Текст книги "Вилла Бермон"

Петр Вяземский
Вилла Бермон

I

Нет слов на языке человеческом, чтобы выразить чувство, которое объемлет душу при входе в этот дом, в эту комнату, святыню скорби, ныне опустевшую и безжизненную. Здесь царствует утомленная и глубокая тишина. Едва прерывает ее медленное и в полголоса чтение божественных писаний, в которые углубились благочестивый богомолец или усердная богомолка. Чуть слышно движение посетителей, которые, колена преклоняя, изливают также внутреннюю молитву свою и творят задушевное и заупокойное поминание. А давно ли? Только минули девятины со дня, навсегда памятного и навсегда скорбного. Здесь совершались и окончательно совершились таинственные и сокрушительные судьбы неисповедимого Промысла. Здесь страдал и угас прекрасный Юноша, прекрасный красотою внутреннею и внешнею, надежда и любовь Семьи, олицетворенное грядущее народа, который узнал, оценил и полюбил его, когда являлся он ему из края в край обширного государства, и который сам привязался в народу чистою, сознательною и плодотворною любовью. Здесь Царственные Родители, Царская Семья, Братья, Сестра, Родственники молились, уповали, страшились, бодрствовали и от избытка скорбных чувств, изнемогая наконец, повергли пред гробом, похитившим надежды их, и пред святою волею Провидения свои покорные страдания и слезы. Здесь, с Царскою Семьею, заочно и вся Россия, помышлением и душою, теснилась в этой комнате, пред этим болезненным одром, пред этим. неумолимым гробом. Слухом сердца можно было здесь расслушать её молитвы, её сетования, её глубокие и неисчислимые рыдания. Россия окружала здесь любовью и плачем и первородного сына неутешных Родителей, и своего драгоценного сына. Стоя в этой комнате, невольно проходишь мыслью и горестью ряд впечатлений и событий, которых развязка должна была завершиться столь жестоким ударом. В минуты уныния сей удар мог иногда казаться сбыточным, но не менее того разразился он как будто неожиданно и нечаянно.

II

О здоровье Государя Цесаревича доходили в Ниццу из Флоренции тревожные вести. Наконец, в декабре месяце, прибыл он в Ниццу, и за опасениями и беспокойством о нем последовали более благоприятные впечатления. Его встречали в часы прогулок в открытом экипаже. Светлое лицо его не было омрачено никакими зловещими признаками. Слышно было, что он духом спокоен, нередко даже весел, обращает живое внимание на все события, совершающиеся в России, и на движения общей политики в Европе, следит за современными явлениями Русской литературы. Как было не надеяться, что молодость возьмет свое? Как было не веровать в южное небо, в благотворный воздух, в теплый и умеренный климат? Хотя в прошлую зиму Ницца и не всегда соответствовала хвалебной молве о ней, но все же выдавались нередко светлые и едва-ли не летние дни, когда в других южных странах свирепствовали необычайные холода и непогоды. Казалось, что все эти пособия благодетельной природы вернее и целительнее, нежели всякое искусное врачевание, должны окончательно восстановить здоровье и силы его. Между тем, эта надежда бывала по временам возмущаема известиями, что Великий Князь худо ночь провел, более страдал, более расстроен нервами. Но вслед за угрожающими признаками обнаруживались другие, казалось совершенно успокоительные. Так шли дни и недели среди неожиданных испугов и опасений, среди надежд и умиротворяющих впечатлений. Наконец, когда это перемежающееся состояние упорною продолжительностью своею поколебало уверенность и надежды, вызваны были из Парижа две Европейские врачебные знаменитости: Нелатон и Рейе. Ошибочно ли было их воззрение, таившаяся ли болезнь не достигла еще несомненной степени развития, как бы то ни было – и не нам, не посвященным в таинства науки, излагать в этом случае свой приговор – но, к общему успокоению, к общей радости, Парижские врачи утвердительно, и без сомнения добросовестно, объявили, что болезнь Цесаревича не являет никакой опасности, что он страдает единственно простудным ревматизмом, который не может вскоре искорениться; но что лето и лечение на водах одержат решительную победу и не оставят ни малейших следов настоящего недуга. Нарекания здесь неуместны и во всяком случае были бы бесполезны. Остается только скорбеть о том, что наука, имеющая предметом изучение человеческого тела и организма его, пекущаяся о жизни и здоровье ближнего, так часто бывает сбивчива в своих воззрениях и так разноречива в суждениях своих.

III

По приезде своем в Ниццу, Государь Цесаревич жил в вилле Гизбах, на так называемой Прогулке Англичан. Близость моря, которое могло содействовать раздражению нервов и бессонницам, возбудила опасение врачей. Великий Князь переехал в виллу Бермон, которая садом соединяется с виллою, местопребыванием Императрицы. Дом стоит на возвышении и в отдалении от моря. Можно было думать, что это новое помещение будет благоприятнее здоровью страждущего. И в самом деле показались сначала некоторые изменения к лучшему. Но это лучшее было неблагонадежно и также изменчиво, как и прежние. После многих промежутков и перемирий в таинственной борьбе, которая то явно, то скрытно подвигалась в своей неизбежной цели, опасения все более и более возрастали. Наконец роковая истина предстала во всей зловещей и убедительной наготе. Настало Светлое Воскресение. В этот торжественный и радостный для всей христианской братии день, надежда снова, но уже в последний раз, озарила и оживила сердца. Вместе с христианским православным приветствием, все передавали друг другу радостную весть: Наследник ночь провел хорошо, лихорадочные признаки исчезли, и если это состояние продолжится несколько дней, то можно надеяться на спасение. Но этот обманчиво радостный день был предтечею злополучного дня. В понедельник, во время обедни, разнесся в церкви слух, что Великому Князю очень худо. По окончании священной литургии, совершено было заздравное молебствие. Горесть и страх поразили все сердца. Теплые молитвы изливались вместе с слезами. В продолжение недели молебствия совершались два раза в день. Стечение усердных молельщиков было всегда многолюдно и наполняло Божий храм. С каждым днем молитвы были теплее, слезы были обильнее.

IV

Ожидали прибытия Императора в Ниццу. Одним развлечением в тяготевшей над всеми скорби было озабоченное и тоскливое желание, чтобы Родителю, пораженному в глубину души своей, Бог дозволил застать еще в живых возлюбленного Сына. Все понимали мыслью и перечувствовали душою невыразимую тоску, волнения, которые Царь-Отец должен был испытывать в этом быстром переезде из конца в конец Европы, под картечью телеграмм, несколько раз в сутки раздиравших сердечную рану его и возвещавших ему неотвратимое и с каждым часом приближавшееся несчастие. По крайней мере эта молитва наша была услышана: Государь приехал еще вовремя. В день и час, назначенные для приезда Государя, все Русские, проживавшие в Ницце, собрались на площадке у железной дороги. Невозможно выразить, с какими чувствами, с каким стеснением сердца увидели мы приближавшийся поезд и встретили его. Многих из нас не щадило Провидение; многие из нас испытали на себе горе, подобное тому, которого мы были свидетелями. Но здесь самое естественное, свыше предопределенное и всех в жизни, в том или другом виде, ожидающее горе было обстановлено необычайными и потрясающими душу особенностями и принадлежностями. Воображению нельзя было бы придумать ничего разительнее и оконченнее в своей величавой и скорбной полноте. Самый плодовитый вымысел изнемогает иногда пред ужасами действительности. Не исчисляя всех подробностей, укажем на некоторые черты. В поезде с Императором была и нареченная Невеста Великого Князя. Государь встретился и познакомился с Нею в Дижоне. Ехала Она не на брак, не на радостное свидание, а на предсмертное прощание при болезненном одре умирающего и нежно любимого Ею Жениха. Тут же должна была познакомиться с Нею и Та, которая была уже второю, нареченною Ей Матерью! Сия нежная Мать уже заранее предчувствием, скоро оправдавшимся, полюбила новую Дочь Свою нераздельною и горячею любовью, которую питала Она в Сыну своему. В помышлениях своих, в гаданиях и заботах о близком будущем, Она уже сливала в душе Своей эти два милые образа, две жизни, две участи. Но разразившаяся гроза сокрушила в первую минуту свидания все надежды Матери и обрывала все цветы, возлелеянные её любовью. И первое лобзание, первое благословение, данное ею той, которая и заочно занимала уже кровное место в душе и семействе её, были приветствием и выражением безнадежной скорби, грустным напутствием на дорогу, где милый суженый спутник должен был оторваться от избранной им спутницы и проститься с нею навсегда на близком и роковом перепутье. Какое трагическое свидание! Какое сцепление и, при самой очевидности их, уму едва доступных и невероятных явлений! И все это на чужой и дальней стороне, соединившей для подобной скорби два царства, два царские семейства, две молодые прелестные жизни, друг другу сочувственные, но которым не суждено было осуществиться в одной. Как выразить все умиление, весь ужас этой встречи, этих первых слез первых приветствий, в которых уже невольно было слышно прощание с тем, кто был виновником и душою сего семейного и предгробного свидания!

V

В жизни бывают дни и часы, особенно освященные душевною скорбью, которые никак не поддаются выражению и не вмещаются в тесный объем его. Многие неуловимые оттенки их ускользают не от внимания, не от чувства, совершенно поглощенных ими, но от скудного и холодного механизма слова. Такими днями были предсмертные дни Великого Князя. Свидание с Отцем, Братьями и Невестою, все, что мог он прочувствовать в эти минуты, все, что перечувствовали они, может быть постигнуто и угадано сердцем, но вполне передать это невозможно. Имел ли он сознание, имел ли предчувствие близкой своей кончины, мельком ли только вглядывался он в участь, которая была ему суждена, сказать трудно. Окруженный всеми теми, которых он любил, настоящим семейством своим и желанным будущим, которое предстало ему в лице любимой Невесты, в минуты отдыха, когда голова его не была угнетена страданием, он особенно ко всем был внимателен и нежен. С благоговением совершил он предсмертный христианский обряд. Чистая душа его, напутствуемая священными таинствами Веры и Церкви, готова была приступить к великому таинству смерти. Сие последнее земное таинство совершалось над ним в первом часу по полуночи 12-го (24-го) апреля.

VI

Умилителен и торжествен был вынос тела усопшего Цесаревича из виллы Бермон в Русскую церковь. Но еще трогательнее, еще торжественнее было, 16-го (28-го) апреля, шествие за печальною колесницею из церкви через весь город и потом вдоль моря до Виллафранки. Русское духовенство, в полном и богато-блестящем, по случаю пасхального празднества, облачении, стройное, величавое, умилительное пение наших пригробных молитв, Царь и все Семейство Его, следовавшие верхом, многие Русские, приехавшие из разных концов Европы на сей печальный обряд, представители разных иностранных дворов, все народонаселение Ниццы, частью следовавшее за печальным шествием, частью сомкнувшееся в живые стены по улицам и площадям, частью облепившее крыши домов, деревья, скалы, мимо которых тянулся загробный ход – все это представляло невыразимо печальную, но вместе с тем невыразимо живописную и величественную картину. Придайте к ней богатства природы и местоположение, которое служило прекрасною рамою сей мрачной картине: с одной стороны зеркальное море, которое ясностью и тишиною своею как будто сознательно готовилось принять на свое лоно драгоценный залог, вверяемый ему любовью Родителей и любовью России; с другой стороны – величавые скалы, чудная растительность, померанцовые рощи и сады, разливающие по чистому воздуху свои благоухания. При всем этом невольно возбуждалось в уме печальное недоумение: как может быть такое благолепие, такая благодать в природе и такая скорбь на земле? Ум безмолвствовал и преклонялся пред этим вопросом. Сердце, печалью разбитое, говорило: блаженни верующии. В продолжение медленного и долгого шествия солнце более скрывалось за легкими облаками; жар был умеренный. Но по приближении шествия к цели предназначенной, солнце вечерними и прощальными лучами вдруг озарило небосклон, море и корабли, стоявшие в пристани. Гроб приподнят был с катера, приставшего в фрегату «Александр Невский», несколько минут как будто носился по воздуху в цветочной корзине своей, опустился и сокрылся из глаз.

VII

Мы забыли упомянуть еще одну резкую подробность и одно впечатление, которое невольно вторгалось в душу. Весь этот печальный, торжественный, исключительно Русский обряд был, по неизбежному и никогда непредвидимому стечению обстоятельств, в тесном соприкосновении с стихиями ему чуждыми. Сердце болезненно вздрагивало, слушая пальбу французских и русских орудий, ныне печально и дружно отвечающих друг другу, и припоминало, что еще недавно эти орудия гремели враждебно и изрыгали смерть в противустоявшие им ряды. Но здесь злопамятство не у места. Смерть имеет примирительную силу. Пред нею страсти угасают и отдельные национальности сливаются в одно общечеловеческое сочувствие. К тому же должно сознаться, что Ницца встретила наше русское горе теплым и единодушным участием. Стоя на дежурстве в церкви при гробе в Бозе почившего Цесаревича, я видел не однажды, как жители всех званий и всех возрастов приходили благоговейно поклониться гробу: как французские солдаты тихо подходили, отдавали по-своему воинскую честь, осенялись христианским крестом, с умилением вглядывались в черты молодого покойника и с грустным выражением на лице почтительно выходили из церкви. Не только в домах, но и на улицах, везде слышны были речи о печальном событии, сетовали о бедном Родителе, о бедной Матери, о бедном Юноше, которого ожидала une des plus belles couronnes du monde (одна из прекраснейших корон в мире[1]1
  Собственные слова женщины простого звания, слышанные мною на улице.


[Закрыть].

VIII

Велика утрата наша, обильны и горестны наши слезы; но не должны они быть безнадежны. Не изменяя скорби в минувшем, будем уповать и веровать в будущее. Тот самый, кого мы так искренно оплакиваем, оставил нам в завещание отрадное слово. Государь Цесаревич сердечно любил семейство свое, был нежный и почтительный сын и нежно любящий брат. Но, сколько нам известно, Он особенно уважал нрав и характер Брата своего Великого Князя Александра Александровича. Повторяем слышанное вами от посторонних, но приближенных к нему людей. Он говорил о Брате своем: «это честная, правдивая, хрустальная душа». Сей отзыв, выраженный без малейшего намека на событие, которое в то время никому и в мысль не приходило, не мог иметь никакого применимого к делу и политического значения. Это было просто искреннее выражение братской любви, сознательная оценка чистой души, хорошо понимающей и знающей душу товарища и друга. И лучшего завещания, благонадежнейшего залога не мог оставить по себе грядущему поколению тот, который готовился служить ему и посвятить ему все умственные и духовные силы свои, всю душу, всю любовь свою, всего себя. Многое в последнее время было совершено в России: многое зачато, многое посеяно. Пора и успех жатвы в руке Божией. Но как жизнь частных лиц, так и жизнь народов есть непрерывный труд и подвиг. Каждое поколение, каждое царствование завещает преемнику следующие ему заботы. Как много ни делай, все еще более дела впереди. Государство и народ не умирают, когда умеют чисто и цельно сохранить в себе жизненные силы и доблести, им дарованные Провидением.

IX

Незабвенно горестное впечатление и воспоминание, глубоко в душу запавшие, навсегда оставила нам Ницца. Но не менее того, или именно потому, навсегда и сроднилась она с нами. Силою событий вторгается и записывается она в нашу народную летопись. Отныне принадлежит она Русской истории. Глядя на этот дом, припоминая в этой временной усыпальнице все, что здесь происходило, больно думать, что сей дом может со временем попасть Бог знает в какие руки и какое назначение ему готовится. Нет. Место Русское, святое место, на котором совершилась великая русская скорбь, не может, не должно оставаться чуждым России. Оно её собственность, законная, ценою страданий и слез благоприобретенная собственность. Почему бы России не купить этого дома, с принадлежащею ему землею? Можно бы в комнате, в которой почил в Бозе наш молодой Цесаревич, устроить часовню. В ней несколько раз в году совершалось бы богослужение, а в день печальной годовщины отправлялась бы панихида[2]2
  Собственность обширна и на ней много строений. Ненужное для предполагаемой цели и лишнее пространство земли можно бы продать для вознаграждения, хотя частию, издержек, употребленных на покупку сей собственности.


[Закрыть]. Блого, что в Ницце уже есть Русская церковь, можно бы на земле, прилегающей к дому, устроить и кладбище для православных. Смотря по денежным средствам, которые будут в виду, мало ли еще какие другие богоугодные назначения могут обрусить и освятить это место[3]3
  Можно передать этот дом под смотрение двух или трех офицеров-инвалидов военного и морского ведомств, или офицеров, которых расстроенное здоровье нуждается в южном небе и умеренном климате, и причислить к ним несколько инвалидов из нижних чинов для охранения и содержания в порядке. Можно бы определять этих офицеров на несколько лет и по прошествии срока сменять их другими, находящимися в этих же условиях.


[Закрыть]. Дело сбыточное, которое удобно и легко может быть приведено в исполнение и не требовало бы чрезмерных расходов. Передать это место произволу обстоятельств, было бы оскорблением русскому чувству, народным святотатственным отрешением от благоговейного уважения и братской любви к мертвым, которыми отличается наш народ. Все жители Ниццы, все иностранцы, присутствовавшие при наших печальных обрядах, были в высшей степени и умилительно поражены их глубокою, грустною торжественностью, а равно и благоговейным сочувствием, которое их сопровождало. Это было не официальное, не гражданское, а в полном выражении своем духовное и христианское исполнение задушевной обязанности. Иностранцы изумлялись, как Царские Родители могли постоянно присутствовать на пригробных церковных службах, как оказывали они мертвому любовь и ласки, которые были им так радостны, когда они обращались к живому. Они дивились и умилялись, когда Царь-Отец с Семейством Своим нес на руках гроб возлюбленного Сына. Все эти семейные обряды, вся эта непрерывающаяся связь между жизнью и смертью, между пережившими и отшедшим были для них зрелищем совершенно новым. И в самом деле, уважение к мертвым и живое, деятельное сочувствие к ним есть особенная и глубоко умилительная черта в характере и обычаях Русского народа. Благодушие Государя, которое просвечивалось сквозь глубокую горесть, осенявшую лицо его, твердость и одушевленная религиозным чувством покорность Матери не изменили им ни на минуту. Царское семейное горе было семейным горем и всем Русским. Отношения державные и отношения частные явились здесь во всей своей взаимности и во всей простой и глубокой истине. Ницца все это видела, могла оценить и, без сомнения, оценила в этом случае нравственно-народную и духовную силу России. Должно нам оставить ей и на будущее время памятник того, чему она была свидетельницею. Надобно, чтобы вилла Бермон была русскою собственностью, освященною памятью и любовью к усопшему Цесаревичу, и богоугодным назначением.