Текст книги "Несколько вынужденных слов"

Петр Вяземский
Несколько вынужденных слов

Я всегда разделял общую всем читателям скуку, видя в журналах наших холостые перестрелки досужных авторов, выходящих перед публику на поединки, в коих для неё часто ничто не занимательно: ни причины, ни последствия. Авторы, представители мнений различных, но равно достойные внимания общества, разрешая спорами своими задачи важные в отношении нравственном, политическом или ученом, имеют право надеяться, что общество примет в них участие. Но когда литературные поединщики сражаются за одни личности, то не пристойно им скликать народ на позорище; смешно ожидать, что сии вынужденные свидетели будут смотреть на битву с любопытством.

Так я думал, так думаю и теперь; но между тем обязан, или по крайней мере вменяю себе в обязанность говорить в журнале о себе и в свое оправдание.

Какая первая потребность автора, подвергнувшего произведение свое на суд света? Какая выгода для него всех важнее и никакою другою заменяться не может? Иметь читателей, его понимающих! Без сего законного удовлетворения, никакие другие милостивые выгоды для него неутешительны. Пускай книгу его читают с жадностию, пускай хвалят ее, но если не понимают, то он говорит благосклонным судиям своим: не хвалите меня, а поймите!

Вот в каком положении стою перед читателем моего Известия о жизни и стихотворениях И. И. Дмитриева, напечатавшим свои замечания в № 2 Литературных Листков. Он ссужает меня мнениями и суждениями, совершенно мне чуждыми. Вероятно, я виноват, не умев говорить внятно; но не менее того, мне казалось, что, промолчав об ошибочном смысле, который г-м замечателем дан речам моим, я как будто признаюсь, что он точно меня понял, между тем как другие читатели, надеюсь, поняли меня иначе. И так я должен написать несколько вынужденных слов: постараюсь по крайней мере, чтобы они были коротки и ясны. Нет мне нужды идти по следам моего критика шаг за шагом; коснусь только до мест, требующих пояснения.

Замечатель находит у меня страшные заклинания противу критиков, помещенные на шести страницах. Надлежало бы для верности прибавить слово: некоторых, и убавить число страниц. Я говорил только об одном разряде критиков, если так их назвать можно, а в числе упомянутых шести страниц найдутся и такие, где между прочим становлюсь и сам критиком, рассматривая сочинения И. И. Дмитриева. Из всего ясно видно, что я тужу о недостатке у нас настоящих судей и дельных суждений. Заклинания же противу критиков-самозванцев почитаю, к несчастию, недействительными, и потому всегда от них воздерживался.

Замечателю кажется мнение мое о заслугах и дарованиях И. А. Крылова строгим – даже пристрастным. Жалею, что и один читатель мог столь неверно изъяснить мои чувства к знаменитому нашему поэту. Но я желал бы знать, где отыскал, где подслушал замечательное мнение. В сем Известии я не судил и не мог кстати судить о достоинстве И. А. Крылова. Я просматривал галерею одних предшественников поэта, коего был биографом, слегка означал их отличительные свойства; о последовавших за ним не говорил вовсе, а об И. А. Крылове упомянул только в общем его отношении к сопернику. Замечателю угодно было сказать за меня, что, по моему мнению, должны мы И. А, Крылова благодарить только за то, что он дерзнул бороться с И. И. Дмитриевым и осмелился подражать ему. Но где это подражание? вопрошает он. – Спрошу и я в свою очередь: где он нашел, что говорю о подражании? Я сказал: дерзнул бороться, ибо один после другого испытывал силы свои с успехом на одном поприще; но бороться не есть подражать. Одно есть выражение похвалы, другое было бы выражением упрека, далекого от моей мысли, и ссуженного мне, не знаю из какой милости. Я сказал, что мы должны благодарить И. А. Крылова за то, что он переводил одни басни с И. И. Дмитриевым, ибо нам приятно иметь, вместо одного, два хорошие перевода с хороших подлинников, а не упоминал о других правах его на благодарность нашу, потому что сие было-бы не к месту. До посторонних лиц я касался только при случае, и только в тех оттенках, кои сливались с изображением главного лица моей биографии.

Признаюсь мимоходом, не понимаю, почему замечателю басни И. И. Дмитриева не кажутся народными Русскими. Могут и должны быть народные сказки, сатиры, комедии, трагедии, потому что в них действуют лица различных поколений, нравов, обычаев; но как отыскать печать народности в петухе, в кошке, которые все единоплеменны и единохарактерны у Езопа, Федра, Лафонтена и всех других баснописцев? В басне преимущественно должна быть заключена нравственная истина, общая для человечества, а не местная, личная, условная правда. Можно сказать, что язык одного баснописца имеет более народности, или, лучше сказать, более простонародия, чем язык другого; это иное дело. Но такая похвала не безусловна, и тут выгоды рядом с недостатками. По мнению моему, каждый хороший Русский стих есть истинно народный Русский стих: язык образованного писателя есть тот, который должен быть присвоен народом. И когда замечатель как будто с упреком сказал, что слог басен И. И. Дмитриева есть язык образованного светского человека, он, кажется, ошибся в заключении, им сделанном. Каждый творец изящного, а в особенности автор, должен желать угодить вкусу одних образованных людей: вкус других он обязан воспитывать, приучать к познанию хорошего, и в этом отношении, как гражданин, он содействует по мере сил образованию низших классов общества.

Замечатель говорит еще, что я слишком строго и смело назвал всех прочих поэтов, стоящих за И. И. Дмитриевым, гаерами. К чему ведет это заключение? прибавляет он. Посмотрим, что сказано у меня, и решим, где более смелости, в сказанном или в пересказанном. Вот мои слова:

«По счастию, совершенство нашего баснописца не испугало, но подстрекнуло к соревнованию многих истинных поэтов; прибавим: к сожалению – многих и подложных, но они неизбежные гаеры, следующие по пятам за каждым образцовым дарованием». О ком идет здесь речь: о всех ли поэтах, или только о подложных? Кажется, тут ответа и не нужно, а вместо того спрошу также в свою очередь: к чему ведет это заключение?