Текст книги "Разбой"

– Вот она, сила связи теории с действительностью! – епарх был впечатлён опытом.

Дева выглянула из-за спины Спило. Каким-то образом, она потеряла нижний правый ряд накладных ресниц, что придало её лицу странное выражение.

В казавшемся слабым и сдвинувшимся в красном направлении свете натриевых ламп, Рёгнвальд остановил самописцы и указал пальцем на следы стилосов на лентах:

– Вот знак синтеза! Лучи высокой частоты!

– Я электротехник, не энергетик, так что не в обиду, – Самбор поднял очки на лоб. – Но скажи мне, Рёгнвальд Правый, началось у тебя с пробоя и дугового разряда?

– Верно, это необходимое условие. А дальше в дуговую плазму впрыскиваются литий и водород, и начинается синтез.

– Узнал я эту дугу, как при сварке. Но у дуги термокра́сия[97]97
  Термокрасия – абсолютная температура.


[Закрыть] не то что в разы, на порядки ниже, чем та, что нужна для синтеза?

– Тоже верно, но чтобы синтез цепью пошёл, достаточно одной пары атомов на девять дюжин, так что термокрасия может быть и меньше.

– Погоди, а какое у них распределение?

– Попробуй произведение двух – распределение по количеству движения и вероятность, что атом есть в объёме, – посоветовал Эрскин.

– Малец, вали сюда! – Самбор поманил рукой чиновничьего прихвостня, отобрал у него свиток, перевернул чистой стороной, и разостлал по левой части приборной доски. – Ручка или стилос есть у кого?

Спило протянул электротехнику золотую ручку.

– А по количеству движения какое взять?

– Возьми каноническое во внешнем поле, – предложил Эрскин.

– Тогда термокрасия выйдет у нас в знаменателе со степенью три вторых, – Самбор застрочил по бумаге. – Теперь пусть условия для синтеза у нас будут только в хвосте, с девятью дюжинами в знаменателе же, получится… так, термокрасия может быть в три и три четверти раза ниже! Всё равно не дуговая!

Дева с отклеившейся ресницей зевнула.

– Но поле, – начал Рёгнвальд.

– Какое давление внутри короба? – спросил его Эрскин.

– Атмосферное.

– Значит, за один цикл твоего твоего магнитного поля… Самбор, дай ручку! Рёгнвальд, какое у тебя было магнитное поле? – Эрскин потянулся к соответствовавшей ленте самописца.

Самбор проводил взглядом его движение, и вдруг показал пальцем на соседнюю ленту:

– Стой! У тебя что за датчики для излучения?

– Сцинтилляторы, – недоумённо ответил Рёгнвальд. – Вон стоят!

– А ну, включай самописцы!

Самбор сделал несколько шагов к повешенным на стене коробам, на которые указал изобретатель, на ходу с жужжанием вытаскивая из ножен за спиной дисковый резак. Жужжание сменилось визгом заведшегося двигателя и шелестом диска.

– Самописцы работают? – электротехник бросил взгляд в сторону доски с приборами.

Эрскин кивнул, почему-то надеясь, что догадка его младшего товарища по мистериям всё-таки не подтвердится. Самбор провёл диском вдоль поручня площадки. Движение породило роскошный конус искр. Стилосы самописцев, отвечавших за излучение, дёрнулись. Заморский пришелец выключил резак и пошёл обратно к приборам.

– Было что-нибудь?

Вместо ответа, Эрскин выдрал из устройства ленту и поднял её в воздух, всем на обозрение.

– Погляди, коза, на свои глаза! – непонятно воскликнул Самбор. – Ну, тут одно из двух: или у меня есть термоядерная лагунда, или твои сцинтилляторы к свету чувствительны, а не только к излучению высокой частоты!

– Что всё это значит? – епарх, нахмурившись, забрал у Эрскина ручку.

– Значит, что не видел ты никакого синтеза, а видел дуговой разряд и водородно-литиевый взрыв! – продолжил Самбор. – Причём это даже не энергетику понятно, а простому электротехнику!

– Мистагог, он говорит правду? – спросил епарх.

– Простому электротехнику это, может, понятно бы и не было, только очень подкованному, – Эрскин посмотрел на Самбора. – Но он говорит правду. Дотуда, где стоят сцинтилляторы, излучение от синтеза и не дошло бы с достаточной мощностью, его бы поглотила атмосфера. Мы не видели синтеза.

– А то, что мы видели, как источник энергии использовать можно? Сильно ведь шарахнуло?

– Нет, – одновременно сказали электротехник и энергетик.

– А почему?

– Дело в том… – Затрата… – начали сразу оба.

Спило указал на более молодого служителя мистерий:

– Говори!

– Чтоб выдать на скиллинг энергии, Рёгнвальдова установка сначала должна на десять скиллингов энергии съесть!

– Слёзы Дакриодо́ры Агро́теры! – выругался епарх. – На то золото, что я тебе, надувале, отвесил, можно было построить стратонаос-птерофор[98]98
  Стратонаос-птерофор – летающий авианосец.


[Закрыть]! Или плотину с турбинами!

– Погоди, не всё потеряно, – предположил Самбор. С теми же магнитами, можно…

– Нет уж, единожды солгавши, кто вам всем поверит? – епарх зыркнул на Самбора, собиравшегося возразить, но всё-таки сообразившего промолчать. – Мой выбор должен быть обусловлен всесторонним анализом… Замораживаю все работы по термоядерному синтезу на… Нахуахль, скажи число!

– Двенадцать, – пискнула дева.

– Двенадцать лет.

Выражение на лице у заморского электротехника было примерно таким же, как у недавнего озёрного змея, когда тот вместо оленя хапнул полную пасть колючих веток. Взгляд Спило обратился к изобретателю:

– Сутки на сборы, и проваливай, закон моей епархии Рёгнвальду Лживому больше не защита! И то только из жалости к твоим жене и дочке!

– Как вы до этого допустили! – эта часть епархова монолога уже была обращена к Эрскину. – Немедленно выгнать его из братства!

Эрскин мог бы напомнить, что Рёгнвальд в братстве никогда и не состоял, о чём епарха неоднократно предупреждали, но просто кивнул.

– Нахуахль, пошли!

Спило и Нахуахль удалились в сопровождении тагматарха, охраны, чиновника, и его прихвостня. За ними потянулись и вожди.

– Прежде чем напиваться по альбингскому обычаю, – на прощание сказал Кайанкару. – выйдите на западную сторону общинного дома, как светило сядет. Чимар попьём, поговорим.

У приборной доски остались два знатока мистерий и Рёгнвальд Лживый.

– Ну кто ж тебя за язык тянул, – сказал Эрскин Самбору. – Меня как раз братство прислало посмотреть на эти испытания, поспрашивать. Сомнения были. Потом отчёт бы написал, с братьями обсудил, дальше епарху передал, а пока суд да дело, и на твой опыт бы что-то перепало, а получись он – заодно и всю науку бы спас. А теперь одно разорение… С двенадцатью годами, может, Спило мы и переубедим, но года на три точно вся казна на летающие бронепаровозы пойдёт. На что ж твою теорию теперь проверить?

– Что ты лучше его не спросишь, – молодой схоласт гневно ткнул пальцем в грудь пошатнувшемуся Рёгнвальду. – Почему опозорил всех учёных! Чего ради? Золота?

– Того, что мне досталось, еле на треть обмоток с гелием хватило, в остальных азот! – попытался оправдаться лысый. – У поля сила не та – сверхпроводимости нет! А поверь епарх, что всё работает, ещё золота отсыпал бы, тогда б и вправду заработало!

У Эрскина в голове начало формироваться объяснение, почему даже очень мощное переменное магнитное поле никак не могло понизить термокрасию, нужную для синтеза, а также ответ на вопрос, кто ещё мог бы подтвердить опытом Самборову теорию – как раз Фейнодоксо в Айкатте – надо бы ему написать, и поскорее заморского схоласта туда отправить, от беды.

– А что ж Спило городил про стратонаос и плотину? На такую кучу золота можно было не только что наладить криогенику, а свить твои обмотки… вот… из золота! – продолжал возмущаться Самбор.

– То золото Пагоно с присными разворовал! – всё оправдывался лысый.

– Так что ж ты нам на это жалуешься, а не Спило? Смелости не хватило вовремя сказать правду? Мне б тебя вызвать на поединок, как труса и нитинга[99]99
  Нитинг – бесчестный трус, лжец, клятвопреступник, и так далее.


[Закрыть]… – Самбор начал довольно свирепо, но закончил мысль неуверенно, глядя на Рёгнвальда сверху вниз.

– Я бы не стал с тобой биться, – Рёгнвальд грустно посмотрел себе на руки.

– Это почему?

– Потому что я трус и нитинг…

Глава пятая. Айкатта

– Эрскин говорил, что до того, как Шемус из клана Мак ан Део́йр не придумал прогонять уисгебу́[100]100
  Уисгеба – крепкий алкогольный напиток, могущий использовааться также в качестве топлива.


[Закрыть] через торфяной уголь, не альбинги её вообще пить не могли. «Не пей, козлёночек, уисгебу, альбингом станешь»! – так он сказал, тряся пустым мехом.

– Пять дюжин два, – донеслось из-под стоявшего в отдалении, чтоб не мешал свет, телескопа.

Ва́мба сын Гундема́ра упрямо продолжал считать метеоры. Более того, он был в этом не одинок, судя по доносившимся из темноты возне и хихиканью.

– Про козлёнка это уже ты придумал, – предположил Фейнодоксо, также прозванный Горислав.

– А вот и нет, у альбингов полно присловий про коз. Если надоест кто кому, они, к примеру, говорят: «Задрал ты мою козу», – возразил Самбор и приложился к кубку.

– Я думал, они больше по овцам, козы – это этлавагрское, – заметил Санн из Поппелунда. – Хотя нет, вот что я вспомнил. Куда идёт альбинг и ведёт за собой овцу и козу?

– На рынок? – предположила откуда-то появившаяся Гарсе́ндис.

Её хихиканье, скорее всего, и было недавно слышно из темноты.

– На оргию! – попытался просветить несмышлёную деву поппелундский вычислитель.

Фейнодоксо подумал, не посоветовать ли Санну примкнуть к веселью у телескопа.

– У нас тут не Альба, мы на оргиях и без коз справляемся, – Гарсендис взяла со стола кувшин с бо́труо[101]101
  Ботруо – слабый алкогольный напиток, смесь вина с водой и неперебродившими соками фруктов.


[Закрыть], поставила себе на голову, многозначительно качнула бёдрами, и скрылась вместе с напитком во тьму.

Мистагог решил, что если у Санна и теперь не хватит соображения, так ему и надо.

– Чем-то ты, Санн, мне только что напомнил – про альбинга и овцу Эрскин тоже рассказывал, – сказал Самбор. – Короче, альбинг пытается отыметь овцу, она удирает, скачет по скалам у берега, в волнах тонет лодка, альбинг бросается на помощь, прыгает в море, спасает прекрасную деву, она отогревается у него в хижине, говорит: «Ты спас мою жизнь, проси у меня чего хочешь». Альбинг выводит деву из хижины к скалам и говорит: «Лови овцу и держи её»!

– А я здесь причём? – рассердился Санн вычислитель. – Ну вас совсем, пойду метеоры считать.

«Ну наконец-то», – про себя обрадовался Фейнодоксо, а вслух напомнил:

– Самбор, полно тебе нести несусветицу про коз да про овец, да над моими учениками трунить. Ты вроде обещал рассказать, как ты оказался с Эрскиновым клеймором.

– Что, начал больно издалека? Время есть, пока?.. – электротехник бросил взгляд в сторону вращавшегося над углями вертела с тушей, затем потянул носом.

– Равнинный турёнок, – подсказал Фейнодоксо.

Туша пахла и впрямь хорошо. Количество полициклических углеводородов свидетельствовало о близости мяса к готовности.

– Пока жарится равнинный турёнок. Скажу сразу, всё не помню. Пили мы не вино с соком. Начали с чимара, за ним кукурузное пиво, а потом как раз уисгебу. Я вообще решил напиться до беспамятства, только не получилось.

– С горя напиваться – ни себя не уважать, ни напиток, – сказала Рен, сев на скамью рядом с Фейнодоксо.

Мистагог положил руку жене на плечо.

– Пять с половиной дюжин, – возгласил Вамба.

Из тьмы был слышен смех уже трёх дев – Гарсендис, Ка́и, и кого-то ещё.

– Где Рен-младшая? – на всякий случай спросил у Рен-старшей Фейнодоксо.

– За два часа до полуночи я её отвезла к Квато́ко и Атанаги́льде, она жаловалась, что вопли твоих учеников мешают ей учиться.

– Умница.

– Кто – я или она?

– Да, – с улыбкой ответил Фейнодоксо.

– После первого меха уисгебы, мы с Нангониелом решили побрататься, по обычаю Янтарного моря, – Самбор поднял руку, так что в свете углей, на которых дожаривался равнинный турёнок, на его предплечье стал виден свежий шрам.

– А каков обычай Янтарного моря? – спросил Фейнодоксо.

– Смешивают кровь, приносят клятвы, пьют, что горит. Мой отец так когда-то побратался с Вратиславом воеводой, а до того, они друг друга отмутузили до полусмерти.

– Тоже обычай? – спросила Рен.

– Нет, драка не обычай, а из-за чего она случилась, отец рассказать не успел. Ладно, возвращаемся в Винланд. Дальше меня понесла нелёгкая что-то спросить Кайанкару про Нахуахль.

– Кого про кого? – уточнила Рен.

– Уэлихского вождя, друга Эрскина, про любовницу епарха, очень странную деву.

– Науаль? – переспросила Рен. – Как море?

– В том-то и дело, что Нахуахль. Науаль – на уэлихском, саблезубый зверь, в честь него и море. Нахуахль, как мне Кайанкару втолковал… вот уж кому совсем пить нельзя… по-уэлихски не значит ничего, а с языка ещё какого-то племени, переводится как «бабушка кролика». Или удава, точно не помню.

– Жаль, лучше бы деву звали в честь моря, а ещё лучше – море в честь девы. Ты знаешь, что Фейнодоксо моим именем озеро назвал?

– На Драйгене?

– Недалеко отсюда в горах. Первым до него дошёл, и назвал.

– Добрый подарок, – Самбор о чём-то задумался, глядя на угли.

– Так что там про шамана и епархову любовницу? – Рен очаровательно откинула прядку с лица. – Я слышала, ей два ребра удалили ради какого-то колдовского обряда…

– Про рёбра не знаю, а шаман ей сильно недоволен.

– Почему? – Рен удивилась. – Я ещё слышала, она беженцев с севера помогала пристраивать, учителей для новых школ искала, епарха уговаривает дать женщинам больше мест в совете двадцати…

– Жалоба Кайанкару была вот какая. Нахуахль себя объявила шаманицей из его племени, а на самом деле она дочка какого-то скотовода из-под Калопневмы. Это, по уэлихскому понятию, не столько нид[102]102
  Нид – бесчестный поступок.


[Закрыть], сколько даже угроза для её жизни – дескать, боги и духи гневаются, могут заразу наслать. Как Кайанкару сказал слова про заразу, тут же наблевал на стол, другие вожди сильно озадачились, особенно те, на кого попало. Дальше сыскался ещё мех уисгебы, пустили его по кругу, Кайанкару отчистили кое-как, он заснул, а там уже Эрскина пробило на слезу, что у него сыновей нет. Нангониел ему и говорит: «А ты усынови кого-нибудь»! Тут Эрскин меня спрашивает: «На волынке играешь»?

– Пять дюжин и девять! Дождь на убыль пошёл! – возгласил Вамба.

Самбор продолжал:

– «На волынке играешь», говорит. «И техник. Из того, что все альбинги немного техники, не должно следовать, что все техники немного альбинги, но всё равно любо». Не мог я обидеть старца отказом, допили мы второй мех, сказали слова, и обменялись мечами. Теперь я Самбор сын Мествина, приёмный сын Эрскина, носитель плаща в клеточку и меча клана Ранкен. На клинке верные слова: «Качество – моя честь», скован для Кеннехада сына Дабхайда, скальда и изобретателя.

– А твой меч, не иначе, тоже особый был, древний? Ты ж гнёвский мечник, – спросил Вамба.

Молодой схоласт Вамба, выбравшийся из-под телескопа, сел на свободную скамью. Рядом с ним примостилась Кая.

Самбор рассмеялся:

– Мечник потому так прозван, что в старые времена таскал за конунгом меч. Никаких особых боевых искусств ему знать не полагалось, хотя в нашем роду верили, что раз есть меч, должен быть и навык. Но уж мечников собственный меч отроду ничем замечательным не отличался, разве что кроме семейной памяти. Так что Эрскину я оставил не Тирфинг, меч Свафрлами.

Рен засмеялась, Фейнодоксо улыбнулся, Кая попросила уточнения:

– Тирфинг?

– Так звался дверговский[103]103
  Дверги – полумифические древние умельцы.


[Закрыть] меч первого и последнего конунга Гардара. А мой был назван Шееруб, полуторный, доброй лещинской работы, шесть лет тому сковали, как стало ясно, что отцов в Синей Земле пропал.

– А это как вышло? – начал было Вамба.

Гнёвский мечник остановил его:

– Погоди, этот рассказ ещё на полночи. Давайте сначала турячку с огня снимем и разделаем.

– Фейнодоксо, может, тогда ты расскажешь… – Про твой и Поволянов первый опыт с тролль-камнем? – Вамба начал, но Кая закончила за него.

Мистагог наклонил голову, вспоминая.

Знакомые созвездия над головой светили угрожающе ярко. Луна не могла затмить их блеска своим сиянием – она лежала под ногами, и в свете звёзд напоминала цветом уголь. Земной круг спрятался за близким лунным окоёмом. В отдалении семи рёст, на дне кратера возвышалась собранная над посадочной ступенью одного из грузовых кораблей решётчатая башенка. Чуть дальше еле виднелась ещё одна башня. Наверх был взгромождён отработавший своё криогенный топливный бак «Кросен Ифанты» с приборами внутри. Шипел кислород, покидая понижающий клапан под давлением в одну шестую атмосферного. В мезофонах шлема, один из техников продолжал бубнить отсчёт. Перекрывая бубнение, Поволян сын Буреслава предупредил:

– Прячемся за гребнем, светозащитные забрала не забываем!

Фейнодоксо решил не доверять памяти фотокитонов, смотревших в перископы на кромке кратера, и остался на месте, глядя на скалы по сторонам, скрытый по плечи за каменной грядой. Прежде чем опущенное забрало погрузило архаичный и грубо-прекрасный мир вокруг него во мрак, учёный заметил, что Ардерик вообще не стал искать укрытия, оставшись за штурвалом лунохода. Надо бы образумить дурня, подумал Фейнодоксо, потом решил, что пора бы тому начать самостоятельно приобретать навыки самосохранения. Рядом, архон Дасо расстелил на плоском камне плащ, закрыл светозащитное забрало из поликарбоната с напылённым золотом, задвинул поверх решётку, медленно в лунном поле тяготения опустился на плащ, простёрся лицом вниз, и прикрылся щитом.

Отсчёт пошел на последнюю дюжину. Фейнодоксо представил, как внутри броневого кожуха лунохода рука Поволяна опускается на рычаг.

Свет, сменивший мрак, было невозможно описать. Вся теневая сторона луны озарилась сиянием, многократно превосходившим солнечное, золотым, пурпурным, аконитовым, аспидным, и синим. Каждая гора, трещина, и камень были освещены со сверхъестественной ясностью и красотой. «Таким, наверно, видели наш мир Четырнадцать», решил Фейнодоксо. Свет нёс и жар, ощутимый даже сквозь скафандр. Луна затряслась. Вряд ли можно было почувствовать ударную волну в разреженной атмосфере, но движение газов, произведённых самим взрывом, было безусловно ощутимо.

Свет померк. В мезофонах затрещало.

– Есть! Получилось! Кром! Вышло! Вот он, день истины! – закричало сразу несколько голосов.

– Не просто получилось, а приблизительно на четверть мощнее, чем Фейнодоксо рассчитал, – сообщил Поволян. – Подумаем, почему. И такой вспышки я не ожидал.

Фейнодоксо поднял забрало и глянул в кратер. От башни, на которой стоял заряд, не осталось и следа. Более того, внутри большого кратера образовался ещё один, дно которого слегка светилось. Учёный помог оставшемуся без щита Дасо встать, приложил шлем к шлему, и спросил:

– О чём ты думал перед взрывом?

– Думал, что буду делать, если отсчёт кончится, и ровно ничего не произойдёт? – архон засмеялся, поднимая сперва решётчатое, а за тем и зеркальное забрала.

– Помогите мне кто-нибудь, – сдавленно прозвучал в мезофонах голос Ардерика.

Дасо тронул Фейнодоксо за локоть. Оба неуклюже попрыгали к луноходу. Ардерик скорчился, пытаясь, насколько позволял скафандр, обхватить голову обеими руками. Фейнодоксо заглянул ему в забрало…

Рен тронула Фейнодоксо за руку.

– Кая, проследи, чтоб Самбор с Вамбой не уронили тушу на угли, – сказал мистагог. – Вы дальше веселитесь, а мы пойдём спать. Не для этого вечера мой рассказ.

Мистагог зевнул и глянул на небо, где Лось-звезда неспешно вершила свой путь над северным гребнем горы Посуга́йо: время шло на третий час пополуночи. Поднявшись на второй ярус дома, Фейнодоксо совершил нехитрое омовение, съел с полдюжины уже ждавших его лекарств, запил прохладной водой, налитой в кружечку из глиняного кувшина, и отошёл ко сну.

Он проснулся от собственного барахтанья во сне, заодно разбудив и Рен.

– Что снилось? Опять Ардерик Обезображенный? Всё себя простить не можешь?

– Если б я ему ещё раз вовремя сказал…

– У танов с венедами есть одно очень полезное высказывание, – освещённая рассветной Сунной через панорамное окно Рен приподнялась на локте и посмотрела мужу в лицо. – О сделанном не жалей.

– Я это немного не так слышал. Жизнь надо прожить так, чтоб на смертном одре, жалеть было не о чем.

– Верно смысл не совсем тот же. Кстати, как дела у Ардерика? Он всё на западном берегу?

– Да, и на этот раз, не зря мне приснился. Ему и пошлём перепроверить Самборовы уравнения. Я всё-таки ядерщик, а у венеда как раз моей науки мало, больше плазмодинамики. К тому ж, у Ардерика в эргасте́рии[104]104
  Эргастерий – мастерская, лаборатория.


[Закрыть] тоже имеется токамак[105]105
  Токамак – тороидальная камера с магнитной катушкой.


[Закрыть]. Пойдём, сделаем омовение.

– По очереди, – Рен посмотрела на часы.

– Так вместе быстрее выйдет?

– Знаю я тебя, быстрее не выйдет, а войдёт.

– Уговорила, вернусь со схода, так тому и быть, – Фейнодоксо счастливо улыбнулся и встал под струю горячей, чтоб едва можно было терпеть, воды.

Через четверть диалепта, устройство должно было переключиться на ледяную воду, и так далее, но мистагог вовремя выскользнул из-под струи, обтёрся полотенцем, нырнул в чистую тунику, жёлтую с вышивкой по нижнему краю в честь схода, взглянул на себя в зеркало, вздохнул, накинул поверх нижней туники верхнюю, из красной шерсти, заранее вывешенную Рен, и отправился к лестнице на нижний ярус, ступая босыми ногами по набранной из кусочков разноцветного мрамора мозаике, где охотники спускали пардусов[106]106
  Пардус – ручной гепард.


[Закрыть] на скалившего из пещеры клыки короткомордого медведя.

Столы у пиршественных лож и пол атрия покрывали чаши, миски, турьи кости, подсыхающие лужи вина (возможно, кто-то пытался играть в коттаб), и другие остатки застолья. Два ложа были сдвинуты вместе, из-под не то снятой со стержня, не то упавшей завесы венедской работы виднелись две пары ног – побольше и поменьше. Цепочки с бирюзой на лодыжках маленьких ножек позволяли предположить, что последние принадлежали Кае. Из проёма, ведшего в зимнюю кухню, зовуще пахло свежемолотым ергачом. На столе у плиты стояла большая медная ра́ква[107]107
  Раква – посудина для приготовления и подачи горячих напитков.


[Закрыть] и два кувшинчика – побольше со сливками и поменьше с мёдом. За тем же столом сидел Самбор с кружкой в левой руке и стилосом в правой, перед ним лежала стопочка бумажных листов.

– Девятый раз вывожу, получается то же самое, – с надеждой поделился он. – Я решил освежить в памяти – вдруг на сходе кто спросит?

Фейнодоксо снял с крюка висевшую дном вверх кружку, перевернул, и поставил на стол.

– Что ты пьёшь? Ергач со сливками? Налей мне лучше того же, никто ни о чём не спросит, это не венедское вече, а чинное гутанское[108]108
  Гутаны – народ, изначально живший на юго-западе восточного материка.


[Закрыть] собрание. Совет управы, голова, а перед ними – по толике представителей от каждого цеха, братства, и так далее. Городская смета в общих чертах сговорена за месяцы, на сходе её огласят гардавайры[109]109
  Гардавайр – “муж двора”, старейшина.


[Закрыть], горожане одобрят, потом пойдут запросы на новые траты, но раз тебя пригласили говорить, в серебре не откажут. Реккасвинт мне уже сказал: «Схоласта-воина заполучить, городу слава». И это даже до того, как я ему поведал, что ты хочешь сделать. К полудню вернёмся, – лицо мистагога невольно расплылось в улыбке. – Сейчас, пары разведу.

Мистагог обул старые, удобные сандалии и прошёл через дворик к бывшей конюшне. Бицикл Санна стоял, прислоненный к её стене. Приставная лестница рядом с бывшим же сеновалом вроде бы намекала на местонахождение и самого поппелундского вычислителя. Из лаза на сеновал выглянула, зевая и потягиваясь, Гарсендис. Оттуда же приглушённо доносились голоса Санна и ещё одной девы, незнакомой Фейнодоксо. Судя по этим знакам, Санну удалось преодолеть робость и небездарно провести ночь. Разводить пары не пришлось, потому что Рен забыла выключить горелку. Мистагог проверил уровень топлива, чуть-чуть убавил пламя в горелке, открыл кран над водяным баком, где воды оставалось едва на дне, прикинул время, необходимое для наполнения бака, и отправился обратно в зимнюю кухню.

Там, к Самбору успела присоединиться Рен. Помимо ещё одной кружки, на столе появились хлеб и миски с ломтями турьего мяса, овощами, и грибами, накануне пожаренными с луком в оливковом масле.

– Переобуйся, – сказала Рен. – А то собрался ехать на сход, как землепашец. Возьми синие сандалии с золотыми бляшками, чтоб подобали твоему званию. И пояс с мечом не забудь.

– Пройди ещё четверть часа, я на сход не поехал бы, а пошёл, – Фейнодоксо хлебнул ергача. – Кто опять горелку оставил?

– Потому что твою машину пора было сдать в музей, еще когда Главуша в Альдейгье посадничала, – съязвила в ответ жена и хлюпнула ергачом из своей кружки. – И пире́олофо́р[110]110
  Пиреолофор – разновидность двигателя внутреннего сгорания, и машина с тем же двигателем.


[Закрыть] купить, из Мехового Пролива.

– Они шумные, ненадёжные, да и плаунное семя, что на топливо идёт, куда дороже мёртвой воды, – привычно возразил мистагог.

Самбор ухмыльнулся, зачерпнул ломтём хлеба грибов из миски, откусил добрую треть, и принялся жевать.

– Не торопись, – мистагог остерёг схоласта. – Воде время нужно налиться.

– До схода доехать, много воды не надо? – прожевав, спросил тот.

– Бак должен быть полным, на случай если кто-то опять забудет горелку, – пояснил Фейнодоксо. – Пока давай о работе. Я думаю, одновременно начнём строить половинный образец по твоему чертежу, благо сверхпроводящие магниты уже есть, и пошлём твои вычисления Ардерику в Чугуа́н.

– Ардерику? – возрадовался схоласт. – Я с Санном успел поговорить, он хвалился, что сможет и численно воспроизвести. На его новом квенском тье́токоне[111]111
  Тьетокон – компьютер.


[Закрыть], что весь на полупроводниках.

– Санн не будет зря хвалиться, – мистагог довольно кивнул, перепоясываясь. – Только что ему месяц счёта, то нам – миг опыта. Ладно, пойдём. Рен, позвони Атанагильде, чтоб прислала сюда Тразимунду, помочь прибраться…

– Меч, – напомнила Рен.

– Всё равно на сход с ним не пустят, – заранее зная тщетность спора, тем не менее возразил Фейнодоксо.

– Но кому ж ты будешь подобен, муж опоясанный без меча? – лицо Рен осветилось очаровательно-ироничным выражением.

– «Муж опоясанный без меча подобен мужу опоясанному с мечом, но без меча», – изрёк сомнительную колошенскую мудрость мистагог, снял с полки у двери парамерион[112]112
  Парамерион – меч с острым лезвием с одной стороны клинка.


[Закрыть] в ножнах, и пропустил ножны через кожаные кольца крепившихся к поясу держателей.

Самбор, вслед за Фейнодоксо вошедший в помещение конюшни, остановился у двери, созерцая машину.

– Добрая работа! Неужто самого Стондлея?

– Его самого! – с гордостью ответил мистагог, закрыв кран и завинчивая крышку водяного бака. – «Стондлей Гробонос»! Садись, поехали!

Схоласт погладил покрытый чёрной эмалью передок, действительно напоминавший саркофаг, что и объясняло странное прозвище машины, взялся за поручень, и поднялся на место слева от водительского. Мистагог перебрался на свою часть обтянутой шкурой неспешуна[113]113
  Неспешун – одна из разновидностей гигантского ленивца.


[Закрыть] скамьи по подножке, нажал на кнопку, открывавшую ворота на улицу, и, пока сочленённые кедровые прямоугольники ворот ползли вверх по рельсам, проверил давление пара.

Фейнодоксо отжал стояночный тормоз и левой ступнёй втопил до щелчка рычаг, открывавший паропровод. Зашипело, окутанный клубами пара «Стондлей» плавно выкатился на мостовую, возвышаясь над большинством других повозок, самобеглых, на ножном ходу, или на животной тяге. Ехавший навстречу паровой мусоровоз приветственно загудел, мистагог потянул за рукоять свистка, издавшего ответный резкий звук. Светило успело подняться над гребнем горы Посугайо. За рекой, его лучи серебрили поля зеркал, направленных на соляную башню. Ещё дальше, на западном окоёме, замедленно-плавно качались на ветру трубы восходящего потока, к одной из которых с подветренной стороны был пришвартован полужёсткий аэронаос. В небе парило с полдюжины воздушных шаров – воздухоплаватели готовились к празднику осеннего равноденствия.

Венед попытался всучить мистагогу мешочек с золотом: ночью, Самбору удалось дозвониться через море в Пеплин до жены, и счёт за телефон, по убеждению молодого учёного, должен был превысить номисму. Фейнодоксо, как гостеприимный хозяин, отверг предложенное, и чтобы пресечь дальнейшие поползновения Самбора, как благодарного гостя, вновь подсудобить золото, принялся, стараясь перекричать ветер, рассказывать электротехнику историю и этимологию (какой же уроженец багряной гегемонии и колоний её не любит?) местных достопримечательностей. Широкий путь, проложенный вскоре после основания города, назывался Тундангагг («путь владык») и шёл вдоль реки, сохранившей с более древних времён имя Ха'и[114]114
  Звук «'» в тиванском и родственном языках – безгласный согласный.


[Закрыть] (что по объяснению Кватоко изначально означало не «река», и даже не «вода», а приблизительно «что ты до меня докопался»?). Гора Посугайо, возвышавшаяся слева, напоминала гутанам свернувшегося спящего дракона, а всем прочим – арбузный ломоть с выкушенным в середине куском, где в качестве корки выступала покрытая лесом зелёная кромка горы, а в качестве мякоти – красные скалы с чёрными косточками частично погребённых в туфе вулканических бомб. Справа, чередовавшиеся дубы и тополя в пойме Ха'и полностью скрывали реку из вида.

Где-то на полпути к городской управе, мистагог спохватился было, что забыл закрыть ворота, но тут же сам над собой посмеялся: что беспокоиться о воротах, когда местный обычай требовал, чтоб входная дверь в дом никогда не запиралась. «Стондлей» прогрохотал через мост, двухвековой давности гордость гутанских каменщиков и кузнецов, и въехал в старый город.

У ворот в стене стояло бронзовое конное изваяние Фарнисала Онати. Голова и руки всадника были, как обычно, облиты красной краской. Фарнисала-завоевателя сильно не любили племена, жившие к югу от Айкатты. Нелюбовь пережила телесную форму военачальника, давно сгоревшего на роскошном погребальном костре. Тиване и акомы[115]115
  Тиване и акомы – племена, живущие в окрестностях Айкатты.


[Закрыть] продолжали мстить бронзовому Фарнисалу за бойню при Хаако.

Фейнодоксо рассказал Самбору про трёхдневную осаду акомской крепости и про её неприятные последствия. Акомы сопротивлялись чрезвычайно достойно, несмотря на то, что их технология отставала на век, а то и больше. Деревянные пушки и камнемёты защитников крепости нанесли тяжёлые потери гутанскому войску. Племянник Фарнисала лишился ноги, оторванной каменным ядром. Когда отряд наконец ворвался в крепость, военачальник, вместо того, чтобы предложить побеждённым с честью заслуженный ими мир на уважительных условиях, полностью озверел и приказал продать в рабство всех женщин и детей, а каждому мужу, не убитому в бою – отпилить ногу.

«Стондлей» простучал мимо бронзового всадника, тоже недосчитывавшегося левой ноги ниже колена. Её отъяли от истукана акомские шаманы, чтобы аналогично искалечить дух Фарнисала. Конечность висела на цепи где-то над развалинами Хаако, с вырезанными на металлическом сапоге рунами: «Что справедливо, то справедливо».

Сход должен был собираться перед управой на площади Альтгафаурд, в середине переплетения старинных улиц приблизительно в полторы ширины «Стондлея». Машину и оружие (парамерион и Самборову лагунду) пришлось оставить под парусинным навесом на углу Бертакарова Пути и Дороги Мёртвого Вола примерно в двух третях рёсты от управы: все улочки, сколько охватывал взгляд, почему-то были забиты шести– и восьмиколёсными дромо́химами[116]116
  Дромохима – автобус.


[Закрыть], запылёнными, как после дальнего пути. Заплатив старушке в очках, сидевшей под тем же навесом, пол-восьмушки за стоянку и за две палочки с нанизанными на них замороженными диоспи́рами[117]117
  Диоспир – фрукт с терпким вкусом.


[Закрыть], мистагог и схоласт протиснулись между глинобитной стеной и двухаршинными колёсами дромохимы с помятым кузовом, украшенным надписью «Угольный промысел Харкена и Сте…» (часть надписи была почему-то тоже залита красной краской), и отправились к площади пешком, по улице Водоносов. Архитектура в старой части города отличалась трогательным смешением стилей: гутанские остроконечные башенки, сделанные из местного саманного кирпича и крытые жизнерадостно-рыжей черепицей вместо аспидного сланца, круглые плосковерхие дома из того же самана с торчавшими наружу через стены вигами – потолочными балками, с которых пялились пустыми глазницами отбелённые Сунной черепа равнинных туров и мастодонов, и наконец, управа с резными столбами портика в тени вековых платанов, возвышавшихся над башнями и крышами.