Текст книги "60-е. Мир советского человека"

Физики и лирики
Наука

С тех пор как страна взяла курс на строительство коммунизма, все острее становился вопрос: кому его строить?

Чтобы ответить на этот вопрос, 60-е должны были найти своих героев. Не Павку Корчагина, не Александра Матросова, не Алексея Стаханова. Старые герои свое дело сделали. Будущее должны строить люди, не запятнанные прошлым.

Новая большая государственная правда обязана базироваться на прочной основе, не подверженной политическим толчкам. XX век резонно предлагал в качестве фундамента науку.

В глазах общества ученые обладали решающим достоинством – честностью. Она же – искренность, порядочность, правдолюбие. Эпоха делала все эти слова синонимами и вкладывала в них мировоззренческий смысл.

Дважды два обязано равняться четырем вне зависимости от принципов того, кто считает. После произвольного советского прошлого страна остро нуждалась в безотносительном настоящем. Таблица умножения обладала качествами абсолютной истины. Точные знания казались эквивалентом нравственной правды. Между честностью и математикой ставился знак равенства.

После того как выяснилось, что слова лгут, больше доверия вызывали формулы.

Ученые жили рядом, ученые были простыми советскими людьми. И все же – другими. Не зря на газетном жаргоне эпохи они назывались жрецами науки.

Общество, постепенно освобождающееся от веры в непогрешимость партии и правительства, лихорадочно искало нового культа. Наука подходила по всем статьям. Она сочетала в себе объективность истины с непонятностью ее выражения. Только посвященные в таинства могут служить науке в ее храмах. Например, в синхрофазотронах.

Наука казалась тем долгожданным рычагом, который перевернет советское общество и превратит его в утопию, построенную, естественно, на базе точных знаний.

И осуществят вековую мечту человечества не сомнительные партработники, а ученые, люди будущего. Они, как солдаты или спортсмены, стали представлять силу и здоровье нации.

Результаты не заставили себя ждать. Впервые советские физики стали получать Нобелевские премии (1958, 1962, 1964). Была реабилитирована кибернетика. Шла отчаянная борьба за генетику. Возникали новые научные центры – Дубна, Академгородок. В 1962 году по экранам с огромным успехом прошел фильм Михаила Ромма «Девять дней одного года». Новый герой был найден.

Молодость и талант соответствовали атмосфере эпохи. Ирония позволяла спуститься с героических высот до повседневности. Мелкие грешки оттеняли патетику подвига. А смертельный риск придавал значительность всему остальному. Ну и, конечно, герой должен был быть физиком. Эта наука объединяла тогда авторитет абстрактного знания с практическими результатами. С атомной бомбой, например.

Кстати, молчаливо подразумеваемая связь физики с войной добавляла герою важности. Если линия фронта проходит через ускорители и реакторы, то физики всегда на передовой. Эпоха сняла с них мундиры и нарядила в белые халаты. Этот маскарад не изменил внутреннего содержания непонятной, но патриотической деятельности ученых. При этом стоит вспомнить, что советские физики не испытывали нравственных мучений Хиросимы. Образ Франкенштейна был чужд российскому воображению.

В отличие от героев предыдущих эпох – революционеров, шахтеров или пограничников – природа героических деяний ученых ускользала от понимания. Подвиг принимался на веру.

Собственно, именно из-за эзотерического характера науки главным в образе ученого становились внешние детали. Например, такие: «Положительный физик поет под гитару, танцует твист, пьет водку, имеет любовницу, мучается различными проблемами, дерзает, борется, профессионально бьет по морде отрицательного физика, а в свободное время жертвует собой ради науки»[157]157
  Владин Вл. О том, как писать об ученых вообще и о молодых физиках в частности. В кн.: Физики продолжают шутить. М., 1968. С. 308. Если учесть, что первый вариант этой книги, вышедший в 1966 г., назывался «Физики шутят», то заголовок второго издания приобретает характер манифеста. Характерно, что составитель обоих сборников – доктор физических наук В. Турчин – стал впоследствии одним из самых активных и видных советских диссидентов.


[Закрыть]. Пародийное сгущение здесь только подчеркивает особенности стереотипа, но отнюдь не отрицает его.

Научный антураж клубился в воздухе 60-х. Редкий журнал выходил тогда без очерка под красивым заголовком – «Хлеб и соль физики», «Ступеньки к солнцу», «Цитадель мирного атома». Пафос в них выливался непринужденно: «Мы бродили в микромире, как в огромном зале, погруженном во мрак»[158]158
  Огонек. 1964. № 51.


[Закрыть].

Даже карикатура 60-х обличала недостатки в терминах эпохи: «Редкоземельные элементы: бериллий-взяточник, литий-пьяница, плутоний-вор»[159]159
  Огонек. 1964. № 16.


[Закрыть].

Пожалуй, наиболее яркой чертой облика нового героя был юмор. Физики не просто шутили, они обязаны были шутить, чтобы оставаться физиками. Восторг вызывало не качество юмора, а сам факт его существования:

 
Плазма очень хитрый газ,
Плохо слушается нас.
Хороша ты с маслом каша.
Холодна ты плазма наша[160]160
  Огонек. 1963. № 38.


[Закрыть].
 

Тут существенно панибратское отношение к тайнам природы. Но еще важнее, что юмор поднимал ученых над толпой. Они трудились шутя.

Пафос плохо сочетается со смехом: смех унижает патетику. Герои могут смеяться, но лишь отдыхая от подвигов.

А вот ученым 60-х смех не мешал. Напротив, он подчеркивал, что труд им не в тягость. Жертва, которую они приносили на алтарь науки, была сладка и желанна.

Традиция предписывала подвигу мученический характер. Она утверждала, что к звездам можно попасть только через тернии. Но новые герои смещали акценты с результата на процесс: наука прекрасна сама по себе, даже без славы и зарплаты. Ученые считались привилегированным сословием, и их привилегией был творческий труд. Страна с завистью следила за людьми, наслаждающимися своей работой. Жрецы науки отправляли свой культ с радостным смехом.

Ученые стали не просто героями. Общественное мнение превратило их в аристократов духа. С толпой их связывали лишь человеческие слабости (твист). Наука становилась орденом, слившим цель со средством в единый творческий порыв.

Царство науки казалось тем самым алюминиевым дворцом, в который звал Чернышевский. Счастливчики, прописанные в этом дворце, жили уже при коммунизме, который они построили для себя – без крови, жертв и демагогии. Шутя.

«От каждого по способностям, каждому по потребностям», – вздыхали почтительные, но сторонние поклонники, видя в ученых новый тип личности – личность, освобожденную от корыстолюбия и страха, творческую, полноценную и гармоничную (твист). То есть именно такую, какой ее рисовал «Моральный кодекс строителя коммунизма».

Как любой миф, миф о науке, выдавая желаемое за действительное, немало сделал, чтобы превратить действительное в желаемое.

Русский человек не терпит пустого неба. Наука очистила его от Бога, святых и ангелов. Она же обязана заселить его новыми обитателями: космическими кораблями, спутниками и лунниками. Чтобы русский человек продолжал верить в коммунизм, он должен прежде всего верить в советскую науку[161]161
  Померанцев К. Во что верит советская молодежь? Новый журнал. 1965. № 78. В этой подборке писем из Советского Союза, напечатанной в эмигрантском журнале, миф о науке отражен с особой силой: «По-настоящему свободным человеком может быть только ученый… Эволюция нашего строя будет зависеть от науки, от тех открытий, которые будут еще сделаны и которые безусловно приблизят нас к Западу». Не удивительно, что публикатор комментирует эти высказывания, прибегая к религиозной терминологии: «Не веря в Бога, разуверившись в коммунизме, советский человек перенес свою веру и любовь на науку».


[Закрыть].

И он верил. В экономику, которая создаст обещанное Хрущевым изобилие, в кибернетику, которая покончит с бюрократией, в генетику, которая исправит дурную наследственность.

Ученые должны прийти на смену политикам. Точные науки заменят приблизительную идеологию. Технократия вместо партократии поведет страну к утопии, потому что в ее руках таблица умножения.

Естественно, что нагляднее и доступнее всего создавала и обслуживала миф о науке как бы специально для этого придуманная фантастика. Не случайно этот жанр стал самым популярным в стране.

Любопытно проследить эволюцию представлений о социальной функции науки в сочинениях братьев Стругацких, лучших и самых любимых советских фантастов.

В их первой книге, «Страна багровых туч» (1959), коммунистическое общество еще очень мало отличается от советской действительности ранних 50-х[162]162
  См.: Стругацкий А., Стругацкий Б. Страна багровых туч. М., 1960.


[Закрыть]. И вот, всего через пять лет, появилась другая книга Стругацких – «Понедельник начинается в субботу». В ней уже не осталось и следа туповатых ученых, дисциплинированно цитирующих «Правду» будущего.

Новые герои Стругацких полностью соответствуют бородатым кумирам 60-х годов. Они погружаются в веселую кутерьму науки с пылом молодых энтузиастов. Никто из них не осмелится встать в позу, чтобы произнести монолог о величии своих дел. Поэтому за них это делают авторы: «Люди с большой буквы… Они были магами, потому что очень много знали… Каждый человек маг в душе, но он становится магом только тогда, когда начинает меньше думать о себе и больше о других, когда работать ему становится интереснее, чем развлекаться»[163]163
  Стругацкий А., Стругацкий Б. Трудно быть богом. Понедельник начинается в субботу. Библиотека современной фантастики. М., 1966. Т. 7. С. 307–308.


[Закрыть].

Как ни наивно выглядят постулаты этой научной религии, они оказали огромное влияние на общественные идеалы 60-х. И не в последнюю очередь – на самих ученых, которые, естественно, изрядно потешались над неуемными адептами новой веры.

Ведь ученые часто действительно занимались наукой. И работа их бывала творческой. И при этом ученые были самой свободной частью советского общества: «Научным работникам для того, чтобы трудиться успешно и продуктивно, нужно гораздо больше интеллектуальной свободы и политических прав, чем другим классам и группам общества»[164]164
  Medvedev Z. Soviet science. New York, 1978. P. 130.


[Закрыть]. Чтобы перегнать Запад по числу бомб и урожаям кукурузы, ученым необходима была определенная свобода. И они ее получили.

Облеченные доверием партии и народа, ученые не могли не чувствовать своей ответственности перед обществом. Для них – единственных в стране – наука была не мифом, а реальностью. Они видели в ней социальный рычаг и не имели права пренебрегать ее возможностями. Научная интеллигенция явочным порядком реализовала запретные для других конституционные свободы. Когда в 1966 году в ЦК было направлено письмо об опасности реабилитации Сталина, под ним стояли подписи крупнейших ученых страны – П. Капицы, Л. Арцимовича, М. Леонтовича, А. Сахарова, И. Тамма.

Вот как позицию ученых выразил академик Капица:

Чтобы управлять демократически и законно, каждой стране абсолютно необходимо иметь независимые институты, служащие арбитрами во всех конституционных проблемах. В США такую роль играет Верховный Суд, в Британии – Палата лордов. Похоже, что в Советском Союзе эта моральная функция выпадает на Академию наук СССР[165]165
  Там же. С. 108.


[Закрыть].

Знания, которыми обладали ученые, превращали их в элиту, противопоставленную и политикам, и военным, и просто обывателям. Социальная пирамида должна была перестроиться так, чтобы наверху ее оказались аристократы духа. Государственная логика вынуждала ученых принять роль пастыря. Они знали, что надо делать, и могли доказать, почему надо делать именно так. Но доказать – на своем языке, языке авгуров, понятном только им. Неразумная толпа с восторгом взирала на храм науки, пока таинства совершались внутри него.

Ученые не могли не вмешиваться в дела общества. Но когда вмешивались, они переставали быть учеными, а становились диссидентами. Их тайное жреческое служение делалось явным. Когда наука говорила о нравственности, она профанировала свой культ, низводя его до общепонятных тезисов.

Ученый растворил двери храма и пошел в народ или правительство. Снимая с себя сан, он превращался в гражданина.

Однако в России это место было занято поэтом. Это про него было известно, что он «гражданином быть обязан». Логика, переведенная на язык государственных интересов, отнюдь не выигрывала в убедительности: ей не хватало поэзии. Она была всего лишь верной.

Ученые видели в науке рычаг, партия увидела в ней средство шантажа. Война, в которой одна сторона располагала логикой, а вторая – грубой силой, оказалась бесперспективной для противников. Гражданские тенденции советской науки искореняли вместе с наукой. (Жорес Медведев вспоминает, что после Праги, в связи с политически неправильными настроениями ученых, в Обнинске был ликвидирован теоретический отдел Института ядерной энергии. Некому стало работать[166]166
  Там же. С. 134.


[Закрыть].)

Жрецы, которым общество предписывало упиваться чистой наукой, не выдержали искушения и спустились на землю. Тогда в них увидели шарлатанов и побили камнями. Ничего нового в этой истории, конечно, нет.

Как только ученые решили разделить с правительством ответственность за общество, и правительство и общество мстительно припомнило ученым практические результаты. И кукурузу, и изобилие, и коммунизм, который был все еще на горизонте.

Абстрактное знание терпели, пока оно было знаменем эпохи. Но когда сами физики захотели спуститься с эмпиреев, чтобы заняться черной работой государственного строительства, общество увидело в них равных. Перед равным стесняться не стоило. Раз ученые опустились до реальности, реальность сможет за себя постоять. Когда физики перестали шутить, с ними перестали считаться.

Все это означало, что спор между физиками и лириками вступил в новую фазу.

Научные метафоры питали поэзию, она училась рифмовать элементарные частицы. Но за всем этим стоял храм внечувственной голой абстракции. Эпоха воспринимала науку поэтически, но только потому, что сама наука казалась цитаделью трезвой прозы.

Когда таблица умножения не справилась с коммунизмом, ее признали ошибочной. Недавних кумиров обозвали «образованщиной». На разгул материализма Россия ответила идеалистической реакцией. Лирики брали реванш у физиков, и романтическое невежество отплясывало на руинах уже ненужных синхрофазотронов. Правда ушла в почву.

И все же увлечение научной религией не прошло даром. Слишком праздничным был дух свободного творческого труда[167]167
  Воспоминания эмигрантского литератора Израиля Шамира: «Новосибирский академгородок был удивительнейшим местом в 60-е годы, где было полно свободы, и борьбы, и белок, и любви к поэзии… Я попал в Городок из близлежащего Новосибирска в 1962 году. Расстояние между ними было 30 километров и сто световых лет. Анклав настоящего коммунистического светлого будущего, Городок, мечта братьев Стругацких и их поклонников… Технократия и кибернетика безумствовали в те годы. Народ был уверен, что скоро ЭВМ превзойдут науку управления, а тогда станут ненужными толстозадые завкадрами, преды и секи. Надо было только найти алгоритм, запастись памятью и настроить машину на достижение всеобщего блага. Гос– и парткадры должны были смотреть на это с разинутыми ртами и почесывать в затылке, как мужик за сохой при виде работающего трактора.
  При всем этом мысли высказывались самые вольные. Гордо говорили в Городке: две горячие точки на планете – Вьетнам и Городок. Самиздат циркулировал по Городку невозбранно и в массовых количествах… Естественно, всем хотелось смотреть в будущее в надежде славы и добра. Казалось, что сведенный с пути Сталина бронепоезд социализма снова оказался на рельсах, и сейчас будет уже дуть вперед без остановок вплоть до высадки на Марсе. Лозунг был «Свобода явочным порядком», то есть – будем свободными, тогда и будет свобода» (цит. по рукописи, любезно предоставленной авторам К. Кузьминским).


[Закрыть]. Храмы науки с их выставками нонконформистов, с песнями бородатых бардов, с не виданным раньше веселым обиходом превратились в музеи. Но именно в них выросла слегка самоуверенная, ироничная элита.

Научная религия потеряла своих адептов, общество разочаровалось еще в одном мифе. Но привилегированное ученое сословие осталось. Осталось, чтобы лелеять свою привилегию: помнить, что дважды два – четыре.

Марш энтузиастов

Накануне праздника
Школа

Мир взрослых – это утопия. Взрослые могут делать все, чего нельзя детям: поздно ложиться спать, есть сладкое, не ходить в школу. Каждый прожитый год – это ступень к счастью. Ступень к свободе.

А пока – белые пришитые воротнички. Бурый галстук, скатывающийся в трубочку. Страх. И невозможность поверить, что учительница была маленькой. Бабочка тоже не поверит, что была куколкой.

Дети думают, что хотят вырасти. Они думают, что у взрослых хорошо.

Граница между взрослыми и детьми непреодолима. Принципиальная разница заключается в том, что взрослые строят мир детей, как хотят, а сами живут, как получится. В первую очередь общество навязывает свои социальные модели детям. Собственно, только здесь они и существуют в чистом виде. Ребенок вынужден их принимать не обсуждая. Он лишен свободы выбора.

Дети вообще живут в специально созданных для них взрослыми условиях – детских садах, школах, пионерских лагерях. Они имеют дело не с реальностью, а с вымыслом, который им приходится считать правдой.

Общество хотело бы, чтобы взрослые воспринимали мир как дети. Дисциплина, упорный труд, любовь и доверие к начальству – всего этого ждут от хороших детей и от хороших взрослых. Мир, воспринятый сквозь призму детских представлений, отличается цельностью, полнотой и целесообразностью. Взрослые тщательно следят, чтобы он таким и остался. Против детей они всегда выступают единым фронтом. Они не могут позволить себя скомпрометировать – авторитет важнее правды.

Хрущевские разоблачения, потрясшие всю страну, не коснулись детей. Им просто о них не сказали. Сталин не мог быть плохим, потому что Сталин был взрослым. В стихах из «Родной речи» вместо Сталинграда стали читать Волгоград, что даже не повлияло на рифму.

В либеральную эпоху дети жили в заповеднике консерватизма. По молчаливому сговору взрослые решили оградить юное поколение от разочарований.

Ребята ранних 60-х читали те же книги, что и их ровесники сталинской эпохи. Их учили по тем же учебникам, на тех же примерах. Для миллионов пионеров героем оставался все тот же Павлик Морозов.

Первоклассники 61-го года были чуть ли не единственными в стране, кто осуществлял преемственность поколений. За это неразборчивое доверие общество одаряло детей сладостным чувством социального комфорта: разрешало детям любить родину.

Родина была абсолютно прекрасна. У нее не было пороков. Вся она была, как старший брат, как отец, как мать, как одна большая семья. И своя, личная, семья казалась всего лишь филиалом общегосударственного единства.

Мир взрослых был щедр, и могуч, и интересен. Он был строг, но справедлив. Ребенок видел его только таким, каким взрослый мир хотел себя показать. Дети не должны были знать о существовании денег, очередей, боли, смерти.

Дети и не знали. То есть в их конкретной, уникальной ситуации все это было. Были очереди за белым хлебом («Ладушки, ладушки, Куба ест оладушки»). Были злые учителя, пьяные родители. Но зло казалось ненормальным исключением из стопроцентно нормального мира. Оно никак не омрачало праздник, потому что плохое было здесь и сейчас, а хорошее всегда и повсюду.

У советского ребенка по определению было счастливое детство. Эта формула так же нерасчленима, как сочетание «красна девица». Слова теряли смысл, но оставляли ощущение счастья, которое дает любовь.

Я, юный пионер Советского Союза, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю: горячо любить свою Советскую Родину…[168]168
  Товарищ. Записная книжка пионера на 1961/62 учебный год. М., 1961. С. 74.


[Закрыть]

Нужно было только слиться с родиной. Шагать вместе с ней в бодром марше. Раствориться среди ее красивых улыбающихся людей. Чтобы детство было счастливым, надо довериться родине. Она того заслуживает.

Пионер вступал в жизнь, сознавая уникальность своего положения. Он знал, что его родина – венец творения. История существовала только для того, чтобы наступило «сейчас». Долгая эволюция вела к тому, чтобы из питекантропа сквозь ряды рабов и крепостных пробился простой советский человек с микроскопом в руках. Сам пионер был частью этой эволюционной лестницы: октябренок – пионер – комсомолец – коммунист. Путь неизбежный, как старение.

Корней Чуковский приводит слова маленькой Гали, включившей Некрасова в число советских поэтов: «А разве он не советский? Ведь он же хороший»[169]169
  Чуковский К. От двух до пяти. М., 1955. С. 112. Там же можно найти и такие высказывания: «Когда у нас день, в Америке ночь. – Так им и надо, буржуям!» (С. 111), «Что это за собака? – Немецкая овчарка. – Она сдалась в плен, да?» (С. 113).


[Закрыть]. Советскими были и Пушкин, и Пугачев, и Илья Муромец. «Советский», «русский», «хороший», «наш» – все это синонимы.

Подчеркнутое, даже утрированное, желание принадлежать к «нашим» было императивом ребенка. Ведь за пределами большой советской семьи есть только диковинный мир фашистов, толстосумов, негров, безработных. Его можно жалеть или ненавидеть, но нельзя ощущать своим. У них не было всего того, без чего не существует правильной жизни – задорной песни, крепкой дружбы, пионерского горна. Их жизнь была угрюмой и невеселой.

Зато наши дети веселились всегда. Взрослые констатировали их веселость в законченных рифмованных формулах: «Октябрята – дружные ребята, читают и рисуют, играют и поют, весело живут»[170]170
  Товарищ. С. 124.


[Закрыть]. Глаголы настоящего времени подчеркивают постоянство этих действий. Детям не предписывается определенное поведение, оно им присуще как биологическим особям. Птицы поют, и октябрята поют. И пионеры дружат «с задорной пионерской песней»[171]171
  Там же. С. 85.


[Закрыть].

Не расставаясь с этой песней, дети шли к взрослой жизни, которая требовала от них иногда весьма странных вещей. Например, вырастить «10 миллионов кроликов, закладывать сады, ягодники, виноградники, встречать праздник новыми победами на беговой дорожке, зеленом поле, водной глади»[172]172
  Там же. С. 84–85.


[Закрыть].

Взрослые разговаривали с детьми на метафорическом языке, где книга называлась источником знаний; а скворцы – пернатыми друзьями. Это специальное наречие изобиловало оптимистическими словами – весна, рассвет, улыбка, дорога, ветерок. (Потом они все стали названиями закусочных.)

Мир, описанный в таких терминах, весь состоял из водной глади и беговых дорожек.

У взрослых тоже были такие места. Например, ВДНХ. Там, между павильоном «Пчеловодство» и фонтаном «Золотой колос», взрослые могли узнать, как будет выглядеть светлое будущее. Детей светлое будущее встречало повсюду. Для них оно началось раньше. Ведь они и были тем самым нынешним поколением советских людей, которое будет жить при коммунизме.

Пионерия – авангард, открывший коммунизм раньше времени. Советские дети родились, чтоб сказку сделать былью. И они справились со своей задачей.

Но для этого потребовалось изменить понятие «сказка». Для пионера чудом был не вымысел, а жизнь. Советская действительность так прекрасна, что ей не нужна сказка. Волшебство не может улучшить реальность, потому что дальше некуда.

В этом убедился старик Хоттабыч[173]173
  См.: Лагин Л. Старик Хоттабыч. М., 1963. Первая публикация в 1938 г.


[Закрыть], который встретился с советскими чудесами в виде метрополитена, радиоприемника и мороженого. Все, о чем только мог мечтать наивный джинн, уже есть у простого пионера Вольки Костылькова. Ведь настоящий самолет куда комфортабельней сказочного ковра-самолета. Что касается богатства, то в мире пионера Вольки денег просто нет.

Советская сказка уничтожила чудо, отождествив его с прогрессом. Исторической эволюции соответствовала эволюция техническая. Раньше была лошадь, потом – трактор, еще потом – ракета. Даже отсталый двоечник понимал, что самолет быстрее домчит до коммунизма, чем паровоз. Изобретения насыщались нравственным содержанием.

При этом советское общество узурпировало прогресс. Он становился как бы частным советским делом. Ведь только у нас могучая техника знала, что делала.

Но главное в советской сказке – доступность. На волшебников учили в простой советской школе. Любой пионер может стать Хоттабычем, если будет закалять волю, слушаться старших и своевременно делать уроки. (См. «Пять путей пионера к сильной воле»[174]174
  Товарищ. С. 146.


[Закрыть].)

Сказка растворилась в буднях, чтобы будни ощущались сказкой. «Приоткрой четвертую дверь, – советовали взрослые пионеру, – и ты увидишь, что за годы твоего учения в нашей стране будут отменены все налоги»[175]175
  Там же. С. 47.


[Закрыть]. Коммунизм был прозаичен, как налоги, и чудесен, как «Золотой ключик».

Из этого диалектического сплава родился уникальный жанр – советская научная фантастика, специально созданная, чтобы формировать мифологическое сознание пионера.

Детскую библиотеку ранних 60-х составляли книги, написанные в предыдущие десятилетия. Фантастические романы Г. Адамова, А. Беляева, А. Казанцева, Г. Гуревича, Г. Мартынова напрочь забыло следующее ироническое поколение. Но в свое время именно эти писатели оказались властителями детских дум.

Сюжеты и герои их книг были общими для всех авторов. Они считывались в одну эпопею светлого будущего, которое нельзя было отличить от светлого настоящего.

В принципе эта фантастика была анонимна, как энциклопедия. Очень краткая энциклопедия знаний об обществе. Примитивность содержания здесь имела концептуальное значение: чем проще, тем убедительней. Писатели добросовестно копировали действительность, списывая ее с плакатов.

Фантасты не могли добавить ничего нового к уже существовавшему пионерскому идеалу. Курчавый Ленин школьных вестибюлей пришел из тех же сфер, где плавал Человек-амфибия, летал Ариэль и страдала Голова профессора Доуэля.

Поскольку социальные проблемы уже разрешились, оставались только технические. Их детская литература взяла у Жюля Верна.

Герой «Таинственного острова» Пенкроф мечтал «о каналах, которые облегчат перевозку добытых богатств, о разработке каменоломен и шахт, о машинах для всяких промышленных изделий»[176]176
  Верн Ж. Собр. соч.: В 12 т. Т. 5. М., 1956. С. 182.


[Закрыть]. Жюль Верн был уверен, что путь к счастью лежит через машину. Пафос преобразования, даже преодоления природы, придя из романтического XIX века, стал суровым руководством к действию. Формула Мичурина, как приговор трибунала, требовала от пионера борьбы с окружающей средой. Пионер, как и общество в целом, не мог ждать милостей от природы.

Энтузиаст Пенкроф мечтал «о целой сети железных дорог»[177]177
  Там же.


[Закрыть]. Персонажи Казанцева и Мартынова уже жили среди железных дорог, а будут жить среди суперприемников и гиперпространств.

В детскую литературу из прошлого века пришли и вещи (вроде подлодки «Пионер»[178]178
  См.: Адамов Г. Тайна двух океанов. М., 1959. Первая публикация в 1939 г.


[Закрыть]), и люди (отчаянный звездолетчик Ветров и седовласый академик Алмазов), и старомодная поэтика, предусматривающая полное доверие к техническим решениям социальных проблем. Наивность Жюля Верна стала методологическим принципом.

Действие в советской фантастике начиналось сразу за порогом сиюминутной действительности. Самолет летал чуть быстрее истребителя, цены снижались чуть стремительнее, чем при Хрущеве, люди были чуть лучше, чем учителя и пионервожатые.

По сути, фантастической эта литература могла считаться только потому, что автор лишал своих героев всякой связи с реальным миром. Они создавали иллюзорный мир добра и красоты, но именно там и так уже жили их юные читатели.

Какой же конфликт мог двигать сюжеты этих книг? В общем, никакой.

Советский человек органически не способен встретиться с неразрешимым препятствием. «Никто необъятного объять не может, – сказал Пайчадзе. – Я, конечно, шучу»[179]179
  Мартынов Г. 220 дней на звездолете. Л., 1955. С. 40. Забытый теперь писатель Г. Мартынов был очень популярен в начале 60-х. Особым успехом пользовался его роман «Каллисто» (1957), в котором американский шпион пытается взорвать корабль пришельцев, приземлившихся на территории СССР.


[Закрыть]. (Шутник Пайчадзе, герой романа Г. Мартынова «220 дней на звездолете», тоже общий персонаж. Положительный грузин – единственный разрешенный инородец в тогдашней фантастике. Для детей смерть Сталина была еще секретом.)

Природа не может конкурировать с героем и его техникой. «Средняя скорость корабля составит 102 600 км в час. – Это, как в сказке!»[180]180
  Там же. С. 13.


[Закрыть] Разница между сказкой и жизнью выражается количественно, и она не так уж велика. Но и этого достаточно, чтобы завоевать Вселенную: «Нет пределов дерзанию свободного человеческого ума!»[181]181
  Там же. С. 215.


[Закрыть]

Истинных противников советская фантастика находит только на Западе. Герой может подчинить стихию, но не способен изменить капиталистическое сознание: «Выходит, что даже на Марсе дельцы верны себе»[182]182
  Там же. С. 142.


[Закрыть]. Буржуазный мир лежит в принципиально иной плоскости. С ним нельзя договориться – с пришельцами это сделать гораздо проще. Его нельзя понять, так как он лишен даже собственной логики. Американский пьяница-звездолетчик наливает в цистерну вместо жидкого кислорода 200 литров виски, обрекая тем самым себя на верную гибель. Граница между «нашими» и «ненашими» не государственная, а видовая, как между животными и минералами.

Запад занимал огромное место в советской фантастике. Он и был ее истинной тайной, которую авторы искали на Марсе, а находили в Америке. «Переулки были похожи на каменные ущелья, дворики – на клетки. Повсюду продавались орехи, углы в комнатах, акции, билеты в оперу… Монашки подзывали такси, чтобы ехать по своим делам в банк, ремонтную контору или на молитву»[183]183
  Гуревич Г. Прохождение Немезиды. М., 1961. С. 18.


[Закрыть]. Фантастика становилась фантастической только тогда, когда имела дело с капитализмом.

Поколение, выросшее на таких книгах, должно было выработать особое мировоззрение. Как только действительность попадала в его поле, она приобретала черты чуда. (На кремлевскую елку Дед Мороз приходил с космонавтом, заменившим Снегурочку.) Прогресс становился законом природы. Коммунизм – результатом арифметического примера.

И этот пример ничем не отличался от тех, которым учили в школе.

Школа, естественно, самый главный фильтр, который стоит между детьми и миром. Она моделирует внешнюю жизнь так, чтобы та принимала целесообразные воспитательные формы.

Школу нельзя разъять на разные сферы – пионерский сбор, чистописание, культпоходы. Все детали школьной жизни взаимодействуют друг с другом. Это замкнутая разветвленная система, цель которой состоит в том, чтобы заставить ребенка воспринимать мир исключительно в школьных терминах.

Поэтому ученик с первого дня вступает в конфликт со школой, которая стремится навязать ему гражданскую точку зрения. Он хочет провести границу между правом личности на свободу и ее ответственностью перед государством.

Например, школа задает вопрос: кто разбил окно?

Школа хочет не найти виновного, а перестроить детское сознание, переориентировать его на другую систему ценностей. Ученик ведет себя в соответствии с нравственным кодексом своего коллектива. В рамках этого кодекса естественно и нормально не выдавать друзей. Школа же втолковывает ему, что такая нравственность – ненормальна, и дружба такая – ложная. («Какой же ты товарищ, если миришься с тем, что твой друг поступает нехорошо? Такая дружба ненастоящая – это ложная дружба»[184]184
  Н. Носов. Витя Малеев в школе и дома. В кн.: Носов Н. Избранное. М., 1961. С. 231. Это произведение впервые вышло в свет в 1951 г. и получило Сталинскую премию в 1952-м. Но и в начале 60-х оно считалось шедевром детской литературы, о чем говорит инсценировка «Вити Малеева» 1963 г. В. Катаев в предисловии к однотомнику Носова писал: «У Носова не просто мальчики, у него советские мальчики, маленькие граждане нашей великой страны» (С. 7).


[Закрыть].)

Школа учит, что долг доносчика выше милосердия укрывателя. При этом ябеда наказывается остракизмом и не вознаграждается ничем. В этом духовное совершенство ябеды. Чувство исполненного долга перед обществом – награда сама по себе.

Доверие к миру взрослых следует доказывать лояльностью. Ребенок оказывается перед альтернативой – предавать друзей или предавать родину, которая подарила ему счастливое детство. Ребенок должен помнить, что недонесение есть преступление, своего рода покушение на отцеубийство. За нелояльность к своей большой семье надо расплачиваться муками совести.

Так школа закладывает фундамент мироощущения, которое навсегда оставляет в человеке стыд перед любым актом протеста. Ему – все, а он… Это как кусать руку, которая кормит. Добрую, мозолистую, суровую и честную руку. Такая рука должна быть у отца-путейца, у отца-красногвардейца, у отца-космонавта, у того коллективного отца, которого по ошибке называют женским именем – Родина.

Школа пытается заместить нравственное чувство гражданским долгом. И главную роль в этом мучительном процессе играет сама школьная наука.

Для большинства школьные годы – единственные, когда человек постоянно сталкивается с точными знаниями. Не существенно, сколько знаний он вынесет из школы вместе с аттестатом. Главное в учебе – методика освоения мира.

Вся школьная наука основана на постулате о познаваемости Вселенной. Ученик имеет дело не с природой, не с языком, не с явлением, а с задачей, упражнением, примером. Мир, вставленный в учебник, специально подогнан так, чтобы все сходилось с ответом.

«В этой задаче нужно было узнать, во сколько дней 25 плотников построят 8 домов, а в этой нужно узнать, во сколько 6 жестянщиков сделают 36 ведер»[185]185
  Там же. С. 117.


[Закрыть].

Плотники строят дома. Жестянщики делают ведра. Из бассейнов течет вода. По рельсам из пункта А в пункт Б бегут поезда.

И вся эта трудолюбивая необъятная вселенная имеет одну цель, выраженную в ответе. Абстрактные плотники сливаются с реальностью. Они строят дома, заводы, школы. Плотники всегда строят. Поезда всегда ездят. Вода всегда льется.

Школьная наука учит решать задачи. Но она учит и тому, что эти задачи адекватны реальным. Школа делает вид, что дает ребенку алгоритм мира.

Арифметика делает человека богом. Он всемогущ, если на все есть ответ, если все сходится, если после долгих вычислений, после «равно» окажутся аккуратные круглые цифры.

В задачнике все подстроено, чтобы цифры были круглыми. Но и в идеальном обществе все должно быть круглым. Достаточно только отождествить учебник с жизнью, чтобы абстрактная арифметика превратилась в социально-нравственный инструмент.

В дореволюционной России разные люди жили в плохом обществе. Сейчас разные люди живут в хорошем. Коммунизм – это когда хорошие люди живут в хорошем обществе. Следовательно, чтобы попасть в будущее, разные люди должны стать хорошими. Отсюда: надо хорошо учиться, помогать старшим и выращивать кроликов.