарушат, и как тогда быть?[442]442
См.: Аджубей. С. 172, 173, 176.
[Закрыть] И как заносчиво и жалко он заявляет журналисту: «Я приехал не лаять. Я – Председатель Совета Министров величайшего в мире социалистического государства… Вежливость должна быть, а то вы привыкли всех тыкать и мыкать», уверенный, что уж после такого реприманда ему точно устроят пакость:
Хрущеву очень нравился Запад. Именно поэтому ему так хотелось, чтобы его признали равным. Именно поэтому провал в кубинском кризисе стал решающим поражением Хрущева, от которого он так и не оправился. Уже на пенсии, сочиняя мемуары, он заново переживал осенние события 62-го года и тешил себя рассуждениями, что и Америке было несладко, рассказывая лубочные истории о том, как Роберт Кеннеди «оставил послу свой телефон и просил звонить в любое время. Когда он говорил с послом, он чуть не плакал: «Я, – говорит, – детей не видел (у него было шесть душ детей) и Президент тоже. Мы сидим в Белом доме, не спим – и глаза красные-красные»[444]444
Хрущев. С. 184.
[Закрыть]. Вот она, российская мечта: чтоб Запад в ногах навалялся.
Будучи самым влиятельным в стране западником, Хрущев охотно заимствовал из-за рубежа все что мог – от перестройки Арбата до столовых самообслуживания, от картонных пакетов для молока до кощунственной переделки ленинской формулы: «Коммунизм есть советская власть плюс электрификация всей страны плюс химизация народного хозяйства». (Теперь все надо было делать из иноземных полимеров и сдавать химию в гуманитарные вузы.)
При этом переимчивый Хрущев не забывал добавить, что на самом-то деле мы сами и у нас все – лучше. И если не прямо сейчас, то обязательно – вскорости. В нем жили одновременно Александр I и атаман Платов. Рассматривая «всякие цейхгаузы, оружейные и мыльнопильные заводы», он не давал «показать над нами во всех вещах преимущество и тем славиться…»; ахал, глядя на «буреметры морские, мерблюзьи мантоны пеших полков, а для конницы смолевые непромокабли», и сам же держал «свою ажидацию, что для него все ничего не значит»[445]445
Лесков Н. Левша. Собр. соч.: В. 11 т. М., 1958. Т. 7. С. 26, 27, 29–30.
[Закрыть]. По-александровски тяготея к иностранному: «Мы высоко оцениваем вашу продукцию», он не забывал по-платовски добавить: «Только не хвастайтесь… Мы рассчитываем обогнать вас в этом деле»[446]446
Аджубей. С. 333.
[Закрыть].
Открытый идеям преобразователь и самодовольный ретроград, Хрущев был тем самым русским мальчиком, исправляющим по своему вкусу карту звездного неба.
Размашисто талантливый, Хрущев отличался в неожиданных областях: например, он, путавший «кислоту» с «кислородом», придумал способ помещения ракет в подземные шахты[447]447
См.: Хрущев. С. 162.
[Закрыть] и, как говорят, новый тип снегоуборочной машины. При этом, не обладая регулярными знаниями и общей культурой, Хрущев многое сделал неуместно, не вовремя, не так: слишком поспешно разгонял армию, слишком рьяно руководил культурой, слишком широко сажал кукурузу. Вероятно, он не знал, что «презрение государи возбуждают непостоянством, легкомыслием», и не догадывался, что «добрыми делами можно навлечь на себя ненависть точно так же, как и дурными»[448]448
Макиавелли. С. 353, 357.
[Закрыть]. Такое неведение характерно: рациональным мышлением Хрущев, как и вся его эпоха, не обладал.
Хрущев не умел мыслить схемами и моделями, хотя теоретически понимал, что для государственного человека это необходимо. Но даже тогда, когда он пытался быть хоть чуточку «макьявелем», человеческие симпатии в нем преобладали:
По этому причудливому пассажу, достойному Зощенко, как раз видно, насколько равнодушен к идее пользы государственный деятель Хрущев, насколько важнее для него личность, суть, душа.
Диалог никогда не был для него отвлеченным понятием: он понимал его дословно – как разговор двоих. Его не изощренный науками ум не оперировал абстракциями, за идеей он видел личность, и только это его и трогало. Хрущева в самом деле интересовало, что думает Эрнст Неизвестный о Пикассо, а Евтушенко – о современной живописи;[450]450
См.: Неизвестный. С. 14; Медведев. С. 226.
[Закрыть] он всерьез спрашивал американского корреспондента, сколько тому лет, и сетовал на его невоспитанность[451]451
См.: Правда. 1960. 11 октября.
[Закрыть]. Хрущев, как истинный борец, постоянно как бы мерялся силами – с Кеннеди или Сталиным, постоянно сопоставлял свою личность с другими. В поединках Хрущев часто побеждал, противопоставляя мастерству – напор, энергию, интуицию[452]452
«Я в жизни, пожалуй, не встречался с человеком более некультурным. Одновременно я чувствовал в нем биологическую мощь и психобиологическую хватку» (Неизвестный. С. 16).
[Закрыть]. Его неорганизованный и неряшливый ум мог выхватывать из проблемы нечто существенное, основополагающее: так, он обвинил художников-модернистов в педерастии, основываясь только на их работах. Аргумент жизненной силы Хрущева бил несправедливо, но обидно: сразу в корень – в имитацию акта творения.
Сам-то Хрущев был, несомненно, творец, художник. Его речи, выступления, интервью следует ценить, как «Евгения Онегина» – по лирическим отступлениям. Эти отходы от протокола и этикета ставили в тупик западных политиков и комментаторов, которые никак не могли понять: несдержанность это или холодный расчет[453]453
См.: Edward Crankshaw. Khrushchev: A Career. New York, 1966. P. 256.
[Закрыть]. Что имел в виду советский лидер, когда на вполне официальном уровне назвал Мао Цзэдуна «старой калошей», болгар – иждивенцами[454]454
См.: Медведев. С. 246, 247.
[Закрыть], а американскому представителю в ООН заявил: «Чья бы корова мычала, а ваша молчала»[455]455
Выступление Н. С. Хрущева на дневном заседании Генеральной ассамблеи ООН. Правда. 1960. 15 октября.
[Закрыть].
Эта эксцентрика органична: Хрущев не строил политику, не играл в политику – он в ней жил. То есть был естественен, как всегда. В его безумии не было системы. Непредсказуемость его поэтического мышления, как в лирических стихах, вела основную тему по извилистому пути прихотливых ассоциаций. С трибуны ООН он мог в течение шести минут излагать два длинных анекдота из жизни царской России[456]456
Там же.
[Закрыть], в Заключительном слове на XXII съезде рассказывать потрясенным сталинскими преступлениями делегатам о вкусе слоновьего мяса и охоте на тигров[457]457
См.: Заключительное слово Н. С. Хрущева на XXII съезде КПСС. Правда. 1960. 29 октября.
[Закрыть], а американским миллионерам – про верблюда[458]458
«У нас в некоторых районах, жители которых никогда не видели, например, верблюда, возникает большое скопление народа, если верблюд появляется. Всем хочется его посмотреть, а кое-кто желает и за хвост подергать… Здесь собрался цвет капиталистического Нью-Йорка. И вдруг среди столь избранной публики… появляется коммунист. Понятно, что возникает желание посмотреть на него, а если у него окажется хвост, то и подергать за него» (Аджубей. С. 59).
[Закрыть]. Хрущев спешил поделиться с другими тем, что было интересно ему самому. Регламентировать свою мысль ему, видимо, не приходило в голову. Истории на всякий случай жизни ему – мастеру не дефиниции, а аналогии – нужны были для зачина. Хрущев начинает политическую речь по-швейковски ошеломляюще:
Обращаясь к мэру города (Нью-Йорка. – Авт.) Роберту Вагнеру, он с добродушной улыбкой говорит: «Я чуть было не удержался и не назвал Вас Робертом Петровичем Вагнером. Когда я работал в молодости на заводе, управляющим у нас был инженер, которого звали Роберт Петрович Вагнер[459]459
Там же. С. 170.
[Закрыть].
И – все: тема Роберта Петровича больше не возникает.
Все эти причуды, не помещавшиеся ни в дипломатический протокол, ни в просто этикет, были именно поэтической вольностью. Причем не рассчитанным эпатажем футуриста, а спонтанным есенинским коленцем. И знаменитое громыханье ботинком по трибуне ООН было лишь добавочным выразительным средством – так горячий человек, не справляясь с потоком слов, помогает себе мимикой и жестами.
У клоунов есть два амплуа – белые и рыжие. По сути дела, все политические и общественные фигуры – это белые клоуны: расчетливые лицедеи, меняющие маски по сценарию и жестко запрограммированные правилами игры. Хрущев же выступал в другом жанре, раскрыв мощный потенциал «рыжего». Неуправляемость, непредсказуемость, анархия – все то, что до испуга смешит детей в рыжих клоунах, – в полной мере проявилось на международной арене. Наделенный даром импровизации, взрывной, артистичный, талантливый во всех своих благих и безумных делах – Хрущев был великим рыжим клоуном, повергающим страну и мир в смех, отвращение, гнев, восторг.
Его сын был прав, когда сказал на похоронах: «…Он никого не оставил равнодушным. Есть люди, которые любят его, есть и такие, которые его ненавидят, но никто не мог пройти мимо него не обернувшись»[460]460
Цит. по: Кайзер Р. Россия: власть и народ. Анн-Арбор (США), 1976. С. 248.
[Закрыть].
Творец и герой 60-х, Хрущев был противоречив, как его эпоха. Обладая революционным пафосом, он, как и вся «потешная» революция 60-х, оставил скорее ощущения, чем достижения. Если вехи сталинской эпохи незыблемы – метро, балет, война, – то от Хрущева остались дома «хрущобы», шапки-«хрущёвки», воздушная кукуруза. Но если Сталин создал тотальный стиль, то Хрущев внедрил в советскую жизнь не менее важное – эклектику, бесстилье. То есть внес идею альтернативы.
Крона и корни
Народ
Само это понятие – советский народ – настолько невнятно, расплывчато и так сопротивляется дефиниции, что впору задаться вопросом: есть ли такое явление? Или, по крайней мере, было ли оно?
Большая Советская Энциклопедия определяет советский народ как общность людей, имеющих единую территорию, экономику, культуру, государство «и общую цель – построение коммунизма»[461]461
БСЭ. М., 1976. Т. 24, I. С. 25.
[Закрыть].
В этом последнем и содержится ответ на вопрос – правомочно ли понятие «советский народ». Это явление существовало, поскольку имелось дополнительное метафизическое измерение.
Впрочем, экономика – необходимая составляющая народного единства – тоже оказалась в русле иррационального направления. 60-е отмечены декларацией отвращения к деньгам. Весьма примечательно, что 1961 год – год Программы КПСС, полета Гагарина, выноса Сталина из Мавзолея – начался с денежной реформы.
Денег стало в десять раз меньше: человек, получавший тысячу рублей в месяц, стал получать сто. «Крокодил» рисовал картинки, из которых выходило, что раньше копейки валялись на улице без всякого внимания, а теперь их бережно подбирают. «Правда» уверяла, что рубль стал вдесятеро полновеснее. На самом-то деле все знали, что не вдесятеро: масло за 27,50 оказалось по 3,50 за килограмм, в телефон-автомат вместо 15 копеек теперь следовало опускать две, а спички как стоили копейку – так и остались. Но дело, конечно, не в этом, а в том мистическом действе, в результате которого тысячерублевая зарплата превратилась в сторублевую. Выходит, через две реформы можно жить на рубль в месяц. И уже реально вырисовывался полный отказ от денег, обещанный партией.
Чем меньше денег в стране – тем меньше их у каждого. Чем меньше денег у каждого члена общества – тем общество равнее. Эту мысль охотно подхватили мастера культуры, так что кинорецензент недоуменно замечает:
…Если бы лет через пятьдесят или сто по нашим фильмам захотели изучить общественные отношения на рубеже пятидесятых – шестидесятых годов двадцатого века, никто не смог бы установить, были ли в этот период деньги и какую роль играли они в жизни людей[462]462
Бауман Ел. Испытание временем. Искусство кино. 1966. № 1. С. 46.
[Закрыть].
Это совершенно верно, кроме того, что не «через пятьдесят или сто», а уже через десять бессребреность 60-х стала восприниматься если не с насмешкой, то с усмешкой. Но и – с ностальгией.
Всему сказанному отнюдь не противоречит, что именно начало 60-х отмечено громкими процессами спекулянтов, валютчиков, фарцовщиков. Именно тогда прошумело знаменитое дело Рокотова, и за экономические преступления стали расстреливать. Деньги, разумеется, существовали, но борьбу с ними вели всеми методами: от карикатур до расстрелов. Все это было торжеством общей уравнительной тенденции безденежности.
Формулировка БСЭ требует для понятия «народ» единства и культурного.
Прежняя – сталинская – культура внедряла и тиражировала художественные произведения высокого жанра. В кино преобладали снятые на пленку спектакли MXATa, по радио звучала симфоническая музыка, литературу составляли оды в стихах и прозе. Пределом пошлости почитались старинные романсы, признаком нравственного разложения – интеллектуальный джаз. К искусству приходилось тянуться, даже в буквальном смысле: задирая голову к монументальной скульптуре, репродуктору, экрану (время телевизоров, которые смотришь сверху вниз, еще не наступило). Искусство, изливающееся сверху, носит сакральный характер. Для народной культуры необходимы отношения равноправия. Нужен процесс выравнивания художника и потребителя.
Приоткрытые границы впустили зарубежное искусство. Доступность образцов, как это всегда бывает, не повысила уровень потребления, а снизила уровень подражания. В эклектике 60-х возникла советская массовая культура – гитарные песни, интимные стихи, модная одежда, молодежный жаргон, «Голубые огоньки», легкая мебель. И главное – эстрада.
Характерно, что наиболее массовое из всех искусств в России было занято голосами западной ориентации. В эпоху западничества нерусская интонация стремительно распространилась по стране. Особую роль в этом сыграла Эдита Пьеха. Польская еврейка, родившаяся во Франции и ставшая солисткой ленинградского ансамбля «Дружба», она пела с акцентом: «В етым мирье, в етым горьоде, там гдье ульици грюстьят о льете…» Очарованные европейским лоском Пьехи, а еще больше – ее всесоюзным успехом, с акцентом запели советские певицы и певцы, намекая на причастность к западным стандартам. Возник некий универсальный язык, который распространился по схеме: большая эстрада – малая эстрада – самодеятельность – разговорная речь. На рязанской танцплощадке изъяснялись интимным шепотом не слыханного прежде звучания.
Дерусификацию языка, начатую эстрадой, продолжила молодежная проза и особенно – журналистика тех лет. В моде был макаронический язык, и очеркист писал «генерация» вместо «поколение», не чтобы выказать изящество, а чтобы его лучше поняли.
Универсальный язык не знал диалектных отличий. Шестидесятники не окали и не акали, а объяснялись на усредненном говоре, восходящем если не к Хемингуэю, то к Гладилину, который господствовал в жизни и литературе. Ничего не было странного для читателей «Огонька» в стихах Л. Лермана:
с курсивной строчкой под стихотворением: «(пер. с еврейского)».
Еврей-лесовик не слишком выделялся среди скитальцев, ищущих под гитару полезные ископаемые. Бездомные и безденежные герои, говорящие на понятном универсальном языке, потребляющие универсальную массовую культуру, как бы составляли большую дружную семью, в которую хотелось влиться. Более того, не хотелось расставаться. В газетных разговорах о том, что пора всем советским людям жить в отдельных квартирах, звучали неуверенность и сожаление: «Жили без бурь и штормов на кухне – народ все рабочий, сознательный. А все же согласитесь: в одной прихожей пять ребят – многовато»[464]464
Огонек. 1962. № 33.
[Закрыть].
Родственные отношения, озаренные светом общей цели. Не важно, что в реальной жизни это не наблюдалось, – но такова была нравственная установка общества, которая призвана была превратить идеалистическую толпу в общность по имени «советский народ». В такой общественной структуре возникало чувство комфорта, какое дает только общее дело – при всем дискомфорте конкретного быта и бытия. Это чувство сходно с фронтовым братством: пока ты роешь траншею, кто-то возводит бруствер. Идея защищенности могла приобретать даже потусторонний характер: так, в репортаже из НИИ сельского хозяйства Крайнего Севера давал обнадеживающее интервью зав. отделом борьбы с кровососущими[465]465
Огонек. 1965. № 11.
[Закрыть].
Следует сделать существенную оговорку, употребляя понятие «советский народ». Та часть населения, которая подразумевается под словами «рабочие» и «крестьяне», на идеологической поверхности неуловима и ненаблюдаема. Остаются только те рабоче-крестьянские атрибуты, которые используются в качестве козырных карт различными течениями.
Так, в 1963 году отменили, а в 65-м восстановили приусадебные участки и подсобные хозяйства колхозников. Оба события, судя по прессе, произвели совершенно одинаковое действие: празднику на селе не было конца. В первом случае господствовало чувство облегчения: «С коровой мороки было – пропасть!»[466]466
Репортаж «В Тайде – смогли!» (Огонек. 1963. № 39).
[Закрыть] Через два года возвращение коровы вызывало точно такое же чувство глубокого удовлетворения: получалось, что продуктов на рынке стало в два раза больше, а цены снизились на 17 процентов[467]467
Огонек. 1965. № 34.
[Закрыть]. В результате уцелевшие на идеологической, газетно-литературной поверхности крестьяне при любых политических коллизиях жили красиво: «Поздним вечером мы возвращались в Дом колхозника. И вдруг – «Паванна» Равеля…»[468]468
Огонек. 1968. № 2.
[Закрыть]
Сквозь такую призму народ в той же степени представлял реальных рабочих и крестьян, как ансамбль Моисеева – народное искусство.
Мифологизации подвергалась даже статистика, которой известно, что к концу 60-х на селе было 100 тысяч клубов и 90 тысяч библиотек, но ни одного самогонного аппарата.
Миф о народе издавна был не просто реальностью, но и полигоном, где интеллигент получал право на жизнь: будь то герои Толстого, Горького, Бабеля или Аксенова. Отрыв от народа, утрата народности – самый страшный приговор интеллигенту. В 60-е этим козырным тузом били друг друга либералы и консерваторы. Критические наскоки на Шевцова и Вознесенского, «Октябрь» и «Новый мир» формулировались одинаково: «обескровленность отрывом от внутренних сил народной жизни».
Литература, журналистика, кино в разное время предлагали разные вариации народного мифа. И если в начале 60-х народная правда жила в геологической партии, на рыболовецком сейнере, на сибирской стройке, то к концу этого периода правда переселилась в деревню. Ее теперь следовало искать там.
Народом перебрасывались, как мячиком. Пешка в чужой игре, огромная пешка величиной в сотни миллионов душ, рабоче-крестьянская масса включалась в понятие «советский народ» таким образом, каким было выгодно тому, кто это понятие использовал.
Взамен народ следовало любить. Но положительную эмоцию выразить, а тем более запечатлеть – очень трудно: неизбежно получаются «Кубанские казаки» и стихи вроде:
Куда больше художественных достижений сулила другая эмоция – яркая и выразительная ненависть. Объект ее всегда был рядом – Запад. В эпоху оголтелого западничества 60-х набирало силу встречное течение.
Получалось: или – или. Не просто доить коров, но обгонять Америку. Не просто запускать космонавтов, а опережать американцев[471]471
Писатель Михаил Алексеев проявил нечастую в то время готовность признать себя Востоком, чтобы подчеркнуть после полета Гагарина победу над Америкой: «Восток, а не Запад, гражданин Союза ССР, а не Соединенных Штатов, черт возьми!» (Огонек. 1961. № 16).
[Закрыть]. Заграничный галстук одним штрихом вычеркивал героя из числа положительных[472]472
Характерное изображение впервые появившегося в повествовании персонажа: «Он сидел на стуле, небрежно положив ногу на ногу, выставив напоказ пестрые носки, с которых насмешливо улыбались обезьяньи морды» (Ватис В. Служба милицейская. Огонек. 1962. № 23).
[Закрыть]. Выставка русских фресок не могла ужиться в огромном Ленинграде с выставкой «Архитектура США»[473]473
«Спрашиваю: почему мы можем допустить, чтобы на территории Ленинграда велась организованная и продуманная пропаганда чуждых нам (да и вообще человеку) архитектурных стилей, и боимся хоть на одну тысячную долю популяризировать древнее русское искусство?» (Солоухин В. Письма из Русского музея. В кн.: Солоухин В. Славянская тетрадь. М., 1972. С. 149–150; впервые «Письма из Русского музея» были напечатаны в 1966 г.).
[Закрыть]. Легко выстраивалась цепочка: «абстрактная живопись, абстрактная музыка, абстрактная поэзия, абстрактное в конечном счете отношение к родине»[474]474
Там же. С. 118.
[Закрыть].
«Откуда, когда и как вторглась в настоящее искусство абстракция?» – спрашивал общественность читатель Георгий Ярышкин из города Жданова[475]475
Огонек. 1965. № 15.
[Закрыть]. Здесь заслуживает внимания не сам вопрос, а его интонация: это ненависть, уверенная в победе. Крепкая, позитивная, добрая ненависть, объединительное значение которой – несомненно[476]476
В этом отношении показательна дискуссия о западном кино и его вредном влиянии на советское общество, которая развернулась в 1968 г. в «Огоньке». Участники дискуссии подчеркивали прямую связь кинофильмов вроде «Фантомаса», «Великолепной семерки», «Ограбления почтового поезда» с преступностью. «Они очень опасны, эти фильмы: они показывают, как надо убить, замести следы и скрыться» (В. Кенджаева, Таджикская ССР – № 32). «Мой сосед – второклассник. Посмотрев «Фантомас», он постоянно старается «убить» кого-нибудь из-за угла игрушечным пистолетом» (Т. Коган, Чимкент – № 32). «Выявилась зависимость между противоправным поведением подростков и вредным влиянием на них кинофильмов… После просмотра картины «Под черной маской» группа учащихся Карагандинского техникума, закрыв лицо шарфами – как герои фильма! – в один вечер совершили семь ограблений» – Б. Викторов, зам. министра охраны общественного порядка СССР – № 32). Дискуссия выявила и другую отрицательную сторону западного кино – пропаганду нравственной распущенности. «В постели сцены доводят почти до… всего. Попробуй девушка после такой «науки» соблюдать честь и гордость!» (№ 43). «Короткие до безобразия юбки, кричащего цвета платья, снопы начесов на голове, тоже неподобного цвета. Почему мы во многом подражаем кому-то, забывая свое, русское, национальное? Пишу, лежа на больничной койке» (В. Ф. Каверина, Майкоп – № 32). В подведении итогов дискуссии сообщается, что ряд фильмов снят с проката, в том числе: американские «Великолепная семерка» и «Семь невест для семи братьев», французский «Бабетта идет на войну», итальянские «Вчера, сегодня, завтра» и «Рокко и его братья». Рекомендуются к просмотру: «Софья Перовская», «Верность матери», «Ленин в Польше» и др. (№ 43).
[Закрыть]. Сообща ниспровергать «абстракцию» вовсе не мешало так же сообща распевать полурусские песни прозападной эстрады. Ударение падает не на «за» или «против», а на «сообща».
Отношение к приходящим с Запада явлениям строилось хаотически. При той неполноте информации, которую получал советский человек, немудрено, что объектами любви и ненависти становились вдруг случайные люди, на которых с неадекватной силой изливались нежность и гнев: Манолис Глезос, генерал Уэстморленд, Джеймс Олдридж, Джек Руби, Ален Бомбар, Чомбе, Паскутти[477]477
В этом перечне требует пояснения имя Паскутти. Это итальянский футболист, во время международного матча ударивший по лицу советского защитника Дубинского. Такой поступок в сочетании с подходящей в русском звучании фамилией сделал Паскутти «единицей подлости», по выражению одного из сатириков, и объектом народного возмущения.
[Закрыть].
В этой смеси любви и ненависти естественно победила более экспрессивная и доступная эмоция. К тому же идеологическое западничество 60-х не подкреплялось ни экономически, ни политически. Советский человек получил Хемингуэя и Ван Гога, но не мог увидеть ни фиесты в Памплоне, ни красных виноградников Арля. Был Азнавур, но не было клея для магнитофонной ленты. Американская выставка поразила изяществом спортивных седанов цвета «брызги бургундского», но оставались недостижимыми и седаны, и бургундское.
Но главное – кризис переживала сама наднациональная объединительная идея: «общая цель – построение коммунизма». Дискредитация цели компрометировала и универсальный язык 60-х, и возникшую массовую культуру, и концепцию безденежности – все это могло существовать лишь в некой общей перспективе. Другой же полюс объединения располагался ретроспективно – в русском прошлом. Путь к нему совершался исподволь, в стороне от космополитического напора начала 60-х. После устранения западника Хрущева этот путь оказался столбовым.
Охранительные принципы вообще более внятны, чем революционные, – хотя бы потому, что точки опоры известны и испытаны. Обращение к корням стало естественной реакцией на кризис либеральной идеологии.
Интерес к русским древностям эпизодически возникал и тогда, когда молоко стали разливать в тетраэдры из разноцветной вощеной бумаги, а стихи вроде «Шальная лопухастая братва, зорюющая по ночам в гаю…»[478]478
Поперечный А. Красуха. Огонек. 1962. № 20.
[Закрыть] привлекали внимание только пародистов. Но переломным можно считать 1965 год, отмеченный двумя принципиальными событиями: создание Всероссийского общества охраны памятников культуры и грандиозное празднование 70-летия Сергея Есенина, еще недавно приравниваемого к Вертинскому. Именно тогда на обложках популярных журналов появились монастыри; в газетах – статьи о пряниках и прялках, истории о том, как Ротшильда потряс Суздаль[479]479
«Заехал недавно в Суздаль банкир Ротшильд. – Вы по золоту ходите!» (Огонек. 1965. № 46).
[Закрыть]; в стихах замелькали находки из словаря Даля: бочаги, криницы, мокреть; вошли в моду Глебы, Кириллы, Иваны; кружным путем через парижский Дом Диора возвратились женские сапоги и шубы; в ресторанах вместо профитролей подавали расстегаи; в центральной печати появились очерки будущего крупнейшего деревенщика Валентина Распутина.
В обществе постепенно сменялся культурный код. Если с оттепелью вошли ключевые слова «искренность», «личность», «правда», то теперь опорными стали другие – «родина», «природа», «народ».
И понятно, что «народ» в этом коде – уже другой. Самое, быть может, значительное следствие вненациональной смуты 60-х – национализм. Советский народ – общность, накрученная на стержень общей идеи и цели, – расслоился на нации. (Расслоение это хорошо видно на примере диссидентства, которое началось с единого нравственного сопротивления, а к концу 60-х разделилось на «русскую партию», демократов-западников и евреев, борющихся за эмиграцию. Национальные культуры занялись своими делами (грузинское кино, литовский театр), либо перестроились на всесоюзный масштаб (Айтматов, Гамзатов, литовское кино). Что касается русских, то идейных центров русизма можно выделить три.
Первый обозначается именем Владимира Солоухина, который в 60-е был неким антиподом Эренбурга (олицетворявшего полюс западничества). Взращенное на Белле, Ренуаре и Армстронге поколение знакомилось с родиной по талантливым и простым солоухинским книгам, постигая, что «волнушка уступает только рыжику, но ничем не хуже груздя»[480]480
Солоухин В. Третья охота. М., 1968. С. 70.
[Закрыть]. Солоухину почти все не нравилось в окружающем обществе: переименование улиц, снос храмов, одежда, архитектура, песни. Но его публицистика примечательна тем, что позитивный ее заряд не уступает в изобразительной силе негативному. То есть ненависть не вытесняет любовь. О том, что он любит, Солоухин пишет нетривиально и ярко: «Итак, положив на тарелку рыжики, засоленные вышеописанным способом, нужно поставить на скатерть графинчик с одной из вышеописанных настоек, а также небольшие рюмочки. Очень важно, чтобы за столом в это время сидели хорошие люди…»[481]481
Там же. С. 47.
[Закрыть] Разумеется, Солоухин писал не только о застольях, но вообще его положительная программа представлялась не сложнее грибной икры. Путь к русизму тут лежит через материальную культуру, на практике принимая кулинарно-бытовой характер. Интеллигент ставил на телевизор пару лаптей, пришпиливал к стене открытку с «Чудом Георгия о змие» и пил чесночную под ростовские звоны.
Совсем иным был русизм по Шукшину, в котором преобладала национальная мистика. Василий Шукшин изображал «чудиков». У него выходило, что русский народ – поэт. Именно не труженик, а поэт, для которого существует четкое противопоставление – или зарабатывать деньги, или играть на балалайке[482]482
См. рассказ «Одни» (Шукшин В. Сельские жители. М., 1963. С. 134–141).
[Закрыть]. То есть если шукшинские «чудики» и были против колхозов, то альтернативой им служили бессмысленные, как поэзия, занятия, а вовсе не русские древности.
Надо признать, что не Шукшин, а другие деревенщики оказали большее воздействие на российские умы – угрюмые, основательные, драматичные Абрамов или Распутин. У них уже невозможны были обороты, которые позволял себе Шукшин: «Иногда мне кажется, что я его ненавижу. Во-первых, он очень длинный. Я этого не понимаю в людях»[483]483
Там же. С. 110.
[Закрыть]. Эти отголоски абсурдной иронии придавали Шукшину и его героям очарование и легкость[484]484
Напоминания о реальности подобных героев встречались в тогдашней периодике: М. Я. Монзалевская из Калуги делает картины из хлопка – «Весна в Крыму», «Шторм на море» (Огонек. 1968. № 6); Иван Миронович Бойко из деревни Яремча ездит на построенном им самим деревянном велосипеде (Огонек. 1966. № 28).
[Закрыть]. Они разговаривали – в отличие от персонажей других деревенщиков, которые вещали, в кульминационных моментах переходя на диалекты, от непонятности значительные. Сказать жене «Эх ты, акварель!»[485]485
Шукшин. С. 91.
[Закрыть] мог шукшинский, но не абрамовский механизатор. В одном случае народ оказывался беспутным поэтом, в другом – солью земли.
Деревенская проза, ставшая ведущим литературным и идеологическим направлением следующих лет, развила достижения Солоухина и упростила достижения Шукшина. Однако у нее, как у всего русизма в целом, был еще один идейный источник, своего рода теоретическая платформа. Это – русская классика. Философия, проза, поэзия.
Для самых образованных существовал философский самиздат: славянофилы (Киреевский, К. Аксаков), Бердяев, Лосский. Здесь каждая фраза восторгом отзывалась в душе патриота. К. Аксаков: “…Глупого человека при народной жизни быть не может»[486]486
Цит. по: Парамонов Б. Славянофильство. Грани. № 135, 1985. С. 204.
[Закрыть]. Это созвучно Шукшину, но без иронически сниженного контекста, как раз наоборот: «Русский народ не есть народ; это человечество…»[487]487
Там же.
[Закрыть] Бердяев: «Народ откровений и вдохновений»[488]488
Бердяев Н. Русская идея. Париж, 1971. С. 6.
[Закрыть]. Лосский даже нигилизм и хулиганство, присущие русскому человеку, трактует как издержки доброты и религиозности[489]489
Лосский Н. О. Характер русского народа. Франкфурт, 1957. С. 138.
[Закрыть].
Для основной массы интеллигенции открылся Достоевский – для многих впервые, потому что с 30-го по 56-й год его собрания сочинений не издавались. Образованные шестидесятники Достоевского знали, но побаивались его ксенофобии и агрессивного патриотизма. Общество же, откачнувшееся от интернационального идеала к национальному, прочло его бережно и выборочно, игнорируя ерничество капитана Лебядкина: «По-моему, Россия есть игра природы, не более!»[490]490
Достоевский. Бесы. С. 187.
[Закрыть] – но проникаясь мыслью: «Атеист не может быть русским, атеист тотчас же перестает быть русским…»[491]491
Там же. С. 263.
[Закрыть]
Публика попроще вполне довольствовалась Есениным. Стихи его читали с эстрады, печатали невиданными тиражами, пели – и в концертных залах, и под гитару в качестве безымянной блатной лирики. Есенин более других потрафлял массовому русизму, сочетая в себе и в своих стихах огромный поэтический талант, стихийную религиозность, прямо по Лосскому, и размашистую удаль. Все это дополнялось простонародным происхождением и гармонировало с атрибутами русиста: лаптями на телевизоре и солеными грибами.
И философия, и проза, и поэзия работали на главный тезис, сводящийся к строке Тютчева: «Умом Россию не понять…»
При этом подразумевалось, что Советский Союз разуму доступен, а Россия – нет. В контрасте между советской схематичностью и русской неохватностью заложены истоки грандиозной популярности Высоцкого. В массовом сознании Высоцкий воспринимался как реинкарнация Есенина, осложненная и обогащенная хемингуэевским комплексом настоящего мужчины[492]492
См. главу настоящей книги «Перевернутый айсберг. Америка».
[Закрыть]. Расцвет славы Высоцкого приходится на 70-е годы, но корни этого явления уходят в 60-е, когда обострился конфликт между понятиями «советский» и «русский».
В основе конфликта лежало довольно внятное представление о том, что советский человек суетлив, озабочен посторонними делами и вообще – живет на улице. Русский – степенен, хотя и склонен к бурной, но безобидной удали, главное же его занятие – обустройство собственного дома. Интернациональные хлопоты заслонила забота о родной природе (слова из нового культурного кода с корнем «род») – заговорили об обмелении рек, истощении земель, вырубке лесов. Журналы умерили восторги по поводу таежных взрывов аммонала в переводе с еврейского.
Взошедшая звезда Ильи Глазунова вела к идеальному образу: «Князь Игорь», «Русский Икар», «Красавица» (в кокошнике и с косой). Герои были голубоглазы и русы, одеты в добротное и незаимствованное, пили отнюдь не из фужеров, а из братин. Кстати, отношение к пьянству в пору становления русизма было невнятным, боролись с этим социальным злом вяло и неохотно, как бы признавая, что такая неотъемлемая русская черта не может быть совершенно негативной. Все эти подворотные «на троих» были как бы вариантом традиционных российских неорганизованных форм общения, которые Бердяев считал проявлением «коммюнотарности», противопоставляя и социальности, и семейственности Запада[493]493
Бердяев. С. 255.
[Закрыть].
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
